«Как всегда, вы сели последним. Я начал осмотр самолета. И что же увидел! На правом нижнем и верхнем крыле много рваных дыр от пуль и осколков снарядов. На левом крыле пробит лонжерон в консольной части. Досталось и фюзеляжу: перебито несколько расчалок и трос руля поворота, множество пробоин оказалось в полотняной обшивке. Одна из пуль пролетела в полу рядом с сиденьем летчика. Сделай она маленькое отклонение, я бы вас не дождался из этого вылета. Несколько пулевых отверстий я обнаружил в хвостовом оперении. Словом, на самолете не было живого места… Мне в помощь дали столяра из 6‑го отряда и моториста Сеню Фадеева. К утру мы самолет отремонтировали… Утром опять выпустил вас в боевой вылет. И так много, много раз…»
На следующий день, 26 мая, примерно в одиннадцать часов Иван Дацко обнаружил в Перекопском заливе у вражеского берега еще пять судов. Его донесение было немедленно передано в Чаплинку.
Летчики взяли Перекопский и Каркинитский заливы под такое строгое наблюдение, что в дневное время не мог пройти незамеченным ни один неприятельский пароход. Почти ежедневно мы обстреливали и бомбили суда белых.
Даже нам, недавно прибывшим сюда людям, интенсивное движение морского транспорта противника показалось необычным. Но вышестоящее командование почему‑то не придало нашим донесениям должного значения. Потом оно спохватилось, поняло, что черный барон готовится к наступлению, но было уже поздно.
…Наша авиагруппа ежедневно совершала по десять – пятнадцать вылетов. Белогвардейцы, конечно, обратили на это внимание и трезво оценили неожиданное появление красной авиации под Перекопом. Они перебросили сюда новые зенитные подразделения. Их самолеты все чаще стали появляться над Армянском, Ишунью и Турецким валом. Один даже осмелился прорваться к нашему аэродрому. Вот как это было.
Я стоял около своей машины, когда кто‑то крикнул:
– Беляк пришел!..
Высоко над аэродромом летел новенький «ньюпор» французской постройки. На его крыльях четко различались трехцветные круги. Он пришел не с юга, а с северо‑запада. Потому и не заметили его наши посты наблюдения. Беляк стал нагло кружить над нами. Он явно вызывал кого‑либо из нас на бой…
– Товарищ командир! – крикнул Костя Ильинский. – Ваш аппарат к вылету готов!..
Меня и самого подмывало подняться в воздух и проучить наглеца. Но тут один за другим ко мне стали подходить летчики:
– Разрешите мне?
Соловьев пожелал взлететь в паре с Захаровым, чтобы взять в клещи баронского аса.
Но я решил иначе. Бой будет проходить на глазах у всех летчиков и мотористов. Значит, вести его надо по‑честному – один против одного. И послать следует кого‑нибудь из молодых: себя проявит и другим покажет пример.
Остановился я на Якове Яковлевиче Гуляеве, которого товарищи по‑дружески величают Як Якычем, Этот молодой летчик‑коммунист прибыл к нам недавно, но уже хорошо показал себя в боях. Маленький, ничем не приметный на земле, он буквально преображался в воздухе, смело атаковал врага, вовремя приходил на выручку товарищу.
Когда Гуляев взлетел, все заметили, что врангелевский летчик покачал крыльями. Будто просигналил:
«Вижу. Готов. А подайте‑ка сюда вашего храбреца».
Стоявшие рядом со мной Соловьев, Иншаков, Васильченко, Дацко и Захаров обменивались короткими репликами. Чувствовалось, что они тревожатся за товарища. Говорили, что старенький Яшин «Ньюпор‑17» не идет ни в какое сравнение с новой машиной врангелевца. К тому же беляк имеет преимущество в высоте.
А каково же было мне, командиру? Ведь именно я послал его на поединок с врагом.
Вначале сближение двух «ньюпоров» казалось безобидной игрой. Один мчится по большому левому кругу, другой тоже спешит к нему, круто ввинчиваясь в небо. «Эх, спешит Яша по молодости», – невольно подумал я.
Вдруг вижу: врангелевец бросается вниз, на Гуляева. А тот как ни в чем не бывало продолжает подъем по спирали. Ослеп, что ли?!
– Со стороны солнца заходит, гад! – зло говорит Соловьев. – Яков его не видит…
– Яша! Он атакует! – кричит Васильченко.
Будто услышав предостерегающий возглас товарища, Гуляев ныряет вниз и круто разворачивается.
Я с облегчением вздохнул: теперь солнце не бьет в глаза Як Якычу. Но противник у него оказался опытным, ловко выполнил первый заход. Вот снова ринулся в атаку. Яша развернулся ему навстречу.
Между «ньюпорами» – не более трехсот метров. Белогвардейский офицер и Гуляев сходятся, как говорится, глаза в глаза. Кто не выдержит, отвернет, тот и может оказаться сбитым.
Двести метров! С неба доносится глухой стук. Вижу, к машине Гуляева потянулись одна за другой две огненные нитки. Проклятый беляк бьет из пулемета! У него трассирующие пули!
– Братцы, что же это?! – слышу сдавленный голос Соловьева.
Их разделяют теперь только сто метров. Я оцепенел. Еще мгновение – и они столкнутся. Грохот взрыва, вспышка огня – и на землю рухнут обломки.
Вражеский самолет вдруг как ужаленный подскакивает вверх, И тотчас же с неба донесся глуховатый треск: это Яша в упор дал длинную очередь из пулемета.
– Сдрейфил беляк! – кричит Коля Васильченко.
– Ай да Як Якыч! Ну молодец! – вторит ему Иван Дацко.
– Ур‑р‑ра! – несется со всех сторон.
А там, вверху, Як Якыч, вцепившись в хвост противнику, гонял его на виражах. То и дело доносилась дробь пулемета. Видим: скис белогвардеец, не чает, как оторваться. В конце концов он, воспользовавшись преимуществом в скорости, удрал. Правда, уходил со снижением и сильно накренившись.
Так завершился этот первый воздушный бой над Асканией‑Нова. Яков показал себя смелым, расчетливым и тактически зрелым истребителем.
Наши ребята неизменно выходили победителями и из других поединков с беляками. Почему? Ведь в авиационных частях Врангеля служили самые опытные летчики бывшей царской авиации. Что верно, то верно: летали они неплохо. Но не было у них глубокой убежденности в правоте своего дела. Они дорожили прежде всего собственной шкурой. А наши бойцы не задумываясь шли на смерть во имя революции, во имя победы молодой Республики Советов.
Как‑то при встрече со мной Иван Савин сказал:
– Товарищ командир, опять «не повезло» Як Якычу…
– А в чем дело? – спросил я, почувствовав иронию в его голосе. – Он вернулся из разведки?
– Вернулся! – весело ответил комиссар. – Еще две белые вороны сбежали от него над Перекопом. Догнать их он, к сожалению, не смог…
– Кто‑кто?
– Белые вороны…
Мы переглянулись и рассмеялись. Уж больно меткой и остроумной показалась мне эта кличка баронских асов.
Но у нас было и более серьезное основание для хорошего настроения. Мы во всем ощущали крепнущую силу авиагруппы. Летчики дрались смело, беззаветно. Мотористы самоотверженно поддерживали боеготовность самолетов. Лучше становилось у нас взаимодействие с фронтовыми пехотными и артиллерийскими частями. По сигналам с переднего края мы не раз вылетали на отражение атак воздушного противника, вели разведку, корректировали артиллерийский огонь.
На западе шли тяжелые бои с поляками. И все‑таки, несмотря на трудности с резервами, указание В. И. Ленина, которое он дал еще в марте, выполнялось: на врангелевский фронт прибывали новые части. Усиливалась и наша авиагруппа, действующая на перекопском направлении. В конце мая в нее влился 16‑й разведывательный отряд. Он расположился ближе к Перекопу на хуторе Балтазаровском. Теперь наша группа насчитывала уже пятнадцать самолетов.
Кроме того, к нам прибыли два новых летчика – Рыков и Былинкин. Они имели примерно одинаковый налет. Назначили их в 6‑й отряд. Ребята оказались грамотными: Борис Рыков – бывший студент Московского высшего технического училища, Борис Былинкин до авиации работал актером. В группе их стали звать «два Бориса».
Мы с Савиным несколько раз беседовали с новичками. Лучшее впечатление производил Былинкин. Само появление его было необычным. Он прилетел к нам на «Ньюпоре 17». Красиво посадив машину, подтянутый летчик уверенно подошел ко мне и громко доложил:
– На основании предписания… красный военный летчик‑истребитель Былинкин для дальнейшего прохождения службы в авиагруппе перекопского направления прибыл!
«Справный паренек», – подумал я, пожимая ему руку. И не ошибся. Сразу по прибытии Былинкин стал старательно готовиться к боевым действиям. Он интересовался обстановкой на фронте, изучал особенности района предстоящих полетов, советовался с Шульговским, как лучше эксплуатировать «Рон» на том горючем, которое мы получали. Подвижной, общительный летчик быстро освоился в новом для него коллективе и буквально со всеми сошелся характером. А командира отряда Соловьева он покорил отличными посадками во время первых же тренировочных полетов.
Борис Рыков тоже пришелся по душе нашим летчикам, хотя оказался человеком несколько иного склада. Уж слишком спокоен и уравновешен он был для летчика‑истребителя. Очень любил технику. Почти все свободное время проводил вместе с механиком у самолета.
Товарищи нередко обращались к нему за советом по различим техническим вопросам. Иногда мне казалось, что Рыкову, учившемуся на инженера, по характеру больше подошла бы работа техника. Но он стал летчиком, и очень неплохим. Пилотировал машину смело, уверенно.
Думая о двух Борисах, я невольно сравнивал их с Васильченко и Дацко. Те тоже когда‑то пришли к нам вместе. Начали они службу не совсем удачно. Но постепенно выравнялись, окрепли, а теперь вот стали настоящими боевыми летчиками. Войдут в строй и Борисы. И, я надеялся, будут бить врага не хуже Дацко и Васильченко…
По количеству самолетов наша группа, как я уже говорил, стала мощной. Но качество машин было исключительно плохое. Прошедшие две войны – мировую и гражданскую, – латанные и перелатанные, они очень часто отказывали. Случались дни, когда из пятнадцати имеющихся у нас аппаратов на задание отправлялись лишь пять. Об одном из таких тяжелых дней стоит рассказать подробнее.
Солнечным утром 30 мая 1920 года я сидел в прохладной комнате штаба и просматривал донесения разведчиков о переброске белыми новых сил к Перекопу. Раздался стук в дверь. В комнату вошел Соловьев.
Кто служил в авиации, тот, очевидно, встречался с летчиками подобного типа. Немногословен, резковат, смел в бою. Летает красиво, с той самой уверенностью, которая нередко граничит с ухарством. Таким и был командир 6‑го отряда Иван Соловьев. Я любил его за открытый характер, за храбрость, прямоту и честность. Он, бывший слесарь, был близок мне и как человек «с рабочей косточкой».
По недовольному виду Соловьева я сразу догадался, зачем он пришел. Вчера командир 6‑го отряда, возвращаясь из разведки, еле‑еле дотянул свой вконец изношенный «спад» до аэродрома. Поэтому сегодня мне пришлось запретить ему вылет. Мы с комиссаром решили отправить его машину на капитальный ремонт…
– Товарищ командир, разрешите хотя бы один полетик, – взмолился Соловьев.
– Ни за что, – отрезал я. – Вы лучше меня знаете, какая у вас машина: нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, по всей обшивке гвозди вылезают! А мотор? Забыли, как в прошлый раз докладывали: «Часто давал перебои, даже останавливался»? К тому же «кренделя» выделываете на этой развалине. Нет, не полетите!
– Товарищ командир, Иван Константинович! За ночь мы с мотористом все исправили. Идите проверьте: самолет стал как новенький. А «кренделей» не будет. От взлета до посадки утюгом пролечу, не сделаю ни одного резкого поворота… Ведь одно задание так и осталось невыполненным! Можно, товарищ командир?
В это время зазвонил телефон. Начальник штаба Перекопской группы войск приказал срочно представить данные об укреплениях противника на Литовском полуострове. Это было как раз то задание, на выполнение которого никто не полетел. Лицо Соловьева, слушавшего наш разговор, просияло.
– Ну, Соловей, лети! Только помни, ни одного фокуса!
– Так точно, товарищ командир! Сказал, утюгом пролечу!
Он лихо повернулся и ушел.
Солнце в тот день, как всегда, палило нещадно. Воздух над выжженной степью был сух и горяч. На небе ни облачка.
Все летчики уже возвратились с задания. Сидя на пожелтевшей траве, они с нетерпением ожидали Соловьева.
– Во‑о‑н он! – воскликнул Николай Васильченко.
И верно: в небе, высоко над горизонтом, появилась черная мушка. Увеличиваясь в размерах, она постепенно превратилась в маленький «спад». Через несколько минут самолет на высоте тысяча метров подошел к аэродрому. Почти все встали, чтобы лучше видеть посадку Соловья.
– Что‑то высоко идет, – заметил пожилой моторист.
– Разве привычки его не знаешь? – с заметной завистью отозвался кто‑то из молодых летчиков. – Если что‑нибудь важное разведал, обязательно крутнет перед посадкой.
«Не крутнет!» – решил я про себя, услышав эту реплику. Вдруг самолет, наращивая скорость, заскользил вниз.
– На мертвую петлю идет, значит, разведка особенно удачная! – донесся знакомый голос.
«Спад» энергично перешел в набор высоты, плавно выписывая дугу. В верхней точке он, казалось, на какое‑то мгновение замер, собрался с силами и замкнул петлю. «Лишь бы сел благополучно… – подумал я. – Покажу ему, как своевольничать!»
За первой петлей последовала вторая, потом третья.
Внезапно при завершении фигуры самолет вздрогнул и почти отвесно пошел к земле.
– М‑м‑м‑м! – стиснув зубы, промычал летчик, только что говоривший о важной разведке. Кулаки его сжались в бессильной ярости. Парашютов у нас тогда не было. Васильченко закрыл лицо ладонями.
– Пока есть человек, а сейчас его не будет. И какого человека! – процедил сдавленным голосом Скаубит.
Нарастающий свист оборвался глухим ударом самолета о землю. Над степью прокатился грохот взрыва.
Мы побежали к месту падения машины. От «спада» остались дымящиеся обломки фюзеляжа да голые каркасы крыльев. Отставшее полотно, не выдержав перегрузки, лопнуло и слетело с плоскостей. Обнаженные нервюры торчали как ребра… Эх, Соловушка!
Главной причиной катастрофы была ветхость самолета. Но катастрофы могло бы не случиться, если бы Соловьев не нарушил дисциплину.
Многому научил нас этот горький урок. Летчики, особенно молодые, поняли: бравирование на «летающих гробах» – смертельно опасно. Мой приказ о допустимости высшего пилотажа только в бою и в случае крайней необходимости больше не нарушался.
Ивана Соловьева мы похоронили с почестями на кладбище Аскании‑Нова. По авиационному обычаю, на его могиле установили пропеллер. Ведь не на прогулку летел в последний раз наш боевой товарищ. Как и все мы, он жаждал одного – скорее добить черного барона.
Катастрофа Соловьева лишь завершила серию аварий и поломок, случившихся в тот самый напряженный для группы день. На разведку и отражение воздушного противника тогда летали пять человек: Скаубит, Иншаков, Васильченко, Захаров и Соловьев. Первые двое, выполнив задание, возвратились благополучно. Чем кончился полет Соловьева, мы уже знаем. Васильченко и Захарова тоже едва не постигла тяжелая участь. У первого из них при подходе к аэродрому отказал мотор. Летчик едва дотянул машину до взлетно‑посадочной полосы. Второй сел на вынужденную и просто чудом не разбился. Стоит ли говорить после этого, какая у нас была материальная часть. Даже самый непродолжительный полет на таких машинах, к тому же без парашютов, равнялся подвигу. Нашим же летчикам приходилось на них не просто взлетать и садиться, а выполнять боевые задания.
В то время мы знали Перекоп лучше всех: ежедневно «висели» над ним. Было ясно, что, не взяв его, невозможно выгнать Врангеля из Крыма, тяжесть предстоящего здесь сражения стала для нас очевидной. И чтобы красные бойцы меньше пролили крови, мы, летчики, обязаны были дать им самые исчерпывающие сведения об укреплениях противника.
Когда при встрече в Александровске мы беседовали с Владимиром Ивановичем Коровиным, он удивил меня одним неожиданным высказыванием:
– О чисто истребительных задачах, о красивых воздушных атаках и сбитых самолетах врага вам, Иван Константинович, придется забыть…
– Почему? – спросил я, задетый за живое. – Вот вы в разговоре упомянули капитана Крутеня. А ведь он, как известно, создавал большую авиагруппу истребителей именно для завоевания господства в воздухе…
– Нет, это не было у него самоцелью! – возразил Коровин. – Крутень, как никто другой, понимал, что любая авиация предназначена прежде всего для содействия сухопутным войскам… – Командующий усмехнулся и спросил: – Вы, надеюсь, не собираетесь «ньюпорами» прорывать перекопские позиции?.. То‑то… А вот помочь прорыву вы сможете, и очень сильно, если сфотографируете эти укрепления. Согласны?
– Согласен.
Коровин на минуту задумался и сказал озабоченно:
– Не знаю только, где можно срочно добыть хотя бы одну аэрофотосъемочную камеру, такой товар сейчас днем с огнем не сыщешь…
– И не надо разыскивать, – успокоил я командующего. – Фотоаппарат и все необходимое у нас есть.
– Да что вы? – обрадовался Коровин. – Вот молодцы! Откуда у вас такое богатство?
– После мировой войны вместе с самолетами прихватили…
– Чудесно! – оживился Коровин, потирая от удовольствия руки. – Значит, Перекоп будет сфотографирован! А у Межераупа есть своя камера для съемки Чонгара…
Теперь, много лет спустя, должен признаться, что я сказал ему тогда не всю правду. Мы сберегли не один, а два фотоаппарата «Потте». И запас пленки имели довольно приличный. Раз Владимир Иванович считал съемку Перекопа важнейшей задачей, то выполнять ее лучше было с помощью двух фотоаппаратов.
В первые же дни пребывания в Аскании‑Нова я приказал установить на «ньюпорах» обе камеры. Наши «фотографы» Гуляев, Васильченко и Вишняков несколько раз вылетали на Перекоп. Но условия, в которых им приходилось действовать, были очень плохими. Перешеек закрывала плотная дымка, образованная испарениями гнилого Сиваша. Поэтому многие привезенные ими снимки оказались мутными, непригодными для дешифрирования.
Сказывалось и несовершенство съемочной аппаратуры. Отечественный аэрофотоаппарат «Потте», которым мы пользовались, представлял собой небольшую коробку в виде усеченной пирамиды. Заряжался он пленкой на пятьдесят кадров. Устанавливался в нижней части фюзеляжа. Лючок был прикрыт небольшим козырьком, чтобы на объектив меньше оседала пыль и не попадали брызги масла.
Прибора для управления аппаратом на самолете не было. Дистанционный механизм спуска затвора состоял из резиновой груши, от которой к фотоаппарату тянулся тоненький шланг. При нажатии на нее затвор срабатывал – и получался один снимок. Во время маршрутной съемки грушу нажимали столько раз, сколько требовалось кадров. Летчик должен был чутьем определять нужные временные интервалы, чтобы избежать больших разрывов между снимками. Обычно он вел счет секундам в уме. Выполнять эту работу было трудно, особенно под сильным артиллерийским огнем. Качество съемки во многом зависело от видимости земли и освещения. А светофильтров не было, об изменении экспозиции никто и подумать не мог. Поэтому на фотографирование мы вылетали не рано утром, а позже, когда над Перекопок рассеивались туман и дымка.
В ночь на 1 июня летчик Васильченко и его моторист Святкин возились у самолета дольше обычного. По приметам погода завтра должна быть хорошей, и летчик, сделавший несколько безуспешных попыток произвести аэрофотосъемку, надеялся, что на этот раз ему повезет.
Поскольку «ньюпор» был основательно потрепан, а задание предстояло очень важное, Васильченко со Святкиным решили еще раз проверить и подремонтировать машину. Работали они дружно, старательно.
Мне с комиссаром тоже досталось в эту ночь: помощнику начальника штаба войск перекопского направления срочно понадобились данные для отчета о работе нашей авиагруппы за прошедший месяц. Он потребовал, чтобы мы с Савиным сами явились в Чаплинку со всеми бумагами в восемь часов тридцать минут.
«Парились» мы с комиссаром примерно до часу ночи. Сделав все необходимое, решили заодно проверить караулы. Когда обходили аэродром, увидели около одного из «ньюпоров» трех человек. Оказывается, Васильченко и Святкин не закончили работу. Им помогал техник отряда Федор Шульговский.
– А вы почему здесь торчите, полуночники? – весело спросил Савин.
Васильченко доложил, чем они заняты. Шульговский посетовал, что слабоват мотор. Но раз другого нет, пришлось старый подлатать, чтобы завтра все обошлось благополучно. Работы у них оставалось еще на полчаса.
Задание Николаю Васильченко я дал еще вчера вечером и теперь только уточнил время вылета – девять часов утра. Потом мы с Иваном Дмитриевичем Савиным пожелали ему успешного полета.
…В назначенный час Васильченко вылетел на аэрофотосъемку. Видимость была настолько хорошая, что, казалось, с тысячеметровой высоты можно заметить на земле патронную гильзу. При наборе высоты мотор начал капризничать. «Пошуровав» секторами воздуха и бензина, летчик решил продолжать полет. Не хотелось возвращаться в такую погоду.
Над линией фронта, в районе Перво‑Константиновки, наши артиллеристы, не разглядев красных звезд на крыльях самолета, стали его обстреливать. Зато врангелевцы сразу их заметили и также открыли сильный огонь. Несмотря на разрывы своих и неприятельских снарядов, Васильченко приступил к аэрофотосъемке.
Сначала его угнетало чувство опасности. Но он старался побороть его, строго выдерживал скорость, высоту и курс полета.
Васильченко летел вдоль Турецкого вала, явственно представляя, как при каждом щелчке затвора глаз фотоаппарата фиксирует систему белогвардейских укреплений. Сердце радостно стучало. Постепенно он забыл про обстрел и, кроме объектов съемки, ничего не видел. Когда позади осталась примерно половина съемочного маршрута, в кабине вдруг стало тихо. Мотор умолк. Не сразу поняв, в чем дело, летчик бросил грушу, развернул машину на свою территорию и инстинктивно отдал ручку от себя. Самолет планировал прямо к нашей батарее, которая усилила огонь по нему. Внизу промелькнули линия окопов с проволочным заграждением и траншея. Затем показалась полянка. «Ньюпор» приземлился в трехстах метрах от переднего края. Рядом зияла огромная воронка. «Хорошо, что не врезался в нее…» – вздохнул с облегчением Васильченко.
Едва успел летчик выскочить из кабины, как по нему открыли ружейный и пулеметный огонь. Стреляли наши, не разобрав опознавательных знаков на машине. Васильченко упал на землю, решив спокойно ждать своей участи. «Половина работы сделана, – думал он. – Только бы снимки получились…»
А мы с комиссаром находились в это время в Чаплинке, в кабинете помощника начальника штаба. Он оказался одним из тех людей, которые считают свою работу самой важной. Пом – по всей вероятности, бывший офицер – спокойно и внимательно просматривал каждый привезенный нами документ, задавал множество вопросов. Отвечая ему, я все время думал о Васильченко, старался мысленно представить себе, что он делает в данный момент.
Заметив, что я частенько посматриваю на часы, помощник начштаба не без укоризны спросил:
– Вы что? Торопитесь куда?
– Нет‑нет, – поспешно ответил я. – Просто привычка…
Но Савин неожиданно брякнул:
– А из этой деревни можно увидеть самолет, летающий над линией фронта?
– Что‑о! – еще больше изумился наш собеседник, сдвинув густые брови.
– Видны ли отсюда самолеты, летающие над Перекопом? – переспросил Иван Дмитриевич. Я понял, что он тоже все время думает о Васильченко.
– В ясную погоду видны, – ответил штабист, – но какое отношение это имеет к вашему докладу?
Взглянув на часы – они показывали девять часов тридцать минут, – я не выдержал:
– Вы уж извините, товарищ! Наш летчик в это время должен начать фотографирование перекопских укреплений. Разрешите выйти на несколько минут, чтобы понаблюдать за его полетом.
– Да вы что? – строго возразил пом и даже встал из‑за стола. – Ведь эти данные я должен сегодня отправить телеграфом в штаб армии, а оттуда через штаб фронта они пойдут в Реввоенсовет Республики. Неужели вы не понимаете этого?
– Товарищ! Не обижайся! – весело сказал Савин, направляясь к выходу. – Очень надо.
Мы вышли на улицу. Определив юг, стали ощупывать глазами небо.
– Гляди! – тревожно воскликнул Савин. Взглянув туда, куда он показывал, я увидел над горизонтом круто планирующий аэроплан. Вокруг него появлялись все новые пятнышки разрывов.
Наш автомобиль стоял рядом.
– Заводи! – бросил я шоферу Логинову, и мы с Савиным сели в машину.
– Ладно, поезжайте! – крикнул нам вдогонку штабист. – Я один все сделаю.
Николая Васильченко мы нашли у артиллеристов. Те наконец поняли свою ошибку и прекратили огонь. Несколько красноармейцев помогли нашему летчику оттащить «ньюпор» в укрытие.
– Товарищ командир! – доложил Васильченко. – Удалось выполнить только половину задания. Поврежденный мотор исправить не смог. А сама машина в целости…
– Чертушка! – комиссар ласково потрепал его по плечу. – Ты лучше расскажи, как сумел посадить машину здесь, среди сплошных окопов?
Возбужденно поблескивая глазами, летчик рассказал обо всем, что с ним приключилось, и попросил разрешить ему после того, как машина будет исправлена, закончить выполнение задания.
Неисправность в моторе мы втроем нашли и устранили очень быстро. Но поврежденной оказалась и правая нижняя плоскость. В ней зияло несколько осколочных пробоин.
– Как думаешь, Иван Дмитриевич? – обратился я к комиссару. – Можно его выпускать на такой машине?
– Если его, то можно, – ответил комиссар.
– Завтра такой погодки может и не быть, – скромно заметил Васильченко.
Я разрешил вылет. Мы нашли удобную для взлета площадку и с помощью артиллеристов вытащили туда «ньюпор». Врангелевская артиллерия открыла по нас огонь. Васильченко, даже не опробовав как следует мотор, повел машину на взлет. Оторвавшись от земли, самолет круто полез вверх, чтобы быстрее выйти из зоны обстрела. Когда он набрал тысячеметровую высоту и взял курс к Турецкому валу, мы с комиссаром неторопливо направились к автомашине.
– Иван Константинович! – внезапно закричал Савин, доказывая рукой вверх.
Я взглянул туда и остолбенел: «ньюпор» Васильченко с заглохшим мотором снова планировал в нашу сторону. На этот раз он еле‑еле дотянул до своей территории, приземлился буквально за передовыми окопами. Артиллерия белых незамедлительно открыла огонь. Но ее снаряды рвались пока далеко от приземлившегося самолета. Раздумывать было некогда. Я быстро прикинул, как лучше проехать, и махнул рукой Логинову. Через несколько минут мы под усиливающимся обстрелом подкатили к «ньюпору».
Хорошо, что у нас с Савиным была не легковая автомашина, а полугрузовичок «пежо».
Втроем мы быстро подняли хвост самолета на кузов. Савин и Васильченко крепко ухватились за костыль. Я вскочил на ступеньку автомобиля, чтобы показывать шоферу дорогу. Только наш «пежо» тронулся, как белогвардейцы открыли бешеный огонь из винтовок. Я видел, как с головы комиссара слетела фуражка, сбитая пулей или осколком. Но останавливаться было нельзя. Старались ехать как можно быстрее, то и дело меняя направление. Наконец благополучно добрались до той самой низинки, где «ньюпор» стоял первый раз.
Я снова снял гимнастерку и раскрыл мотор.
– Неужели оборвался тот же проводничок? – взволнованно спросил Васильченко, заглядывая под капот.
– Нет, не он. Вот, посмотрите, – показал я лопнувшую пружинку магнето.
– Надо же! – с досадой воскликнул Савин. – Из‑за такой мелочи едва не погиб человек… И где теперь достанешь эту финтифлюшку?
Васильченко задумчиво вертел в руках тонкую стальную пластиночку. Я тоже взглянул на нее. Своим видом она напоминала что‑то очень знакомое… Но что?.. Оглянувшись на подошедшего красноармейца с подсумком на ремне, я вдруг вспомнил.
– Товарищ! Дайте‑ка одну обойму…
Вынув все патроны, я протянул железку Савину. Он даже ахнул от удовольствия:
– А ведь здорово, Иван Константинович! Надо только боковые обжимчики убрать и на конце сделать фигурный вырез! Будет точно такая же пластиночка…
– А чем его выпилить? – спросил сразу оживший Васильченко. – Постойте… Я сбегаю на батарею!
Вернулся он веселый. В одной руке у него был молоток, в другой – небольшой трехгранный напильник. С помощью этих инструментов я и сделал из патронной обоймы новую пружину магнето. Запустив мотор, мы с наслаждением слушали несколько минут его ровное, уверенное гудение.
Солнце клонилось к западу, но светило по‑прежнему ярко. Было уже четыре часа дня, а начался полет в девять утра. Васильченко, конечно, очень устал, но виду не подавал.
– Товарищ командир, разрешите попробовать еще раз? – попросил он, когда мы опробовали мотор. – Я запомнил хороший ориентир, начну съемку там, где закончил. Ведь немного осталось доснять…
В голосе летчика было столько твердости и решимости, что я не смог ему отказать.
И вот Николай вылетел в третий раз. Мы с Савиным и Логиновым наблюдали за «ньюпором», пока он не лег на боевой курс. Вокруг него, словно чернильные пятна, появлялись и растворялись в небе облачка разрывов. На этот раз наши артиллеристы, стараясь помочь Васильченко, вели огонь по вражеским батареям.
Аэрофотосъемку перекопских укреплений молодой летчик завершил успешно. На дешифрированных снимках хорошо различались даже отдельные пулеметные гнезда.