Люди они были до того приветливые, что я не сопротивлялся и тут же вступил в их клуб. По‑видимому, они сочли меня человеком совсем неопасным. После осмотра призов – главным среди них была автоматическая маслобойка, – по новой распивая за мой счет у стойки тот самый шнапс, многие предлагали мне выпить на брудершафт и перейти на «ты». Потом кому‑то пришла в голову мысль предложить мне пострелять.
Меня подвели к довольно‑таки потрепанному чучелу орла, у которого уже не было ни крыльев, ни лап, ни головы. Дружески похлопывая меня по плечу, мне вручили какую‑то железяку, слегка смахивающую на ружье, и всячески подбадривали, торопя нажать на курок.
Я выстрелил наудачу, и в помещении тут же воцарилась мучительная тишина. Тело орла медленно наклонилось и рухнуло на пол. Я не верил своим глазам – я попал в цель, более того, я победил в состязании и, следовательно, выиграл главный приз – автоматическую маслобойку.
Лица моих новых друзей‑собутыльников вытянулись; настроение заметно упало. Руководители праздника залились краской до корней волос. Мое наивное восклицание: «Надо же – случайно попал!» – было встречено ледяным молчанием. А кое‑кто уже ворчливо высказывался по адресу понаехавших чужаков, желающих захапать у них приз, пусть, мол, убираются ко всем чертям.
Когда я направился к маслобойке, несколько коренастых деревенских парней с угрожающим видом стали стеной вокруг дорогостоящей машины. Непохоже было, чтобы они горели желанием составить почетный караул для победителя состязаний. Кулаки у них были слишком большого размера.
Даже прокурору пришлось бы признать, что меня ожидали побои, а вовсе не приз. Поэтому я поступил хитро: гордо вышел вперед и в тот момент, когда они уже хотели схватить меня, громко заявил, что отказываюсь от приза и желаю пожертвовать его в фонд лотереи для сбора средств на мощение деревенской улицы.
|
|
Ситуация моментально разрядилась. Ведь у наших селян такой золотой характер, они не могут долго сердиться. Однако от нового приглашения выпить я поспешно отказался, дабы отправиться на поиски Бла.
Сельский стражник был стройный парень, на котором прекрасно сидела форма. Он энергично втолковывал что‑то девушке и был явно недоволен, когда я к ним подошел. Тем не менее стражник дружелюбно осведомился, куда мы держим путь, и радостно воскликнул, что ему надо в ту же сторону, не могли бы мы захватить и его, ведь тут недалеко, каких‑нибудь тридцать километров, иначе он опоздает. Бла попросила за него, а поскольку в нашей машине, к сожалению, все три места расположены рядом, мы тронулись в путь теплой компанией. Мы прекрасно ладили друг с другом, то есть я рулил, а стражник болтал с Бла. Время от времени я обращал внимание на то, как пристально он смотрит в одну точку, но объяснил это его разгорающимся чувством. Простился он с нами чрезвычайно сердечно и, держа руку Бла в своей, пообещал вскоре дать о себе знать.
* * *
Что еще рассказать об этой странной поездке? Мы все же доехали до Нижней Саксонии и привезли оттуда огромнейший ржаной пряник весом чуть ли не в полсотни килограммов – тамошнюю достопримечательность – и копченый окорок. А вот легендарных трехцветных кошек почему‑то не видели и лишь по чистой случайности все‑таки приобрели одну изящную кошечку. Но жрет она непрерывно и теперь уже ростом с леопарда. О прочих событиях я предпочту умолчать.
|
|
Лишь один из нас сдержал слово: влюбленный стражник.
Он уже успел дать о себе знать, когда мы вернулись домой. Бла с видом победителя вскрыла несколько официальное с виду письмо. В конверте лежали два извещения о штрафе за превышение скорости в населенных пунктах X и Y. В качестве свидетеля был назван стражник Z, наблюдавший, находясь в машине, за стрелкой спидометра.
Вот почему взгляд у него был такой пристальный.
Лисс и комплексный тест на пленэре [53]
Лисс, как все женщины, не очень разбиралась в людях. А так как она была крайне общительна, то непременно попадала бы в щекотливые положения и не смогла бы избежать разочарований, не обладай она очаровательной способностью почти всегда выпутываться из неприятных ситуаций.
Мы живем в эпоху всеобщей развращенности, и современному хлыщу, скрывающемуся под маской дружеского расположения, представляются довольно обширные возможности, чтобы втереться в доверие и завязать с виду безопасную дружбу, потом немного утонченности и ловкости – и вы уже одурачены.
Лисс знала это, и еще она знала, что от этого удара трудно увернуться, если он нанесен элегантно. В качестве контрмеры у нее был комплексный тест на пленэре.
Каждый раз, когда она замечала, что кому‑то из ее знакомых удалось заинтересовать ее больше, чем она планировала, она приглашала его провести с ней день на природе. Утром она заезжала за обрадованным, ничего не подозревающим беднягой на своем двухместном автомобиле и уже через два часа поездки находила идиллическое место, отдаленное и безлюдное, где можно было остановиться и отдохнуть.
|
|
Лисс исходила из того, что современная жизнь редко дает передышку, а потому очень трудно как следует кого‑то узнать. Всегда одно событие теснит другое, есть танцы, ревю и театры; есть книги, приглашения и так много знакомых, о которых можно посплетничать и таким образом заполнить паузу, что любой собеседник даже при средних способностях может найти способ использовать всю эту мишуру, чтобы прикрыть ею внутреннюю пустоту и не быть разоблаченным.
Но здесь все менялось. Конечно, нетрудно поразвлекать очаровательную женщину часок на полянке – но Лисс этого и не надо было. Она оставалась там не один часок, а шесть или восемь.
И тут начиналось то, что она называла комплексным тестом на пленэре. Уже на втором часу были обговорены все возможные актуальные темы и начинались паузы.
Третий час приносил с собой философию, обобщения, а также более длительные паузы и настоятельные предложения поехать куда‑нибудь пообедать, с молчаливой надеждой найти в новой обстановке новые темы.
В этот момент Лисс всегда доставала с запасного сиденья сюрприз – хорошо продуманную корзинку для пикника, в которой, к горькому разочарованию молодого человека, было все, ну абсолютно все. Так что не нужно было куда‑то ехать, можно было остаться на этой восхитительной лесной поляне.
Представьте себе: два часа деревья, четыре часа деревья, шесть часов деревья и необходимость развлекать немного ироничную, но очень любезную женщину. Природы в качестве темы для разговора хватало на десять минут; если бы это было светское место, где много людей, можно было бы спастись остроумными замечаниями. Но что остроумного можно сказать о чириканье зяблика!
Этот фон разоблачал безжалостно, он отличал болтуна от хорошего собеседника, он обнаруживал все тщательно скрываемое, иначе было просто нельзя – здесь блефовать было невозможно, приходилось показывать нутро, в эти беспощадные часы без особого труда обнажалась душа.
В чем бы это ни выражалось: в медленно проступающей, всегда производящей дурацкое впечатление навязчивости, в постепенно становящейся бессмысленной болтовне, в отказывающей выдержке, – Лисс всегда с радостью отвозила своих кандидатов домой; некоторых через три, некоторых через четыре часа, более сильных пациентов иногда даже только через восемь. Выдерживали лишь немногие.
Но был один, который первые полчаса наслаждался природой, а потом, блаженно растянувшись, заснул и проснулся лишь десять часов спустя. За это время Лисс хорошо поразмыслила обо всем и о нем тоже.
Сейчас она его жена.
Рекорд Йозефа [54]
Человек, весящий сто килограммов, не должен носить имя Йозеф. Для такого веса лучше подходят американские имена: Тэд, или Джек, или, может быть, Билл. А если к этому еще добавить голову, напоминающую шар для кегельбана, лицо младенца и всегда прекрасное настроение, то можно понять жену Йозефа, которая нуждалась в развлечениях и поэтому рассматривала его только как некоторое подобие сенбернара, которому требуется много корма и сна. Правда, Йозеф во сне выглядел не так красиво.
Он любил хороший завтрак и быстрый автомобиль – это были две его страсти. Как почти все толстяки, он прекрасно водил. И благодаря этому однажды ему удалось добиться серьезного рекорда, который на несколько дней заставил всех окружающих сильно задуматься.
В полдень его жена пожаловалась на мигрень. Он достал чековую книжку, чтобы выписать «рецепт», но, к его удивлению, это не помогло. Головокружение и боли усиливались; пришлось отказаться от теннисного матча, а вечером даже от концерта знакомого пианиста. Вызвали врача, через час – второго. Ближе к полуночи оба заявили, что речь идет, очевидно, об очень сложном случае, и указали на одного берлинского доктора и эксперта. Разумеется, необходимо поторопиться.
Йозеф жил примерно в 220 километрах от Берлина. Он попытался дозвониться. Не получилось. Профессора не удалось застать дома. Йозеф побежал в комнату к больной, где отметил откровенную беспомощность врачей. Он ненадолго задумался и спросил, не будет ли поздно, если специалист прибудет через пять часов. Ему ответили, что это – крайний срок.
Йозеф прокричал, чтобы ему написали несколько строк для врача, крикнул что‑то прислуге на кухне и помчался к гаражу. Через несколько минут он уехал, положив в карман письмо, залив 150 литров бензина в бак и поставив рядом с собой корзинку с сандвичами.
Он ехал по часам. Автомобиль шел с максимальной скоростью в 130 километров в час. За сто километров до Берлина начался дождь, дорога стала скользкой. Несмотря на это, ровно через два часа десять минут после отъезда Йозеф мчался по Моммзенштрассе в Шарлоттенбурге.
Профессора не было дома. Йозеф понесся в клинику. Профессор уехал десять минут назад, наверное, на ужин. Йозефу назвали несколько ресторанов, где тот любил бывать.
В ту ночь полицейским между Виттембергплац и Галлензе показалось, что они страдают галлюцинациями. Серый автомобиль‑призрак носился по улицам, обгонял омнибусы и трамваи, проезжал на все запрещающие знаки и издавал воющие, пронзительные сигналы. За рулем сидел колосс, от которого шел пар, он был без шляпы, огни отражались в его лысине, и, говорят, кто‑то видел, будто этот колосс с глазами, полными ужаса, поглощал сандвичи.
Йозеф нашел профессора в ресторанчике около зоопарка и больше не выпускал его из виду. Они помчались в клинику, собрали чемоданчик и рванули прочь. Но поиски заняли полчаса.
На вопрос профессора, где он живет, Йозеф назвал Ваннзе, потому что для него было важно заманить профессора в автомобиль. Все остальное получится само собой.
В Ваннзе профессор потянулся к своему чемоданчику. Йозеф не обращал на него внимания, хотя тот и кричал что‑то ему в ухо. В Потсдаме специалист занервничал. Йозеф увеличил скорость. Профессор бросал на него косые взгляды. Йозеф засунул в рот сандвич и жевал. Профессор решил, что он попал в руки сумасшедшего, и попробовал ласково уговорить его.
Этим он добился только того, что Йозеф на мгновение оторвал глаза от дороги. В следующий момент автомобиль резко мотнуло в сторону, потому что они чуть было не налетели на неосвещенную телегу с сеном. До ужаса испуганный врач хотел было выпрыгнуть из автомобиля, но получил такой удар локтем в живот, что со стоном согнулся. Теперь он отдался судьбе и только судорожно схватился за ручку двери, уже готовый ко всему.
Когда дорога стала свободной, Йозеф заметил, что им осталось проехать всего 180 километров, которые он надеется преодолеть за три четверти часа. Врач побледнел. Йозеф подтолкнул к нему корзинку с сандвичами и попытался улыбнуться пухлыми младенческими губами, но в глазах его стоял такой страх, что врач все понял.
Йозеф все еще улыбался:
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Мы должны успеть! – Сказав это, он перестал улыбаться.
Клаксон сигналил без перерыва. Йозеф время от времени смотрел на часы. В деревнях он не мог снизить скорости, он потерял бы слишком много времени. За грохочущим эхом двигателя, работавшего на максимуме, ряды домов сливались воедино, как призрачные декорации, автомобиль проносился между ними, вырывая их из тьмы светом трех фар, и, словно сумасшедший демон, мчался дальше сквозь ночь, неся перед собой луч света.
Шины начали скрипеть – 110 километров в час, визжать – 120 километров в час, свистеть – 130 километров в час. Все толстое тело Йозефа превратилось в одно гигантское ухо, в фильтр, который просеивал звуки, в прибор, вслушивающийся в любой ничтожный писк, в каждое шипение, в каждое подозрительное урчание шин, которое могло сигнализировать об аварии и смерти.
Дорога все еще была влажной. На глинистом участке машину занесло. Йозефу пришлось сбросить скорость. Зато потом он не снижал ее даже на поворотах.
Для беззаботного путешественника повороты – увлекательное приключение. Но для того, кто совершает их ночью на скорости почти в 100 километров в час, даже если он делает это очень умело, они – попытка самоубийства. А Йозеф иногда выжимал и больше ста километров.
Врач сидел, забившись в угол, и молчал. Он давно отказался от попыток протестовать. Йозеф механически опускал руку в корзинку с сандвичами. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Он жевал и ехал. Его лицо имело странное выражение страха и сосредоточенного внимания, оно напоминало лицо ребенка, который собирается зареветь.
Воздух перед фарами мерцал, он светился, словно бледное серебро в облачном шлейфе. Только однажды врачу показалось, что Йозеф стонет. Минутой позднее они оказались в густом тумане.
Йозеф переключил фары на ближний свет. Они словно застряли в вате. Мимо беззвучно проносились тени, деревья, неясные фигуры в молочном море, больше не было улиц, только случайность и приблизительность, тени, которые появлялись и пропадали.
Эти десять минут на полной скорости в тумане изменили цвет кожи Йозефа, розовая круглая голова стала белой, глаза запали, губы исчезли. Его шансы при этой безумной скорости вслепую были меньше, чем один к ста.
Остальное было вопросом нескольких мгновений. До оговоренных пяти часов оставались еще четыре минуты, когда автомобиль остановился перед домом Йозефа. Через полчаса операция была закончена, через три дня опасность миновала, появилась уверенность в выздоровлении.
Когда жена Йозефа узнала про его рекордную поездку, она целых два дня не принимала никого из своих друзей, а в большой задумчивости рассматривала своего стокилограммового сенбернара, который так неожиданно стал намного достойнее всех пианистов, поэтов и адвокатов. Но потом благодаря кухарке стал известен и второй, менее заметный рекорд: корзинку, в которой было ровно 23 сандвича, Йозеф вернул совершенно пустой.
И вот что странно: этот второй рекорд, который, учитывая конституцию Йозефа, был совершенно необходим для совершения первого, оставил по себе гораздо более долгую память, он даже затмил память о первом… Снова начали принимать друзей, а через несколько дней вся эта история стала казаться немного комичной. Йозеф вернулся к спокойному существованию в качестве тени своей жены, и единственное, что изменилось, – он стал еще смешнее, чем раньше.
Враг [55]
Когда я спросил своего школьного товарища, лейтенанта Людвига Брайера, какой военный эпизод остался самым живым в его памяти, то ожидал услышать что‑нибудь про Верден, про Сомму или про Фландрию; ибо в месяцы самых тяжелых боев он побывал на всех этих трех фронтах. Но вместо этого он рассказал мне следующее:
«Не самое живое, но самое неизгладимое из моих впечатлений началось с того, что нас отвели на отдых в тыл, в маленькую французскую деревушку, далеко от передовой. Мы держали оборону на жутком участке, под необычайно сильным артиллерийским огнем, и нас отвели подальше, чем обычно, потому что мы понесли тяжелые потери и должны были снова собраться с силами.
* * *
Была чудесная неделя августа, стояло роскошное, прямо‑таки библейское лето, и оно ударяло в голову, как тяжелое золотое вино, как‑то попавшееся нам в одном из погребов Шампани. Вовсю заработала вошебойка; некоторым из нас даже досталось чистое белье, другие основательно прокипятили свои рубашки над небольшими кострами; везде царила чистота, колдовскую прелесть которой знает только солдат, покрывшийся коркой грязи, – чистота, приветливая, как субботний вечер в те далекие мирные дни, когда мы еще детьми купались в большой ванне, а мать доставала из шкафа свежее белье, пахнувшее крахмалом, воскресеньем и пряником.
Не совру, если скажу, что ощущение такого, клонящегося к вечеру августовского дня сильно и как‑то сладостно пронизало меня всего насквозь. Это ты понимаешь. Будучи солдатом, относишься к природе совсем по‑иному, чем большинство людей. Все эти тысячи запретов и принуждений, сковывающих тебя в условиях жесткого, ужасающего бытия на грани смерти, вдруг отпадают; и в минуты и часы передышки простая мысль о самой жизни, о том голом факте, что ты еще есть, что уцелел, вырастает до огромнейшей радости; ты можешь видеть, можешь дышать и свободно двигаться.
Поле, освещенное закатным солнцем, синие тени леса, шелест листвы тополя, бег прозрачного ручья, – до чего же это неописуемо радостно; но глубоко внутри – словно хлыст, словно колючка, засела острая боль: ты знаешь – через несколько часов, через несколько дней все это пройдет и неминуемо должно смениться опаленными пейзажами смерти. И это чувство, в котором странно сочетались счастье, боль, меланхолия, печаль, томление и безнадежность, было обычным для каждого солдата на отдыхе.
После ужина вместе с несколькими товарищами я вышел из деревни. Шли недолго и почти не разговаривали; впервые после многих недель все мы были вполне довольны и грелись в косых лучах солнца, лупивших нам прямо в глаза. Вскоре мы оказались перед небольшим, мрачного вида зданием какой‑то фабрики, стоявшей в середине обширного огражденного участка, вокруг которого расставили часовых. Двор был полон пленных, ожидавших отправки в Германию.
Охрана запросто пропустила нас, и мы осмотрелись. Здесь разместили несколько сотен французов. Они сидели или лежали, курили, разговаривали или клевали носом. И вот именно эта картина открыла мне глаза на многое. До тех пор у меня были лишь неполные, беглые, разрозненные и, в общем, какие‑то призрачные представления о людях, удерживающих вражеские окопы. Ну, например, над краем бруствера на мгновение высунется шлем; или чья‑то рука что‑то швырнет и тут же исчезнет; или в воздухе мелькнет какая‑то фигурка в серо‑голубой форменной ткани – почти абстрактные вещи, притаившиеся за ружейным огнем, за ручными гранатами и колючей проволокой.
Теперь же я впервые увидел пленных, причем многих, сидящих, лежащих, курящих, – увидел французов без оружия.
И внезапно я испытал что‑то вроде шока, хотя, впрочем, тут же внутренне посмеялся над собой. Меня ошеломила простейшая мысль, что они ведь такие же люди, как и мы. Но оставалось фактом – и, видит Бог, очень странным фактом, – что прежде эта мысль мне просто ни разу не приходила в голову. Французы? Да они же враги! Да их же надо убивать, потому что они хотят уничтожить Германию. Но в тот августовский вечер я постиг одну зловещую тайну – тайну магии оружия. Оружие преображает людей. И все эти безобидные товарищи, эти фабричные рабочие, чернорабочие, деловые люди, старшеклассники, которые так тихо и смиренно сидели вокруг, тотчас же превратились бы во врагов, появись у них вдруг оружие.
* * *
Первоначально они не были врагами: стали ими только тогда, когда получили оружие. Вот что заставило меня задуматься, хотя я знал, что моя логика, быть может, и не так уж верна. Но меня неотступно преследовала эта смутная мысль, что вот, мол, именно оружие и навязало нам войну. В мире накопилось столько вооружений, что в конце концов они одержали верх над людьми и превратили их во врагов…
А потом, уже много позже, во Фландрии, я опять наблюдал то же самое: покуда бушевала битва материалов, люди практически уже ничего не значили. В своей безумной ярости вооружения сами бросались друг на друга. И у человека должно было бы возникнуть ощущение, что если даже вся живая сила, находящаяся между оружием обеих сторон, будет умерщвлена, то все равно оружие станет машинально действовать дальше, вплоть до тотального уничтожения всего мира… Но здесь, на этом фабричном дворе, я видел таких же людей, как мы с тобой. И впервые до меня дошло: да ведь я же воюю с людьми! С людьми, так же как и я, оболваненными громкими словами и оружием, с людьми, у которых есть жены и дети, родители и профессии. И коль скоро такое озарение пришло ко мне через них, то, возможно, очнутся и они и, так же как я, оглядятся вокруг и зададутся вопросом: «Братья, да что же мы делаем?! К чему все это?!»
* * *
Через несколько недель мы снова были на фронте, теперь уже на более спокойном участке. Передний край французов проходил довольно близко, но позиции были хорошо укреплены, и, в общем, я сказал бы, ничего особенного тут не происходило. Каждое утро ровно в семь артиллеристы обеих сторон обменивались несколькими приветственными выстрелами; затем, в полдень, снова производился небольшой салют, и уже ближе к вечеру раздавалось последнее взаимное благословение. Мы принимали солнечные ванны перед своими укрытиями и даже отваживались на ночь стаскивать с себя сапоги.
Однажды по ту сторону ничейной полосы над бруствером внезапно поднялся фанерный щит с надписью «Attention!».[56]Можно себе представить, с каким удивлением мы вытаращились на него. Немного поразмыслив, мы решили, что сейчас начнется какой‑то особенный артналет, сверх обычной программы, поэтому все приготовились при первом же посвисте снаряда исчезнуть в укрытиях.
Но все оставалось тихо. Щит скрылся, а через несколько секунд мы увидели выдвинутую вверх лопату с прикрепленной к ней пачкой сигарет. Один из наших товарищей, имевший довольно смутное представление о французском, намалевал гуталином на большом планшете для топографических карт слово «Compris».[57]Мы выставили планшет на обозрение противника. Тогда на той стороне стали размахивать лопатой с пачкой сигарет вправо и влево. Мы тоже давай размахивать своим планшетом и выставили кусок белого полотна – просто схватили рубашку обер‑ефрейтора Бюлера, который как раз держал ее на коленях и давил вшей.
* * *
Через некоторое время на той стороне тоже подняли белое полотно, да еще и каску в придачу. Тут мы что было сил принялись сигналить рубашкой, и, думаю, все вши высыпались из нее дождем. Наконец там высунулась рука с пакетом, и тогда какой‑то француз осторожно протиснулся сквозь колючую проволоку; на руках и коленях он медленно пополз в нашу сторону и при этом время от времени махал носовым платком и возбужденно смеялся. Примерно на середине ничейной полосы он остановился, положил пакет на землю, раз пять или шесть ткнул в него пальцем, опять рассмеялся, кивнул и пополз назад. Все это необычайно разволновало нас. К волнению примешивалось почти мальчишеское чувство совершения чего‑то запретного, будто мы устраивали кому‑то подвох; а кроме того, просто хотелось поскорее добраться до лакомств или сигарет в пакете, лежавшем на поле перед нами. На нас легонько пахнуло свободой, независимостью, каким‑то духом торжества над всем механизмом смерти. Такое же чувство я испытал, когда стоял среди пленных французов, когда что‑то глубоко человеческое победоносно ворвалось в мою душу и разрушило примитивное представление о «враге», и теперь мне захотелось внести и свою долю в этот триумф.
Второпях мы собрали несколько подарков, в общем, довольно жалких вещичек, ибо у нас было куда меньше чего дарить, чем у товарищей там, за нейтралкой. Затем мы снова посигналили рубашкой и сразу же получили ответ. Я начал медленно высовываться. Голова и плечи оказались снаружи. Это, скажу тебе, была чертовски неприятная минута: ничем не защищенный, торчишь над бруствером, как мишень.
Потом я пополз прямо вперед, и тогда мои мысли полностью изменились, будто их вдруг переключили на задний ход. Очень странная и захватывающая ситуация: я чувствовал, как во мне, пенясь и переливаясь, нарастает волна небывалой радости; счастливый и смеющийся, я проворно передвигался на четвереньках. И я пережил какое‑то чудеснейшее мгновение мира – одиночного, личного мира, мира на всем белом свете, мира только ради меня.
Я положил свой узелок, взял другой и пополз обратно. И вот тут это ощущение мира разом рухнуло. Я понимал, что в мою спину нацелены сотни винтовочных стволов. Меня охватил жуткий страх, и пот ручьями покатился с меня. Но все же я добрался до своих целым и невредимым и, бездыханный, распластался на дне окопа.
* * *
На следующий день я уже как бы привык к этому делу; и постепенно мы все упростили, и уже не стали выходить поочередно, а оба одновременно выкарабкивались из наших окопов. Как две спущенные с поводка собаки, мы ползли навстречу один другому и обменивались подарками.
Когда мы в первый раз посмотрели друг другу в глаза, то лишь растерянно улыбнулись. Тот товарищ был молодой парень вроде меня, лет двадцати, не больше. По его лицу было видно, как здорово ему нравится эта затея. «Bonjour, camarade»,[58]– сказал он; я же совсем обалдел и дважды сказал: «Bonjour, bonjour», а затем еще и в третий раз, и кивнул, и поспешно повернул назад. Мы стали встречаться в определенное время и отказались от предварительного обмена сигналами – обе стороны соблюдали условия этого неписаного мирного договора. А через час мы, как и прежде, снова обстреливали друг друга. Однажды тот товарищ нерешительно протянул мне руку, и мы с ним поздоровались. Ну, прямо потеха.
В то время подобные эпизоды случались и на других участках фронта. Об этом проведало верховное командование, и вышел приказ, что, мол, такого рода дела категорически запрещаются, что в отдельных случаях из‑за них нарушается обычный режим боевых действий. Но нас это не смущало.
В один прекрасный день на фронт приехал какой‑то майор и прочитал нашей роте целый доклад. Ревностный и очень энергичный служака, он заявил, что намерен остаться на передовой до самого вечера. К сожалению, он расположился близко от места нашего выхода и вдобавок потребовал себе винтовку. Это был очень молодой майор, жаждавший подвигов.
Мы не знали, что нам делать. Не было возможности подать какой‑нибудь знак товарищам напротив; кроме того, мы опасались расстрела на месте за то, что завели такие делишки с противником. Минутная стрелка моих часов продолжала медленно двигаться по кругу. Ничто не шевелилось, и мы уже было решили, что все обойдется благополучно.
Майор, несомненно, знал про всеобщее братание вдоль линии фронта, но определенных сведений о том, что мы тут делаем, не имел; и ведь надо же, чтобы его занесло именно к нам, да еще с таким заданием. Вот уж не повезло!
Я подумал – а не сказать ли ему: «Через пять минут оттуда кто‑нибудь придет. Стрелять в него никак нельзя – он нам доверяет». Но решиться на такое я не мог, да это ничего бы и не дало. А скажи я ему – он бы уж точно остался ждать, а так все‑таки оставался хоть какой‑то шанс, что он уйдет. Кроме того, Бюлер шепнул мне, что пробрался к другому брустверу и винтовкой сделал знак «мимо!» (так в тире сигнализируют о непопадании при стрельбе) и что они якобы ответили ему, то есть, в общем, поняли, что выходить им нельзя.
К счастью, был пасмурный день, шел небольшой дождь и уже начало темнеть. Прошло более четверти часа после установленного времени встречи. Наше волнение понемногу улеглось, и мы снова задышали свободно. И вдруг мой взгляд застыл; было ощущение, будто язык разбух и словно кляп забил мне рот; я хотел закричать, но не мог; оцепенев от отчаяния, я глядел через ничейную полосу и увидел медленно поднимающуюся руку, за ней показался торс. Бюлер метался вдоль бруствера и в полном исступлении пытался подать предостерегающий знак. Но поздно – майор успел выстрелить. Послышался тонкий вскрик, и тело исчезло. На мгновение воцарилась страшная тишина. Еще секунда‑другая, и мы услышали многоголосый рев. Начался ожесточенный огонь на поражение. «Стрелять! Они атакуют!» – заорал майор.
Тогда и мы открыли огонь. Как сумасшедшие, мы заряжали и стреляли, лишь бы поскорее осталась позади эта ужасающая минута. Весь фронт ожил, заработала артиллерия, и так продолжалось всю ночь. К утру мы насчитали двенадцать убитых, в их числе были майор и Бюлер.
Боевые действия, как и положено, возобновились; прекратилась передача сигарет в обе стороны; число потерь росло с каждым часом… С тех пор мне пришлось многое пережить. Много людей погибло на моих глазах; я сам поубивал не одного и не двух; я стал черствым, бесчувственным. Прошли годы. Но за все это долгое время я – как только мог – старался не вспоминать этот тонкий вскрик под дождем».
Безмолвие вокруг Вердена [59]
Никто не может сказать, когда это начинается, но гладкие, мягко округленные линии на горизонте внезапно изменяются: красный и коричневый цвета, сверкающие, раскаленные краски лесной листвы неожиданно принимают какой‑то своеобразный оттенок, поля тускнеют и увядают, отливают охрой, пейзаж делается непривычным, притихшим, блеклым, и не знаешь, чем это объяснить.