Стрижайло испытал космический ужас. Подбородок Потрошкова увеличился до невероятных размеров, черно-лиловый, с дрожащим ртутным отливом, как гневная морская пучина, над которой несется буря, как кромешный Космос, где мерцают зарницы иных миров. Музыка, которую издавал черно-синий раздутый кошель, была «музыкой ужаснувшихся молекул», симфонией гибнущего мироздания. В ней отчетливо звучала мелодия большевистской песни: «Мы железным конем все поля обойдем». В парализованном разуме, среди разбухших, готовых лопнуть сосудов пучились реликтовые страхи, метались генетические ужасы. Тюремные камеры, полные стонов. Ночные допросы в свете слепящей лампы. Гулкие шаги коридоров и сиплые крики охраны. Этапы и пересылки, лесоповалы и гнилые бараки. Изможденные лица истребленной родни, и кто-то приставляет к затылку холодный ствол нагана, и кто-то командует «пли». Стрижайло умирал под взглядом жутких немигающих глаз всплывшего из бездны чудовища.
— Но нет, вы — не враг, вы — гений. Непревзойденный художник, импровизатор, побеждающий энтропию омертвелых форм своей пассионарной экспансией. Ошибка власти, что она до сих пор не предложила вам богатырскую задачу, которая была бы по вашему молодецкому плечу. Этот Чебоксаров выродился в жалкого манипулятора и софиста. Догоняет события, пытается дать наименование тому, что уже совершилось. Вы не просто угадываете будущее, вы его формируете. Управляете будущим, когда оно еще в чреве матери, искусственно оплодотворяете его своими идеями. Вы — мистик, религиозный мыслитель. Вовлекаете в политику природные коды, реликтовые знаки, культурные прототипы. Гениален проект, когда вы решили для создания партии использовать русский тотемный образ медведя, пригласили на партийный съезд тяжелоатлетов с фамилией «Медведев», провели учредительный съезд в Медведкове, изобразили на партийной эмблеме Большую Медведицу, — вот и родилась самая перспективная «партия власти». Великолепна выдумка, когда на выборах в Нижнем Новгороде вы напугали избирателей тем, что в случае победы прежнего губернатора наступит конец света, случится падение звезд. Лучшие астрологи и звездочеты предрекали губительный звездопад, огненный метеорный дождь, от которого вскипит Волга и сгорят хлеба. За несколько дней до выборов вы подняли ночной самолет, распыливший в небе кристаллы магния. Сгорая, они наполняли небо бесчисленными бенгальскими огнями, прекрасными и в то же время ужасными. И ваш недруг-губернатор не прошел. Или снятый по вашему заказы блестящий фильм «Бампер» с поэтикой уголовного мира. В нескольких регионах, где крутили этот фильм, к власти пришли «братки». Нам пришлось их убирать, где с помощью суда, а где и с помощью снайпера. Вы лучший из всех, кого я знаю. Восхищаюсь вами. Вы — национальное достояние, как Волга, как «Евгений Онегин», как автомат «Калашников»…
|
|
Ужас, который минуту назад испытывал Стрижайло, сменился ликованием и восторгом. Подбородок Потрошкова округлился, наполнился ослепительным светом, будто в нем всходило солнце. Был золотой, восхитительный, в нем звучала увертюра Мусоргского «Рассвет над Москва-рекой». Сердце Стрижайло переполняла бодрость, свежая сила, непочатая радость, а вместе с ней — благодарность к этому прекрасному ликом человеку, очаровательному, благородному, кто угадал его гениальность, назвал великим, протянул свою властную, щедрую руку.
|
|
— Хочу предложить вам проект. Неограниченные деньги, помощь спецслужб, телевидение, полномочия, — все это будет в вашем распоряжении. Вы должны разрушить заговор, обращенный против Президента. Должны разрушить предвыборные стратегии Дышлова, Маковского и Верхарна. Вы работаете с ними, проектируете их предвыборные «машины». Все трое вам доверяют. Заложите в эти «машины» невидимые дефекты. Пусть они стартуют и после взлета взорвутся. Пусть на предвыборном небосклоне мы увидим три взрыва, и на землю упадут обломки коммунистов и олигархов-заговорщиков. Вам это под силу. Вы присутствуете сразу в трех проектах и можете поразить их одной ракетой с разделяющейся боеголовкой. Вы ведь сами ракета «Сатана», не так ли? Мы расчистим эти обломки, выиграем выборы, и тогда, утвердив Президента, станем реализовывать небывалые по размаху задачи. Вы получите ведущую роль в трансформации российской власти, в создании централизма, без которого невозможен «План России». Я подробно посвящу вас в этот секретный, грандиозный по глубине и размаху «План», в котором вам уготована роль главного политолога…
Подбородок Потрошкова утратил форму, сверкал, ослепительное сиял, заслоняя этим сиянием остальное лицо. Вместо лица у него была пылающая звезда, плодоносящее светило, из которого рождались вселенские миры и галактики, излетали волны творящего света, звучала оратория «Сотворение мира». Стрижайло испытывал небывалое наслаждение, слепящий восторг. Его переполняли силы космического творчества. Сам Господь сделал его соучастником творения. С той же силой и красотой, с тем же божественным светом происходило зачатие мира, и Вселенная оглашалась музыкой оплодотворенных светил.
|
|
Еще находясь под гипнозом, но не в омертвении чувств, а в творческом упоении, Стрижайло воскликнул:
— Я думал об этом. Есть несколько средств, с помощью которых можно оторвать коммунистов от их онтологической основы. Перекрыть доступ космической энергии, и они обессилят. Необходимо отменить празднование 7 ноября, сакрального дня коммунистической революции. Необходимо снять с кремлевских башен красные звезды. Необходимо вынести из мавзолея тело Ленина. Если провести эти действия до выборов, они не дойдут до избирательных урн, и их можно будет сметать в совочек, как осенних мух.
— Я знал, что вы полны идей, — глаза Потрошкова, зеленые, в белых ресницах, были похожи на бронзовых солнечных жуков, присевших в белые соцветия, — Ну а чем же мы заменим звезды на башнях?
— Водрузим морских коньков.
— Вы бьете налету, как стриж, — рассмеялся Потрошков. — Однако не будем импровизировать. Продумайте проект глубоко и дайте мне знать. У нас на связи будет Веролей. Он надежный человек, безбородый скопец. А значит, противник не сможет подослать ему женщину. Покинем этот кабинет порознь и будем считать, что мы заключили союз.
Он вынул из-под зеркального стола руку, протянул Стрижайло. И тому померещилось, что рука на глазах образовалась из мясистого розового щупальца, покрытого присосками.
Глава восьмая
Стрижайло вернулся в зал, пребывая в необычайном воодушевлении. Хотелось немедленно покинуть собрание, чтобы приступить к размышлению. Оказаться в тиши кабинета, среди любимых предметов и фетишей. Или в политологическом центре, среди компьютеров, графиков и досье. Или на природе среди весенних рощ и цветущих холмов, где во время прогулки его посетит озарение. Однако, клубный вечер продолжался, и Стрижайло, боясь утратить ощущение чуда, уединился в стороне, наблюдая гостей.
Потрошков уже был в зале, окружен вниманием, ничем не напоминал недавнего многоцветного моллюска. Элегантный и светский, говорун и шутник, взял под локти обеих министров Сидоровых, прогуливался и над чем-то заразительно хохотал. Подошел под благословение архиепископа, тучного, в черной рясе, всем видом изображая смирение, готовность подчиниться духовному авторитету. С банкиром Пужалкиным наотмашь ударили по рукам, будто заключали сделку. С советником по информации Ясперсом о чем-то зашептались, и Потрошков покрутил у виска пальцем, называя кого-то сумасшедшим. Не замечал Стрижайло, ничем не выдавал их общую тайну, делавшую обоих почти что братьями.
По-прежнему в разных концах зала две красавицы, балерина Колобкова и Дарья Лизун, поглядывая на огромную, вставшую в вечернем небе луну, обменивались ненавидящими взглядами. Словно использовали одна против другой боевые лазеры.
Стрижайло, ощущая свою молодую силу, неотразимость, плотность и свежесть мускулов, остроту ума, приблизился к Дарье Лизун и галантно поклонился:
— Надеюсь, вы меня помните, Даша?
Лицо красавицы, удлиненное, прелестное, покрытое средиземноморским загаром, капризно к нему повернулось. В розовой мочке уха переливался бриллиант. В тонкую, как лепесток, ноздрю была продето золотое колечко с бриллиантовой каплей. Полуодетая, с округлыми, цвета персика, плечами, в нежнейшем, напоказ бюстгальтере, с обольстительным животом, на котором сверкал алмаз, она узнала Стрижайло, но, раздраженная соперницей, пожелала его уязвить:
— Кажется, вы известный мукомол из Краснодара?
— Почти вспомнили. Я торговец рыбой из Мурманска.
— И почем нынче норвежская сельдь и шведская семга?
— Цены колеблются. Сейчас полнолуние. В цену входят летающие рыбы и танцующие феи.
— Если вы имеете в виду Колобкову, то она принадлежит к классу танцующих слоних.
Мимо них проходил посол Голландии, белокурый молодой человек. Поклонился Дарье Лизун и с акцентом произнес:
— Добрый вечер, Кассиопея.
— Это верно, что Колобкову уволили из Большого театра, потому что все ее напарники-танцоры, в конце концов, ломали себе крестцы, когда старались ее поднять? — Стрижайло знал, чем расположить к себе Лизун.
— Еще бы, в театре был создан специальный травматологический пункт, — язвительно подхватила красавица, благодарная Стрижайло за колкость в адрес соперницы. — В травмопункте оказывались все балетные танцоры, с кем она выходила на сцену. За один спектакль она ломала хребет двум или трем солистам. Большинство из них ходит в корсетах, а одного похоронили с эпитафией: «Он танцевал легко и лихо, его расплющила слониха».
Мимо проходил вице-спикер Думы, статный, слегка прихрамывающий, похожий на раненного в бою офицера:
— Кассиопея, рад вас видеть, — загадочно улыбнулся он, проходя. — Я сочинил экспромт, который вам посвящаю. «Среди затмений лун и новолуний мне нравится шалунья из шалуний» — Стрижайло продекламировал случайно сложившийся стих, гадая, почему проходящие мужчины называют Дарью не по имени, а употребляют название созвездия, — алмазное «дабл-ю», сверкающее в небесах.
— Как поживаете, Кассиопея? — это был еврейский миллиардер с двойным гражданством, скупавший якутские алмазы. Мягко прошел, загадочно улыбаясь румяными губами.
— Я ваш платонический поклонник, Дарья. Благородство и пылкость вашего знаменитого отца и несравненная красота вашей матери позволили природе в вашем лице достичь совершенства. — Стрижайло нарочито потупил глаза, как если бы боялся, что Лизун заметит в них необузданную страсть. А сам с усмешкой вспомнил, как в загородном отеле, на пышной кровати обнимал пухлое тело женщины-сенатора, вдовы известного либерала Лизуна, и та издавала пронзительные крики испуганной чайки.
— Мой вам поклон, Кассиопея, — это произнес Председатель Центризбиркома Черепов, пронося мимо маску смерти, украшенную голубыми карбункулами.
Стрижайло собирался узнать, как соотносится его собеседница с небесным созвездием, но среди гостей вдруг обнаружилось движение. Все двинулись к стеклянным дверям, стали выходить из зала на воздух.
Там, снаружи, на зеленом вечернем газоне, под огромной круглой луной танцевала Колобкова. Одна, не замечая зрителей, погруженная в сладостное кружение, легко перебегала босыми ногами. Ее длинное, нежно-серебристое платье, с открытой грудью, сшитое великолепным кутюрье, было прозрачно, пронизано лунным сиянием. Она мягко подпрыгивала и мгновение держалась в невесомости, не касаясь травы. И тогда казалось, что ее удерживает лунное притяжение, она стремится к луне, как ночная бабочка. Она была легка, бестелесна, словно дух Елисейских полей, куда прилетает после земной юдоли, освободившись от бренной материи. Ее танец был лунатический. Было видно, что веки ее закрыты, голова склонилась на стройной шее, будто она дремлет в полете. Возносилась, ударяя стопой о стопу, замирала, как если бы ее удерживал лунный свет, а потом приземлялась на гибкие пальцы. Вздымала обнаженную руку, склоняла голову, расчесанную на прямой пробор, и казалось, что это античная статуя белеет на зеленом лугу. Статуя оживала, поворачивалась на одной ноге, восхитительно стройная, грациозная, сотворенная из прозрачных теней. Не было музыки, но чудилось, — звучат струнные инструменты, поют нежные мелодичные дудки. Это звучал растревоженный ее движениями воздух, пел лунный свет, струился зеленый луг, трепетало в зеркальном пруду блестящее отражение луны. Хотелось целовать следы ее ног на траве, ловить губами поколебленный ее движениями лунный свет, вдыхать переливы прозрачного платья. Ее танец был исполнен любви. Она призывала любимого, сулила ему блаженство, увлекала в бесконечную красоту весенней ночи, где им вдвоем будет так чудесно.
Она была услышана. Глянцевито сверкая, к краю газона подкатил черный бронированный «мерседес». Распахнулись дверцы, телохранители заняли защитную позицию, и на газон ступил Президент, невысокий, изящный, с бледной мягковолосой головой, в легком пиджаке и рубашке «апаш». Его выпуклые полудетские губы, тонкая, отливающая синевой переносица, большие пустоватые глаза производили впечатление мягкости, кротости и застенчивости. Что многих вводило в заблуждение, в том числе и жителей Грозного, не переживших вакуумные бомбы, установки залпового огня, взрывы «Ураганов». Теперь же его появление напоминало сказку, — волшебная луна, танцующая во сне балерина и принц, который явился, чтобы спасти зачарованную красавицу.
Все обступили его, добивались внимания, норовили попасть на глаза. Спикер Совета Федерации, жарко дыша языком, был готов кинуться в ноги и щетиной довести до блеска его туфли. Оба министра Сидоровы, желали первыми сделать доклад, один — о боеготовности войск, другой — об успехах внешней политики. Политолог Петропавловский моргал сладкими карамельками глаз, не позволяя им склеиться, делал вид, что имеет сообщить Президенту нечто чрезвычайно важное. Советник Ясперс скосил долгоносую голову, изображая настороженного дятла, готовясь долбануть клювом всякого, кто нарушит протокол. Православный банкир по-купечески расправил усы и бороду, готовясь к троекратному поцелую. Архиепископ, крупный, зачехленный в мантию, издалека посылал Президенту крестные знамения, оберегая его от порчи. И только Потрошков остался недвижим, посылая Президенту молниеносный, сверкающий взгляд, природу которого не успел разгадать Стрижайло, столь стремительно зажглась и погасла блестящая линия, соединяющая две их головы.
Президент застенчиво улыбнулся, извиняясь пред всеми за причиненный переполох.
— Право, я не хотел нарушать ваше милое времяпрепровождение. Заехал по пути с одной только целью. Сообщить благородному собранию приятное известие. Астрономы Пулковской обсерватории после долгих вычислений и исследований навели, наконец, телескоп на искомую точку и обнаружили в этом месте небольшую планету, которой присвоили имя — «Балерина Колобкова». Я приехал, чтобы поздравить нашу замечательную танцовщицу и увезти ее в Академию Наук, где ей будет вручен диплом с фотографией названной в ее честь планеты.
Все восхитились, захлопали в ладони, обратили взоры на балерину. Та стояла под огромной луной, потупив очи, бессильно опустив плечи, беззащитная, босоногая, на холодной росистой траве, и возникло ощущение, что ее сейчас подхватят невесомые духи луны, унесут навсегда с земли, опустят на одинокую маленькую планету, где она превратится в статую, будет нестись в безвоздушном пространстве, поражая своей мертвенной красотой воображение молодых астрономов.
Президент сделал знак телохранителю. Телохранитель шагнул к «мерседесу», извлек из салона шубу из голубого песца, передал Президенту. Тот ступил на луг, приблизился к балерине и накинул на ее продрогшие голые плечи струящийся, пушистый покров. Осторожно приобнял, повлек к машине. Охранники бережно, поддерживая дышащие меха, усадили Колобкову на заднее сиденье. Президент обернулся к публике, махнул на прощанье рукой, погрузился в салон. Стрижайло вновь заметил молниеносно сверкнувший луч, — из глаз Потрошкова к президентскому лицу. Тончайший световод, наполненный загадочными сигналами. Вырвал из пространства луч, спрятал в глубину своей памяти. Так отламывают тонкую, в перламутровых переливах сосульку, чтобы принести ее в дом, рассмотреть вмороженную в нее радугу. «Мерседес» укатил. Остался пустой, темно-зеленый луг, огромная луна, которая призрачно озаряла пустоту, где еще недавно стояла прекрасная женщина.
— Уебище! — простонала стоящая рядом со Стрижайло Дарья Лизун. Он увидел, как вонзились ее острые зубки в пунцовую губу, и под ними выступили капельки крови. Пленительная, нежная, она вдруг стала уродливой, злой, с жестоким оскалом, круглыми ртутными глазами, похожая на своего покойного отца, когда тот вернулся из Тбилиси, получив от русского десантника удар саперной лопаткой по темени. — Уебище непотребное!
Все, кто присутствовал на фуршете, бросали на нее сочувствующие и злорадные взгляды.
— Бедная, прекрасная Кассиопея, — произнес Ясперс, вытягивая шею и наклоняя клюв, будто хотел заглянуть ей в бюстгалтер.
— Увезите меня отсюда! — Дарья Лизун повисла на локте Стрижайло, — Иначе я начну бить посуду!
Он усадил ее в «фольксваген», бросил «Дону Базилио» короткое: «Езжай!» Гладил ей руку, успокаивал:
— Эта лошадь, этот орловский рысак в юбке, эта скифская баба не стоит вашего розового прелестного ушка с бриллиантовой звездочкой. — Она была в его власти. Оскорбленная, бешенная, лишенная бдительности, готовая к безумным поступкам, была беззащитна перед его искусством обольщения, его мужской вкрадчивостью, неотвратимой настойчивостью. Она нуждалась в реванше, должна была отомстить вероломному любовнику, — И этот хорош — гений лунного света, продавец астероидов, Президент Ночной Туфли, — сочувствовал ей Стрижайло, овладевая ее волей.
— Боже, как бы я хотела напиться!
— Едем ко мне. Мой бар в вашем распоряжении.
Они приехали в Замоскворечье. Стрижайло впустил Дарью Лизун в свою роскошную квартиру, которая радостно вздохнула всеми картинами, керамическими блюдами, шелковыми подушками, приветствуя гостью. Усадил ее в гостиной, среди картин:
— Здесь вы в безопасности. Здесь вы у друга. Здесь вам поклоняются, служат вам раболепно.
Стрижайло окружал ее обожанием, печально сострадал, шел навстречу ее капризам.
— Сейчас напьемся. Что будем пить?
— Виски со льдом, но без содовой, — сказала она, яростно отсекая содовую, как если бы эта содовая была синонимом Колобковой, подвергалась отторжению и ампутации.
Стрижайло пошел на кухню, к холодильнику. Прежде чем насыпать в серебряное ведерко ледяные кубики, извлек из потаенных глубин памяти похищенный в гольф-клубе отрезок луча. Фрагмент световода, хрупкую трубочку льда, куда был вморожен взгляд Потрошкова, устремленный на Президента. Странный перламутровый проблеск мартовской сосульки, которую бережно положил в морозильник, чтобы позднее извлечь, внимательно рассмотреть переливы света, изучить наплывы льда, исследовать запаянные пузырьки и частицы, — расшифровать таинственное содержание взгляда.
Вернулся в гостиную. Поставил перед гостьей несколько бутылок виски, лед, толстые, с хрустальной насечкой стаканы, блюдо с арахисом и миндалем. Плеснул в стаканы светло-золотой «Макаллан», полыхнувший огнем. Кинул серебряными щипцами драгоценные брусочки льда.
— Дорогая Дарья, я лишен поэтического дара, но наделен эстетическим чувством. Природа долго оттачивала свое мастерство, прежде чем в вашем лице достигла совершенства. За вашу красоту, ваше превосходство, вашу способность облагораживать мир! — он не заботился о содержании тоста, а только об интонации преданности, обожания, беззаветного служения. Чокнулись. Он видел, как жадно, захлебываясь, выпила она виски, отталкивая губами кусочки льда. Потребовалась минута, чтобы янтарный огонь обежал все ее прелестное тело от влажных губ до пальчиков ног и зажег в глазах две злые желтые точки.
— Я не большой знаток женщин, — сказал Стрижайло. — Но мне кажется, что Колобкова — надувная женщина, которую берут с собой в дальнее плавание моряки. Ее можно раздуть до величины аэростата, и в этом природа ее невесомости.
— Напротив, — взвилась Дарья Лизун, послушно и страстно устремляясь в ту сторону, куда указывал ей Стрижайло. — Она жутко набирает вес, обрастает мускулами, укрепляет кости. В ней происходят мутации, меняется пол, она превращается в мужчину-тяжелоатлета. У нее начинают расти усы, и появляются мужские половые признаки. У нее неуемный аппетит, словно она беременна бегемотом. Сжирает за обед несколько тарелок супа, холодец, рыбное заливное, свиные рулеты, говяжьи вырезки, долму, хинкали, пельмени в сметане. Обязательно на десерт — сладкий торт, пирожное, чашку крема, миску сбитых сливок. Каждый день прибавляет по два килограмма, как свиноматка. Скоро достигнет убойного веса, когда я зарублю ее топором! — эта яростная тирада восхитила Стрижайло, он едва ни рассмеялся, но изобразил на лице негодование, отвращение к этой непомерной плотоядности, ведущей к перерождению пола.
— Если бы вы знали обстановку в Большом театре перед ее увольнением, — продолжала язвительная Дарья Лизун. — Партнеры, вынужденные с ней танцевать, подали петицию балетмейстеру и дирекции, грозя забастовкой, срывом зарубежных гастролей, обращением в Комиссию по правам человека. Там говорилось, что эту балерину невозможно поднять. Что легче танцевать со статуей «Родина-мать», что на Мамаевом кургане, чем с этой бетонной глыбой. Что в ее действиях усматриваются признаки садизма и умышленного членовредительства, когда она разбегается на сцене и с огромной скоростью бросается на танцора, который ловит ее налету. Весь зал слышит, как хрустят его кости. Из последних сил он уносит ее за кулисы и падает с переломом позвоночника, после чего его тут же гипсуют. Ее называют: «Терминатор русского балета». Дважды на нее подавали в суд, заводя уголовное дело, и только вмешательство Генпрокурора по просьбе нашего Президента Ва-Ва, не давало ход расследованию.
Лизун бурно хохотала, вожделенно поглядывая на бутылку виски. Стрижайло открыл «Грантс», темно-коричневый, с сумрачным золотом, плеснул в бокалы. Смотрел, как жадно глотала она пылающий огонь, словно слизывала язычки солнца на смуглом дереве.
— Остается пожалеть нашего ненаглядного Ва-Ва, который стал пленником ее сырой рыхлой плоти. Хрупкий, прозрачный на свет, с пузырьками выпученных глаз, он напоминает креветку, на которую навалился гренландский кит. Вы завтра увидите, каким он явится на Совет Безопасности. Плоский, расплющенный, превращенный в фольгу, как будто бы его пропустили сквозь прокатный стан, били по нему огромной кувалдой. Это Колобкова подмяла его под себя и станцевала на нем Сен-Санса «Умирающий лебедь». Я обращалась к Потрошкову, предупреждая, что страна может остаться без Президента, но этот упырь только посмеивался и норовил залезть мне под юбку.
Глаза ее горели рыжим рысьим огнем. Мочка уха, в которой сверкал бриллиант, стала пунцовой, и Стрижайло, мысленно теребя ее губами, чувствовал, какая она горячая. Ноздри, где переливался второй бриллиант, страстно выдыхали прозрачный жар ненависти. Стрижайло добавил в стаканы «Гленгойн», чувствуя, как распахнулось пространство, посветлело в комнате, будто зажгли люстру. Картины на стенах увеличились, зашевелились, заполыхали красками.
— Но наш-то, наш-то Ва-Ва! Как он мог предпочесть эту летающую корову вам? Патология? Отсутствие вкуса? Или воздействие злых чар, с помощью которых она «присушила» его?
— Понимаете, — Лизун жадно опустошила стакан, задохнувшись от пламени. Приоткрыла рот, позволяя избыточному огню выйти наружу, возвращая себе дар речи. — Он просто уебище, наш Ва-Ва. Он чудовищно невежественен, невосприимчив к прекрасному и сложному. Ищет в политике и жизни примитивных решений. Сколько раз я пыталась растолковать ему смысл теории Фукуямы о «конце истории», сущность концепции Хантингтона о «войне цивилизаций», устройство электронного фаллоимитатора. Ни в какую. Устает от серьезного. Читает только Коэлью о мальчике, который в огороде нашел свое счастье. России не везет с Президентами, а мне не везет с любовниками. Зачем мне моя красота?
— Повезет, дорогая, — Стрижайло гладил ее тонкие пальцы. — Вы — эксклюзив!
Он влил в стаканы струю «Блэк лейбл», цвета еловой смолы, и когда чокнулись, выпили, Стрижайло показалось, что края стакана полыхнули плазмой, как край тучи, за которую спряталось солнце, и на выпуклых веках Дарьи Лизун засверкали бесчисленные разноцветные блестки, словно пыль морозных рождественских небес. Опьянение было подобно прозрению. Он был одарен свыше, избран среди бесчисленных, не наделенных даром существ, как единственный, неповторимый носитель дара, всемогущий кудесник, избранник сильных мира сего, которые вручают ему свою судьбу, и он волен поступить с ними по своей прихоти и капризу. Надеть на их утомленные, изрезанные пороками лица великолепные маски, прельщающие своей красотой. Или отыскать в каждом тщательно охраняемую, уязвимую точку и вонзить убивающую иглу. Ему принадлежат великолепные дворцы на побережье Средиземного моря. Скоростные белоснежные яхты «Рива», скользящие у острова Бали. Бесшумные лимузины «майбах», летящие по синему асфальту Калифорнии. Изящные самолеты «фалькон», доставляющие его на африканское сафари. Прелестнейшие женщины мира, с которыми плывет в гондоле по изумрудной воде Канале-Гранде. Ювелирные шедевры фирмы «Бушерон» и излюбленные им для рождественских подарков зеленые, розовые и голубые бриллианты фирмы «Графф». Его ждут в интеллектуальных салонах мира, закрытых избранных клубах, тайных ложах, на приватных аудиенциях у августейших особ. И эта, сидящая перед ним красавица пребывает в полной его власти, он может сделать ее счастливейшей женщиной мира или заставить умереть.
— Но, может быть, все-таки Колобкова обладает каким-нибудь прельстительным свойством, которого нет у вас, дорогая Дарья? — Стрижайло взирал на близкую женщину, чьи движения стали неверны, а глаза то сжимались до узких зеленых скважин, то внезапно расширялись в желтые безумные жерла. — Каким-нибудь секретиком, который она стыдливо прячет между колен, допуская до него только президента Ва-Ва?
— Да ну вас к черту! — рассердилась Лизун. — Над ее «секретиками» смеются в гинекологических кабинетах Москвы!
— Но, может быть, провинциальная непосредственность и пышная русскость делают ее столь привлекательными для Ва-Ва, который сделал ставку на «Русскую идею»? — не унимался Стрижайло, видя, как досаждает он Лизун, как наливаются ненавистью зеленые просветы ее глаз, как вспыхивают бешенством ее рыжие, рысьи глазища. — Вы все-таки слишком европейская, — «мисс Евросоюз», «леди ВТО», «фройляйн НАТО». А в Колобковой — эта млечность русских снегов, плавность и задумчивость среднерусских пейзажей.
— Она мордва, меря, чудь белоглазая! Набитая дура, которая думает ногами. Сжимает крохотную голову Ва-Ва своими чугунными коленями, пока ни затрещат черепные кости, а потом диктует перечень украшений, которые он должен заказать для нее у ювелира Стивена Вебстера. Она делает из Президента дебила с деформированным черепом, о чем осторожно написала «Франкфуртер альгемайне». К тому же, по утверждению «Гардиан», передает добытые в постели сведенья эмиссару Масхадова в Лондоне Ахмеду Закаеву, — Лизун была пьяна, бешенство ее было замешено на четырех сортах виски и тонких ядах, которые подсыпал ей Стрижайло. Она ревновала, негодовала. Прищуренные глаза ее переполнялись слезами изумрудного цвета и тут же высыхали от рыжей ненависти.
— Я ломаю себе голову, почему Ва-Ва выбрал ее, а не вас? — Стрижайло упивался ее страданиями. Делал ей тонкие болезненные надрезы, не отнимавшие жизнь, но причинявшие нестерпимую боль. — Может быть, секрет в ее танцах? Она непревзойденная танцовщица. Языком танца она объясняется ему в любви, поет нескончаемую «Песнь песней».
— Она — танцовщица? Окончила детскую балетную школу в деревне Ярцево Усть-Кутского района, где выправляла кривизну своих рахитичных ног! Это я — танцовщица! Получила приз на лучший танец в Лас-Вегасе.
— Потанцуйте, моя дорогая, — восхищенно воскликнул Стрижайло, указывая ей на стол, снимая с него бутылки. Прошел к проигрывателю, поставил компакт-диск «Нирваны» с Куртом Кобейном. Уселся в кресло, чувствуя, как наркотически, под действием музыки, расслаивается сознание. В драгоценном, из нержавеющих сплавов реакторе из сырой вязкой нефти выделялись легкие фракции. Прозрачные бензины, летучие огненные эфиры, бестелесные духи земли. Дремлющий, тягучий вар подсознания источал невесомый факел голубого огня.
Дарья Лизун сбросила легкие узконосые туфельки, ударившие о пол заостренными шпильками. Шагнула на кресло, переступая босыми ногами на стол, едва удержав равновесие. Стрижайло кинулся подхватывать, успел восхититься видом сброшенных туфель, подошва которых была чуть намята и стерта ее босой стопой, а также близкими, у самых глаз, на столе, голыми пальцами ног с серебристым педикюром. Лизун пьяно колыхалась, двигала плечами и бедрами, ловила музыку, как парус ловит капризный ускользающий ветер. Картины на стенах воззрились на нее, окружая яркими, огненными пятнами. Стрижайло откинулся в кресле в позе эстета и меломана, который не мало потрудился, запустив великолепную театральную постановку, и теперь готовился насладиться зрелищем.
Дарья танцевала, превращая гибкое тело в плавный винт, слегка приседала, выставляя колени, а потом выпрямлялась, поднимаясь на цыпочки, резко поворачивала голову, осыпая на лицо густые волосы. Освободила плечи от легкого блузона, выхватывая голые руки из рукавов, метнула ненужный блузон в угол гостиной, предстала стройная, с голым животом, обнаженной шеей, волнуя под зыбкой тканью свободной, не стесненной бюстгальтером грудью. Три бриллианта, — в мочке уха, в ноздре, в темной ложбинке пупка, — драгоценно сверкали, образуя треугольник, в котором метался восхищенный взгляд Стрижайло. Офицеры на картине Шерстюка «Русская рулетка», отбросили пистолеты и взирали на танцовщицу, явившуюся им в глуши туркестанского гарнизона.