— Дорогой мой, решай вопрос в пользу долга или друга. Но, прошу тебя именем Неба, решай немедленно.
— Ты не будешь злоупотреблять паролем? — Обещаю.
— Этого недостаточно. Поклянись.
— Чем?
— Поклянись на алтаре отечества.
Лорен снял шляпу, повернул ее кокардой к Морису, и Тот, считая такое самым обычным делом, вполне серьезно принес требуемую клятву на импровизированном алтаре.
— А теперь я скажу тебе пароль: «Галлия и Лютеция». Может быть, кто-то вроде меня и скажет вместо «Лютеция» — «Лукреция», не обращай внимания, оба слова римские.
— Гражданка, — сказал Морис, — теперь я к вашим услугам. Спасибо, Лорен!
— Счастливого пути, — ответил тот, вновь надевая алтарь отечества на голову.
И, верный своим анакреонтическим вкусам, он ушел, напевая:
Отныне ты, Элеонора,
Знакома с прелестью греха;
Желала ты его, испуганно-тиха,
И, наслаждаясь им, ты все его страшилась.
Чем он пугал тебя, скажи на милость?.. note 3
III. УЛИЦА ФОССЕ-СЕН-ВИКТОР
Морис, оставшись наедине с молодой женщиной, на какое-то мгновение почувствовал себя смущенным. Опасение оказаться обманутым, притягательность этой чудесной красоты, смутные угрызения, терзавшие его чистую совесть восторженного республиканца, боролись в нем, когда он собирался предложить руку своей спутнице.
— Куда вы идете, гражданка? — спросил он.
— Увы, сударь, довольно далеко, — ответила она.
— И все-таки…
— В сторону Ботанического сада.
— Хорошо, пойдемте.
— Ах, Боже мой, сударь, — сказала незнакомка, — я прекрасно осознаю, что затрудняю вас; но, если бы не случившееся со мной несчастье и если бы я боялась только обыкновенной опасности, поверьте, я никогда не стала бы злоупотреблять вашим великодушием.
— Но, сударыня, — сказал Морис (наедине с незнакомкой он забыл лексикон, предписанный законами Республики, и вернулся к человеческому языку), — по совести говоря, как же так получилось, что вы оказались в этот час на улицах Парижа? Посмотрите, кроме нас, нигде нет ни души.
— Сударь, я вам уже говорила, что была с визитом в предместье Руль. Я ушла в поддень, ничего не зная о том, что происходит, и возвращалась также в полном неведении о происходящем: все это время я провела в довольно уединенном доме.
— Да, — прошептал Морис, — в каком-то особняке, в каком-то логове аристократа. Признайтесь, гражданка, что вслух вы просите меня о помощи, а в душе насмехаетесь над тем, что я вам ее оказываю.
— То есть как это? — воскликнула она.
— Конечно. Вам служит проводником республиканец. И вдобавок — республиканец, изменивший своему делу.
— Но, гражданин, — живо возразила незнакомка, — вы заблуждаетесь, я не меньше вас люблю Республику.
— В таком случае, гражданка, если вы добрая патриотка, вам нечего скрывать. Откуда вы идете?
— О сударь, пощадите! — вскричала незнакомка.
И столько было в этом слове «сударь» глубокого и целомудренного стыда, что Морис задумался над чувством, которым оно было вызвано.
«Несомненно, эта женщина возвращается с любовного свидания», — подумал он.
Он почувствовал, как от этой догадки, непонятно почему, сжалось его сердце.
После этого он замолчал.
Тем временем ночные спутники достигли улицы Веррери, повстречав на своем пути три или четыре патрульных отряда, которые, услышав пароль, беспрепятственно их пропускали. И только при объяснении с офицером последнего патруля возникли сложности.
Тогда Морис добавил свою фамилию и адрес.
— Хорошо, — сказал офицер, — с тобой все в порядке, а вот гражданка…
— Что гражданка?
— Кто она?
— Это… сестра моей жены. Офицер пропустил их.
— Так значит, вы женаты, сударь? — прошептала незнакомка.
— Нет, сударыня; почему вы так решили?
— Потому что иначе вы сказали бы, что я ваша жена, — ответила она смеясь.
— Сударыня, — сказал в свою очередь Морис, — слово «жена» священно, и его нельзя произносить просто так. А я даже не имею чести быть знакомым с вами.
На этот раз женщина почувствовала, как сжалось ее сердце, и промолчала.
Они как раз шли по мосту Мари.
Незнакомка все убыстряла шаг по мере того, как они приближались к цели путешествия.
Миновали мост Турнель.
— Ну вот, мы, кажется, в вашем квартале, — сказал Морис, ступая на набережную Сен-Бернар.
— Да, гражданин, — ответила незнакомка, — но именно здесь мне особенно нужна ваша помощь.
— Поистине, сударыня, вы запрещаете мне быть нескромным и в то же время делаете все возможное, чтобы раздразнить мое любопытство. Это неблагородно. Доверьтесь мне хоть немного; мне кажется, я заслужил ваше доверие. Не удостоите ли вы меня чести узнать, с кем я говорю?
— Вы говорите, сударь, — ответила незнакомка, улыбаясь, — с женщиной, которую вы спасли от самой большой опасности, какой она когда-либо подвергалась, и которая будет благодарна вам всю жизнь.
— Я не требую так много, сударыня; будьте мне благодарны всего лишь одну секунду, но в эту секунду откройте ваше имя.
— Это невозможно.
— Однако вы назвали бы его первому же члену секции, если бы вас привели на караульный пост.
— Нет, никогда! — воскликнула незнакомка.
— Но тогда бы вас отправили в тюрьму.
— Я была готова ко всему.
— Но ведь тюрьма сейчас…
— …это эшафот, я знаю.
— И вы бы предпочли эшафот…
— …измене… Назвать свое имя — это было бы изменой!
— Я вам уже говорил, что вы заставляете меня, республиканца, играть странную роль!
— Вы играете роль благородного человека. Вы встречаете несчастную женщину, которую оскорбляют. Вы не относитесь к ней с презрением, несмотря на то что она может оказаться простолюдинкой. И поскольку ее вновь могут обидеть, вы, чтобы оградить женщину от беды, провожаете ее до убогого квартала, где она живет. Вот и все.
— Да, вы правы, но лишь на первый взгляд. Я мог бы в это поверить, если бы не видел вас и не говорил с вами. Но ваша красота и речь выдают ваше происхождение. Именно ваша изысканность, столь странная при вашем наряде и в этом убогом квартале, свидетельствует, что за этой столь поздней прогулкой кроется какая-то тайна. Вы молчите… ну что же, не будем больше говорить об этом. Далеко еще до вашего жилища, сударыня?
Они как раз вышли на улицу Фоссе-Сен-Виктор.
— Видите тот маленький темный дом? — спросила незнакомка Мориса, указывая рукой на дом, расположенный за стенами Ботанического сада. — Когда мы дойдем до него, мы расстанемся.
— Хорошо, сударыня. Приказывайте, я здесь для того, чтобы вам повиноваться.
— Вы сердитесь?
— Я? Нисколько. Впрочем, какая вам разница?
— Для меня это много значит, потому что я хочу попросить вас еще об одной милости.
— Какой?
— О сердечном и искреннем прощании… прощании с другом!
— Прощании с другом? О! Это слишком большая честь, сударыня. Очень странный друг, от которого подруга скрывает свое имя и дом, где живет, из опасения увидеть своего друга еще раз.
Молодая женщина опустила голову и ничего не ответила.
— Впрочем, сударыня, — продолжал Морис, — если я проник в какую-то тайну, не сердитесь на меня. Я не стремился к этому.
— Вот мы и пришли, сударь, — сказала незнакомка.
Они стояли напротив Старой улицы Сен-Жак с высокими закопченными домами, узкими проходами, переулками, где теснились кожевенные и прочие мастерские, привлеченные сюда протекавшей буквально в двух шагах речушкой Бьевр.
— Здесь? — спросил ошеломленный Морис. — Как? Вы здесь живете?
— Да!
— Невозможно!
— И тем не менее это так. Прощайте. Прощайте, мой храбрый кавалер. Прощайте, мой благородный защитник! — Прощайте, сударыня, — ответил Морис с легкой иронией. — Только успокойте меня и скажите, что вам больше не грозит никакая опасность.
— Не грозит.
— В таком случае я удаляюсь.
И Морис, отступив на два шага, холодно поклонился.
Женщина на какое-то время застыла.
— Однако я не хотела бы вот так расстаться с вами, — сказала она. — Дайте же, господин Морис, вашу руку.
Он почувствовал, что молодая женщина надела ему на палец кольцо.
— Ах, гражданка, что вы делаете? Разве вы не замечаете, что теряете одно из своих колец?
— О сударь, зачем вы так зло говорите?
— По-моему, сударыня, я не страдаю пороком неблагодарности.
— Я умоляю вас, сударь… друг мой. Не уходите так. Ну, чего вы хотите? Что вам угодно?
— Вы что, хотите мне заплатить? — с горечью сказал молодой человек.
— Нет, — ответила незнакомка с очаровательным выражением, — я хочу, чтобы вы простили меня за то, что я вынуждена от вас скрывать тайну.
Морис увидел, как в темноте блестят ее прекрасные глаза, влажные от слез, почувствовал, как дрожит в его руках ее похолодевшая рука, услышал ее голос, полный мольбы, и гнев его сменился восторженностью.
— Что мне нужно? — воскликнул он. — Мне нужно увидеть вас снова!
— Невозможно.
— Ну, хотя бы только один раз, на час, на минуту, на секунду.
— Я же вам сказала — это невозможно.
— Как? — воскликнул Морис. — Вы серьезно говорите, что я вас больше никогда не увижу?
— Никогда, — печальным эхом повторила незнакомка.
— Решительно, сударыня, вы играете мною, — сказал Морис.
Он поднял свою благородную голову и встряхнул длинными волосами, подобно человеку, пытающемуся избавиться от наваждения.
Незнакомка смотрела на него с неизъяснимым выражением. Было видно, что и ее охватывает то чувство, которое она внушила.
— Послушайте, — сказала она после минутного молчания, нарушаемого только вздохами Мориса, которые он тщетно пытался сдержать. — Поклянитесь мне честью не открывать глаза с того момента, когда я вам скажу, до тех пор, пока не отсчитаете шестьдесят секунд. А там… Но поклянитесь честью.
— А если поклянусь, что со мной будет?
— Будет то, что я вам докажу свою признательность — так, как обещаю никогда и никому больше ее не доказывать, даже если для меня сделают больше, чем сделали вы, что, впрочем, было бы трудно.
— Но могу я наконец узнать?..
— Нет, доверьтесь мне, и вы увидите…
— По правде сказать, сударыня, не знаю, ангел вы или демон.
— Так вы клянетесь?
— Да, клянусь!
— И что бы ни произошло, вы не откроете глаза? Что бы ни произошло, понимаете? Даже если вы почувствовали бы удар кинжала.
— Честное слово, вы меня ошеломляете этими требованиями.
— Итак, поклянитесь же, сударь. Мне кажется, вы не очень рискуете.
— Хорошо, клянусь вам не открывать глаза, что бы со мной ни произошло, — чуть было не согласился Морис, но остановился. — Позвольте мне взглянуть на вас еще раз, один лишь раз, — сказал он, — умоляю вас.
Молодая женщина сняла капюшон и улыбнулась не без кокетства. И при свете луны, которая как раз показалась меж двух облаков, он еще раз увидел эти длинные вьющиеся волосы цвета воронова крыла, безупречные по форме брови, как будто прорисованные китайской тушью, эти миндалевидные глаза, томные и бархатистые, совершенной формы нос, губы, свежие и блестящие, словно кораллы.
— Как вы красивы! Очень красивы! Слишком красивы! — воскликнул Морис.
— Закройте глаза! — приказала незнакомка. Морис повиновался.
Молодая женщина взяла его за руки, повернула к себе. Вдруг его лицо обдало благоухающим жаром и ее рот коснулся его рта, оставив между губами то самое кольцо, от которого он отказался.
Это было ощущение быстрое, как мысль, и обжигающее, как пламя. Морис вновь почувствовал потрясение, почти похожее на боль, так оно было неожиданно и глубоко, до такой степени проникло в самое его сердце и затронуло тайные струны его души.
Он сделал быстрое движение, протянув руки перед собой.
— Ваша клятва! — раздался голос уже издалека.
Морис закрыл глаза руками, чтобы не поддаться искушению нарушить клятву. Он больше не надеялся, он большие не думал, он стоял онемевший, неподвижный, колеблющийся.
Через минуту он услышал шум хлопнувшей двери в пятидесяти или шестидесяти шагах от него. Затем все стихло. Тогда он отнял руки от лица, открыл глаза и огляделся, как только что проснувшийся человек. Возможно, он бы и подумал, что в самом деле проснулся и все случившееся с «им было лишь сном, если бы губы его не сжимали кольцо, и это превращало невероятное приключение в неоспоримую реальность.
IV. НРАВЫЭПОХИ
Когда Морис Ленде пришел в себя и осмотрелся, он увидел только разбегавшиеся вправо и влево узкие улочки. Он пытался что-то вспомнить, что-то узнать; но ночь была темной, а рассудок отказывался ему служить. Луна, выглянувшая на мгновение, чтобы осветить прекрасное лицо незнакомки, опять скрылась за облаками. Молодой человек после короткого и неуверенного раздумья пошел в сторону своего дома, расположенного на улице Руль.
Выйдя на улицу Сент-Авуа, Морис был удивлен большим числом патрульных отрядов, расхаживающих в окрестностях Тампля.
— Что случилось, сержант? — спросил он у весьма озабоченного командира одного из отрядов, только что закончившего обыск на улице Фонтен.
— Что случилось? — переспросил сержант. — А то, гражданин офицер, что сегодня ночью хотели выкрасть жену Капета со всем ее выводком.
— И как же?
— Патрульный отряд, состоявший из бывших, уж не знаю каким образом узнав пароль, вошел в Тампль под видом егерей национальной гвардии и пытался похитить заключенных. К счастью, тот, кто изображал капрала, обратившись к офицеру охраны, назвал его «сударь» и таким образом выдал себя. Аристократ!
— Черт возьми! — не сдержался Морис. — Заговорщиков арестовали?
— Нет. Они выбежали на улицу и рассеялись в окрестностях.
— Есть ли какая-то надежда поймать этих молодчиков?
— Главное сейчас — поймать негодяя, их главаря. Его провел в Тампль один из дежурных солдат муниципальной гвардии. Заставил побегать нас, злодей! Видимо, нашел заднюю дверь и скрылся через улицу Мадлонеток.
При других обстоятельствах Морис остался бы на всю ночь вместе с патриотами, борющимися за спасение Республики, но вот уже в течение часа не только любовь к родине занимала его мысли. Он продолжал свой путь. Новость, которую Морис только что узнал, мало-помалу таяла, исчезала, заслоненная недавними его переживаниями. Впрочем, слухи о попытках похищения стали очень частыми. Сами патриоты знали, что при определенных обстоятельствах ими пользовались просто как политическим средством, поэтому новость не слишком обеспокоила молодого республиканца.
Возвратясь домой, Морис застал своего служителя (в то время не было домашней прислуги в привычном понимании) заснувшим в ожидании хозяина и беспокойно храпящим.
Морис разбудил его со всем уважением, какое мы должны проявлять к себе подобным, велел разуть себя, затем отослал, чтобы ничто не отвлекало от раздумий, и лег в постель. Поскольку было уже поздно, а он был молод, то сразу уснул, несмотря на свою озабоченность. На следующий день он нашел на ночном столике письмо.
Оно было написано мелким, изящным и незнакомым почерком. Он посмотрел на печать, на ней было лишь одно английское слово: «nothing» — «ничто».
Он распечатал конверт. В письме были такие слова:
«Спасибо!
Вечная благодарность в обмен на вечное забвение!»
Морис позвал слугу: истинные патриоты больше не звонили, ибо звонок напоминал о рабстве. Многие ставили это условием при вступлении в эту должность.
Служитель Мориса получил при крещении, лет тридцать назад, имя Жан, но в 1792 году по собственной воле изменил его, поскольку имя Жан отзывалось аристократией и деизмом. Назвал он себя Агесилаем.
— Агесилай, — спросил Морис, — ты знаешь, что это за письмо?
— Нет, гражданин.
— Кто тебе его вручил?
— Консьерж.
— Кто его принес?
— Рассыльный, конечно, поскольку нет штемпеля национальной почты.
— Сходи и попроси консьержа подняться. Консьерж поднялся, потому что просил об этом Морис (все служители, с которыми Морису приходилось иметь дело, очень любили его), но не преминул при этом заявить, что любого другого жильца он попросил бы самого спуститься за интересующими его сведениями.
Консьержа звали Аристидом.
Морис расспросил его. Оказалось, что письмо принес какой-то незнакомец около восьми часов утра. Напрасно молодой человек задавал наводящие вопросы, консьерж нечего не мог добавить. Морис уговорил его взять десять франков и проследить за посыльным, если тот появится еще раз, чтобы узнать, куда он пойдет.
Поспешим заметить, что, к большой радости Аристида, немного униженного необходимостью следить за себе подобным, незнакомец больше не появлялся.
Оставшись один, Морис с досадой смял письмо, стянул с пальца кольцо, положил все это на ночной столик и повернулся к стене с безумным желанием снова уснуть. Но через час, отбросив напускное равнодушие, Морис поцеловал кольцо и перечитал письмо. Перстень был с необыкновенно красивым сапфиром.
Письмо же, как мы уже говорили, было маленькой прелестной запиской, за целое льё благоухавшей аристократизмом.
В тот момент, когда Морис предавался изучению этих чудесных предметов, дверь его комнаты отворилась. Морис надел кольцо на палец и спрятал письмо под подушку. Была ли это стыдливость зарождающейся любви? Или же стыд патриота, не хотевшего, чтобы узнали о его отношениях с людьми, неосторожно пишущими подобные записки, один аромат которых может скомпрометировать и писавшую, и распечатавшую ее руку?
Вошедший был молодой человек, одетый в костюм патриота, но патриота чрезвычайно элегантного. Его карманьола с узкими фалдами была из тонкого сукна, кюлоты — из казимира, ажурные чулки — из тонкого шелка. Что же касается фригийского колпака, то своей элегантной формой и прекрасным пурпурным цветом он посрамил бы головной убор самого Париса.
На поясе у молодого человека висела пара пистолетов бывшей королевской фабрики в Версале, а также короткая прямая сабля, подобная тем, какие носят воспитанники школы на Марсовом поле.
— Эй! Ты спишь, Брут, — сказал вошедший, — а отечество в опасности. Стыдись!
— Нет, Лорен, — смеясь, ответил Морис, — я не сплю, я мечтаю.
— Да, понимаю, о своей Эвхарисе.
— А я вот не понимаю.
— Будто бы!
— О чем ты говоришь? Кто эта Эвхариса?
— Как кто? Женщина.
— Какая женщина?
— Женщина с улицы Сент-Оноре, женщина, задержанная патрулем, незнакомка, из-за которой мы оба рисковали своими головами вчера вечером.
— Ах да, незнакомка! — притворился непонимающим Морис, хотя прекрасно знал, что именно имел в виду его друг.
— И кто же она такая?
— Этого я не знаю.
— Она красива?
— Ну!.. — презрительно скривил рот Морис.
— Бедная женщина, забывшая обо всем во время какого-нибудь любовного свидания:
… Мы слабы — что скрывать! -
И вот всегда любви даем себя терзать. note 4
— Возможно, — прошептал Морис. Эта мысль, с которой он раньше смирялся, внушала ему отвращение. Сейчас он предпочел бы, чтобы незнакомка была заговорщицей, а не чьей-то возлюбленной.
— И где же она живет?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Не может быть!
— Почему?
— Ты ведь ее провожал.
— Она убежала от меня за мостом Мари.
— Убежала от тебя? — воскликнул Лорен и разразился громким смехом. — От тебя убежала женщина! Полно:
От ястреба голубке кроткой В простор небес не унестись, И никогда газели робкой В степи от тигра не спастись.
— Лорен, когда ты будешь говорить, наконец, как все? Ты меня ужасно раздражаешь своими кошмарными стихами.
— Что? Говорить как все! Я говорю лучше, чем все, мне так кажется. Я говорю, как гражданин Демустье, — и в прозе, и в стихах. Что же до моей поэзии, дорогой друг, то я знаю одну Эмилию, которая вовсе не находит ее плохой. Но вернемся, однако, к твоей.
— К моей поэзии?
— Нет, к твоей Эмилии.
— А разве у меня есть Эмилия?
— Твоя газель, наверное, превратилась в тигрицу и показала тебе зубы. И теперь ты раздосадован, но влюблен.
— Я влюблен? — воскликнул Морис, тряхнув головой.
— Да, ты влюблен:
Всем истина знакома, Ее ты тайной не зови: Сильней Юпитерова грома Сражает нас стрела любви.
— Лорен, — предупредил Морис, вооружившись ключом, лежавшим на ночном столике, — заявляю, что, если ты произнесешь еще хотя бы одну строчку стихов, я засвищу.
— Что ж, поговорим о политике. Я, кстати, для этого и пришел. Ты знаешь новости?
— Я знаю, что вдова Капет хотела удрать.
— Да это пустяки.
— Что же еще нового?
— Знаменитый шевалье де Мезон-Руж в Париже.
— Правда?! — воскликнул Морис, вскакивая.
— Собственной персоной.
— Но когда он прибыл?
— Вчера вечером.
— Каким образом?
— Переодетый егерем национальной гвардии. Какая-то женщина, скорее всего аристократка, переодетая простолюдинкой, пронесла ему одежду на ту сторону заставы. Через минуту они вернулись, держась за руки. И только когда они миновали заставу, у часового возникли какие-то сомнения: вначале женщина с узлом, потом — она же под руку с военным. Это было подозрительно. Часовой забил тревогу, за ними погнались. Они исчезли в одном из особняков на улице Сент-Оноре, дверь которого открылась словно по мановению волшебной палочки. В этом особняке есть второй выход — на Енисейские поля. И — до свидания! — шевалье де Мезон-Руж и его спутница исчезли. Особняк снесут, владельца гильотинируют; но это не помешает шевалье еще раз попытаться сделать во второй раз то, что ему не удалось четыре месяца назад и вчера.
— И его не арестовали?
— Ха, попробуй-ка поймать Протея, попробуй, дорогой мой. Ты знаешь, сколько бед перенес Аристей, гоняясь за ним:
Pastor Aristaeus fugiens Peneia Tempe. note 5
— Берегись! — сказал Морис, поднося ключ к губам.
— Сам берегись, черт побери! На сей раз ты освистал бы не меня, а Вергилия.
— Да, конечно, ведь ты не пытаешься это перевести, и претензий у меня быть не должно. Однако вернемся к шевалье де Мезон-Ружу.
— Согласись, это отважный человек.
— Конечно, чтобы приниматься за такое дело, нужно обладать большим мужеством.
— Или пылать большой любовью.
— Ты думаешь, что шевалье так любит королеву?
— Я в это не верю. Я повторяю то, что говорят все. Впрочем, в нее многие мужчины влюблены, что же удивительного в том, что она и его пленила? Говорят, что и Барнав очарован ею.
— Неважно, главное, что шевалье имеет единомышленников в самом Тампле.
— Возможно, ведь
Любовь крушит решетку, Смеется над замком.
— Лорен!
— Но это так.
— Ты что же, думаешь как и все?
— Почему бы и нет?
— Тебя послушать, так у королевы должна быть пара сотен возлюбленных.
— Две сотни, три сотни, четыре сотни. Она достаточно красива для этого. Я ведь не говорю, что она всех их любит. Но они все могут любить ее. Все видят солнце, но солнце не видит каждого.
— Итак, ты хочешь сказать, что шевалье де Мезон-Руж…
— Я только говорю, что его сейчас преследуют; если он уйдет от ищеек Республики, значит, он хитрый лис.
— А что же делает для этого Коммуна?
— Коммуна скоро издаст постановление о том, что на фасаде каждого дома должен быть вывешен список с именами и фамилиями всех его обитателей и обитательниц. Осуществляется мечта древних: окошечко в каждом человеческом сердце, чтобы всякий смог заглянуть и узнать, что там происходит!
— О! Превосходная идея! — воскликнул Морис.
— Насчет окошка в сердце человека?
— Нет, насчет того, чтобы повесить списки на дверях домов.
На самом же деле Морис подумал, что это поможет ему найти незнакомку или хотя бы укажет какой-нибудь след на пути поисков.
— Не правда ли? — сказал Лорен. — Я уже побился об заклад, что эта мера поможет нам выявить сотен пять аристократов. Кстати, сегодня утром в наш клуб явилась депутация волонтёров во главе с нашими ночными противниками, коих я покинул мертвецки пьяными. Они явились с гирляндами цветов и в венках из бессмертников.
— Правда? — рассмеялся Морис. — И сколько их было?
— Тридцать человек, они побрились и вдели по букетику цветов в петлицу. «Граждане клуба Фермопил, — сказал оратор, — мы истинные патриоты и хотим, чтобы союз французов не омрачался недоразумением. Побратаемся снова».
— Ну и?..
— Мы побратались «вторично и повторно», как говорит Диафуарус; соорудили алтарь отечества из стола секретаря и двух графинов, в которые воткнули букеты цветов. Поскольку ты был героем праздника, тебя вызывали три раза, чтобы наградить венком. Но так как ты не отзывался, ибо тебя там не было, а наградить кого-нибудь нужно было обязательно, то венок водрузили на бюст Вашингтона. Вот в каком порядке и каким образом прошла церемония.
Когда Лорен закончил этот рассказ очевидца — по тем временам, в нем не было ничего смехотворного, — на улице послышался шум, раздалась барабанная дробь, сначала вдали, потом все ближе и ближе: били ставший уже обычным общий сбор.
— Что это такое? — спросил Морис.
— Провозглашение постановления Коммуны, — ответил Лорен.
— Я бегу в секцию, — сказал Морис, прыгнув в изножье кровати и позвав служителя, чтобы одеться.
— А я иду спать, — сообщил Лорен, — ведь этой ночью я спал всего два часа из-за твоих бешеных волонтёров. Если не будет серьезных споров в секции — не тревожь меня, если же дойдет до большой драки — пришли за мной.
— А почему ты так сияешь? — спросил Морис, взглянув на собравшегося уходить Лорена.
— Потому что по пути к тебе я должен был пройти по улице Бетизи, а на этой улице, на четвертом этаже есть окно, которое всегда открывается, когда я там прохожу.
— А ты не боишься, что тебя примут за мюскадена?
— Меня… за мюскадена? Меня ведь хорошо знают как настоящего санкюлота. Впрочем, нужно же чем-то жертвовать ради прекрасного пола. Культ родины вовсе не исключает культа любви; наоборот, одно подчиняется другому:
Велит Республика народу
Отныне грекам подражать
И рядом с алтарем Свободы
Алтарь Любви сооружать.
Ну, попробуй освистать меня за это, тогда я объявлю тебя аристократом и тебе так побреют затылок, что некуда будет надеть парик. Прощай, дорогой друг!
Они обменялись сердечным рукопожатием, после чего Лорен ушел, обдумывая, какой букет преподнесет он своей Хлориде.
V. ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК БЫЛ ГРАЖДАНИН МОРИС ЛЕНДЕ
Пока Морис Ленде, наскоро одевшись, направлялся в секцию улицы Лепелетье, в которой, как мы уже знаем, он состоит секретарем, поведаем читателям о прошлом этого человека, способного на душевные порывы, свойственные только сильным и благородным натурам.
Накануне молодой человек, отвечая незнакомке, сказал частую правду: зовут его Морис Ленде и живет он на улице Руль. Можно было еще добавить, что он выходец из той же полуаристократии, к которой относят людей мантии. Его предки еще двести лет назад были в той постоянной парламентской оппозиции, что прославила имена Моле и Мопу. Его отец, добряк Ленде, всю жизнь жаловался на деспотизм, но, когда 14 июля 1789 года Бастилия оказалась в руках народа, он умер от испуга и ужаса от того, что деспотизм сменила воинственная свобода. И сын его, владелец солидного состояния и республиканец в душе, остался один на белом свете.
Последовавшая вскоре Революция застала Мориса в силе и мужской зрелости, какие подобают атлету, готовому вступить в борьбу. Республиканское же его воспитание крепло благодаря постоянному посещению клубов и чтению всех памфлетов того времени. Одному Богу известно, сколько должен был их прочитать Морис. Разумное и глубокое презрение ко всякого рода иерархии, рожденная философией физическая и духовная уравновешенность, полное отрицание всякой знатности, кроме той, что дается личными достоинствами, беспристрастная оценка прошлого, пылкое восприятие новых идей, симпатия к народу, соединенная с глубоким внутренним аристократизмом, — таковы были нравственные устои этого человека. Мы не выбирали его специально: его подарила нам в качестве героя повествования тогдашняя газета, откуда почерпнули мы наш сюжет. В физическом отношении Морис Ленде был пяти футов и восьми дюймов роста, лет ему было двадцать пять-двадцать шесть, и обладал он мускулами Геракла. Он отличался той красотой, в которой проявляется своеобразие французской породы: чистый лоб, голубые глаза, вьющиеся каштановые волосы, розовые щеки, зубы цвета слоновой кости. А теперь, описав портрет, расскажем немного о гражданской позиции Мориса.
Морис был если и не очень богат, то, по крайней мере, материально независим, носил известное и уважаемое имя. Он отличался либеральным воспитанием и еще более либеральными принципами. Морис стоял, если можно так выразиться, во главе партии, объединявшей всех молодых патриотов-буржуа. Может быть, у санкюлотов его считали немного умеренным, а в секции — немного надушенным. Но санкюлоты простили его умеренность, увидев, как он разламывает самые суковатые дубины, словно это хрупкий камыш, а в секции элегантность ему простили после того, как он отбросил человека, чей косой взгляд ему не понравился, на двадцать шагов, ударив его кулаком между глаз.