Предки, спасите нас
От беспокойств и несчастий.
Пусть все останется так, как сейчас.
Голос, произнесший эту своеобразную молитву‑заклинание, звучал тихо и печально.
– А почему «как сейчас»? – спросила я.
Старик повернул ко мне свое лицо. Оно было как негатив. Волосы, спадавшие кудрями на лоб, были белые, такими же были брови и борода. А черты темного лица с трудом угадывались в вечернем сумраке. Старик посмотрел на меня долгим взглядом.
– Ведь может быть и хуже. Так пусть будет хотя бы как сейчас, – философски заметил он и опустил голову.
Мы сидели на голой земле в недостроенной хижине. В глиняном очаге, вделанном прямо в пол, то вспыхивали, то гасли догорающие поленья. Временами огонь прорывался сквозь них, и тогда наши тени начинали неожиданно расти и достигали бамбуковых жердей, под которыми на прокопченных и пыльных веревках висело несколько глиняных горшков. Больше в хижине ничего не было, если не считать плетеного кузовка, наполненного мелкой вяленой рыбой. Что может быть хуже, я не знала. Но старик янади имел свой опыт и, видимо, знал. Его хижина стояла в колонии хариджан, где жило семьдесят семей из племени янади. В колонию я попала уже под вечер, когда над городом и окрестными полями поднялась оранжевая луна.
Глинобитные хижины примостились между шоссе и железной дорогой. Подслеповатые окна этих жилищ светились огоньками керосиновых ламп. Ночные бабочки вились у запыленных колпаков фонарей. Пахло человеческим жильем, дымом паровозов и машинным маслом. В поселке было знойно и душно.
Нималавенкайя (так звали старика) принадлежал роду Нимала – «Лимонное дерево».
― Лимонное дерево, – рассуждал он, – приносит кислые плоды. А когда плоды маленькие, они бывают горькими. Так и жизнь моего рода – горько‑кислая. Да и осталось нас в роду совсем немного. Остальных мы уже давно растеряли. Я слышал, что несколько семей моего рода кочует где‑то недалеко от нашего города. Но я никогда их не видел. Все мы, живущие здесь, тоже когда‑то кочевали и строили хижины вдоль дорог. А теперь нам велели жить здесь.
Нималавенкайя, по‑стариковски покряхтывая, поднимается и выходит из хижины. Я иду за ним. Из темноты навстречу нам выступает несколько человек. Я сразу замечаю гибкую фигуру юноши. На нем ничего нет, и только на бедрах неопрятный лоскут.
― Наш старейшина, – говорит Нималавенкайя. Старейшине от силы лет двадцать пять. Руки он держит почему‑то за спиной. Потом, очевидно решившись, протягивает мне обод от барабана.
― Это что? – не сразу понимаю я.
― Барабан, – тихо говорит старейшина.
― Ну и что? – снова недоумеваю я.
― Барабан, который не звучит, – и опускает голову. Потом встряхивает буйной шевелюрой и говорит быстро и горячо, боясь, что его могут перебить и он забудет то, что хотел сказать. Его жесты выразительнее и красноречивее слов.
― Раньше в каждой хижине янади был барабан. Барабаны звучали по всей округе (старейшина бьет по ободу), и все знали, что это янади. У нас есть пословица: «Для янади барабан, что вода для рыбы». Наши предки пугали барабанным боем диких зверей, а потом били в барабаны и танцевали. А что осталось теперь у нас? – он поднимает обод над головой. – Один обод. У нас нет денег, чтобы достать новую кожу для барабана. Она стоит дорого.
И стоящие вокруг люди как эхо повторяют:
―…дорого.
В темноте какой‑то детской печалью светятся их глаза. И сами они напоминают мне детей, которые жалуются взрослому и просят его помочь им.
Но старейшина как будто угадывает мои мысли.
― Нет, ― твердо говорит он. – Нет, мы не просим у тебя денег. Мы просто рассказываем тебе о наших бедах. Ты вошла в нашу хижину и сидела с янади. Поэтому я тебе все это говорю. Те, в городе, считают нас «неприкасаемыми». А мы – янади. Они не понимают этого.
– …Не понимают этого, – снова эхом отзываются остальные.
Я всматривалась в лица окруживших меня людей и задавала себе вопрос: что я о них знаю?
Я знала, что они принадлежат к племени янади. Их предки, протоавстралоиды, были первыми обитателями этой земли. Им удалось сохранить до сих пор элементы культуры каменного века. Но я знала о них и другое. Эти люди добывали себе хлеб тяжелым поденным трудом. Они рубили дрова, подметали городские улицы, убирали городские особняки, ухаживали за деревьями и цветами в городских садах, крутили педали велорикш. Соседний малопонятный и враждебный им мир заставил их работать на себя. И они стали париями этого мира. Неприкасаемыми. Их заманили в западню, и только смерть вырвет их из нее. Но почему разорванный барабан оказался главным во всем этом? Почему старейшина начал именно с него? Почему он не сказал, что за их труд они получают гроши, что их обманывают и обсчитывают? И постепенно я стала понимать. Этот молчащий барабан превратился сейчас для племени в некий символ. В символ их трагедии.
Луна уже высоко стояла в небе, и теперь я без труда различала черты людей. Старейшина замолчал так же неожиданно, как и начал. И вдруг произошло чудо. Беспорядочная толпа расступилась, превратилась в правильный круг. Люди медленно задвигались, прихлопывая в ладони, и запели мелодично гортанными голосами. И вновь каменный век ступил на этот клочок городской земли. И эта земля, луна и звезды принадлежали только им, янади. Бесшумно двигались темные полуобнаженные тела, и звучала древняя песня. Янади пели о луне, о прохладных горных джунглях, о синем цветке, который распускался на благоухающей поляне в лунную ночь. Круг танцующих двигался куда‑то в бесконечность, и прекрасные слова необычной для этих мест песни звучали приглушенно и таинственно. Янади пели, и временами шум проходивших поездов заглушал песню. Но они уже не обращали внимания на этот шум. Сегодня они были настоящими свободными янади. Они были самими собой. В эту ночь они бросали вызов городу, который превратит их завтра утром в рикш, подметальщиков, уборщиков, разносчиков. Песня была как заклинание против коварного колдовства злого города. Но в этой песне‑заклинании не было существенной детали, и поэтому заклинание было бессильным. В нем не звучали барабаны…
Рыбаки Сангама
«Сангам » – значит «слияние». В этом месте сливаются две реки. Они широкие, но мелководные и в жаркий сезон превращаются в ручейки. Ручейки текут по песчаному ложу. И вся почва вокруг песчаная. Песчаные холмы покрывают берег у самого слияния. Раскален воздух, и раскален песок. Здесь растут чахлый кустарник и редкие с искривленными стволами деревья. Деревья почти не дают тени. Прямо на песке, открытые всем ветрам и безжалостному солнцу, стоят несколько хижин янади. Издали они похожи на кучи сухих листьев. Несколько хижин – это уже целая деревня. И деревня эта называется Сангам. В жидкой тени дерева прямо на песке сидят несколько женщин. К искривленной ветви привязан узел, и, потому что узел время от времени шевелится и издает утробные звуки, я понимаю: в нем ребенок. Женщины под деревом заняты важным и приятным, с точки зрения янади, делом. Они вылавливают насекомых в головах друг у друга. Эта «охота» полностью поглощает их внимание, и женщины не слышат шагов и не замечают появления «чужака». Когда я останавливаюсь в непосредственной близости от дерева, одна из них, заподозрив, что в окружающем мире произошли какие‑то изменения, поднимает голову. Буйно вьющиеся кудри припыленными космами спадают ей на глаза, но тем не менее дают ей возможность разглядеть подошедшего.
― Аё! Вот это да! – вырывается у нее.
«Вот это да» – исчерпывающая и окончательная моя характеристика. Короче и лучше сказать трудно. Остальные немедленно вскакивают на ноги и застывают в позах, напоминающих финальную сцену из гоголевского «Ревизора». Некоторое время мы рассматриваем друг друга, переминаясь с ноги на ногу. Я мучительно вспоминаю неожиданно исчезнувшее из моей головы нужное сейчас слово «здравствуйте» и тоже молчу.
– Вот это да… – повторяет одна из них и задумчиво чешет в затылке.
– Здравствуйте, – говорю я, наконец поймав пропавшее слово.
Женщины изумленно смотрят на меня. Они бы, наверно, удивились меньше, если бы заговорил лежащий рядом камень. Привел всех в чувство и вернул к реальности крик ребенка, который почему‑то в этот драматический момент решил выпасть из узла. Женщины бросились к нему, приглашая меня последовать их примеру. Человеческое взаимопонимание между нами было восстановлено, и дальнейшее общение уже не вызывало затруднений.
Старшую из женщин звали Лакшми. Она объяснила, что все мужчины в деревне ловят рыбу в реке и что жители деревни питаются в основном рыбой. Теперь я заметила, что между хижинами были натянуты тонкие веревки, на которых висела серебристая вяленая рыбешка.
– Эйо‑о‑о‑о! – раздалось откуда‑то снизу, с реки.
– Идет, – удовлетворенно сказала Лакшми.
– Кто идет? – спросила я.
– Как кто? Разве не узнаешь?
– Нет, – чистосердечно призналась я.
Лакшми сначала удивилась, потом хлопнула себя по лбу и заливисто засмеялась. Остальные тоже засмеялись.
– Аё! – сквозь смех сказала Лакшми, – ты же его не видела и, конечно, не знаешь его голоса.
«Логично», – подумала я и осторожно спросила:
– Кого его?
– Да нашего старейшину, вождя.
В это время из‑за песчаного холма показался человек. Он был темнокож, мал ростом и продвигался от холма к деревне какими‑то короткими перебежками. Все замолчали и стали выжидательно смотреть на приближавшегося. Наконец человек сделал последнюю перебежку и оказался рядом со мной.
― Ты? ― спросил он меня, как будто мы были знакомы, а я долго отсутствовала и наконец вернулась в родные края.
― Наш гость, – выручила меня Лакшми.
Глаза вождя смотрели приветливо, но где‑то в глубине их таилось недоверчивое выжидание. Он потеребил жидкую бородку и сказал значительно:
― Так.
Я поняла, что вождь разговорчивостью не отличается. Сатья Мастан, так звали вождя, действительно не любил говорить. До разговоров ли тут, если его голова занята всегда двумя важными хозяйственными вопросами: где нарубить дров и где наловить рыбы. Первый вопрос был почти неразрешимым: дрова рубить было негде. Все, что можно, уже вырубили. Но на то и мудрый вождь в деревне, чтобы что‑то придумать. И многодумную голову Сатьи Мастана время от времени посещали великолепные идеи. Одна из них своим блеском затмила все предшествующие и последующие и осталась в памяти жителей деревни. Идея была проста, но с ней не согласились местные власти, которые сочли железнодорожные шпалы неподходящим материалом для дров. С этими властями у Сатьи Мастана было много неприятностей и волнений. У жителей Сангама тоже. Поэтому приходилось довольствоваться ветвями чахлых кустов, растущих на песчаных холмах. Со вторым вопросом дела обстоят лучше. Рыба пока в реке водится.
Ни плотин, ни гидроэлектростанций на ней не предвидится. Сатия Мастан хорошо знает заповедные места и досконально изучил повадки разных рыб, поэтому уловы всегда удачны.
Мы идем через песчаные холмы вниз к реке. От песка, нагретого за день, исходит прозрачное знойное марево. Сквозь подошвы туфель я ощущаю тепло этих раскаленных холмов. Сатья Мастан идет босиком, привычно и спокойно ступая по горячему песку. Солнце стоит уже высоко над горизонтом, и по небу растекаются, все увеличиваясь, багровые мазки заката. Вода в реке постепенно превращается в красное, призрачно струящееся полотно, и на его фоне резко выделяются темные тонкие фигуры рыбаков янади. Вытянувшись цепочкой, они окружают что‑то мне невидимое, резко взмахивают руками, и паутина сетей на какое‑то мгновение застывает в воздухе. Потом сеть, оседая, как купол парашюта, опускается на воду и исчезает под ней. Негромко переговариваясь, рыбаки какое‑то время «колдуют» этими сетями, снова поднимают их над водой, и в тонких ячейках трепещет и бьется серебристая рыба.
У самого берега по колено в воде бродит несколько человек. С какой‑то методической размеренностью они опускают в реку конические, сплетенные из тонких прутьев корзины‑ловушки и время от времени выбрасывают на берег мелкую скользкую рыбу. Нагие, измазанные в иле и песке мальчишки подхватывают ее с торжествующими криками и затем аккуратно складывают на песке.
Сатья Мастан какое‑то время пристально, не отрываясь, смотрит на все это.
– Вот так почти целый день. День за днем и всю жизнь, – философски замечает он. – А многие считают янади ленивыми. Не верь им. Янади не уйдет с реки, пока не наловит рыбы, чтобы прокормить семью. А теперь надо ловить больше, может быть, удастся что‑нибудь продать.
– А удается?
– Иногда, – ответил старейшина. – Самое большее, что мы можем получить, – это полторы рупии.
– Не много.
– Да, совсем не много, – согласился Сатья Мастан. – Да еще могут обмануть. Нас легко обмануть.
Несколько рыбаков, заметив нас, перестали ловить, вышли на берег и робко остановились чуть поодаль.
– Эй, что вы там стоите! Идите сюда! – крикнул им старейшина.
Они несмело приблизились, на их темных телах еще блестели капли речной воды.
– Они из моего рода, рода Правды, – сказал Сатья Мастан.
– Правда, правда, – закивали рыбаки, – мы из рода Правды.
Такой род я встречала впервые и, конечно, заинтересовалась, сколько же человек в этом редком роду.
– Вот он, он и он, – старейшина ткнул пальцем в рядом стоявших рыбаков.
– Ну, а сколько же всего? – не отставала я.
Сатья Мастан, шепча что‑то про себя, стал загибать пальцы. Потом, видимо, сбился и смущенно опустил голову.
― Не знаю, – признался он. – Нас немного.
Я поняла, что вождь Сангама не имел представления о счете.
Широкоплечий юноша пришел на выручку вождю.
― Наш род очень славный и знаменитый, – начал он несколько сбивчиво, но посмотрел на Сатью Мастана и замолчал.
― Говори, говори, – великодушно разрешил вождь. – Я сегодня говорил так много, что язык уже болит. Говори.
…Род Правды был когда‑то очень большим. Его люди кочевали по берегам рек и озер и ловили рыбу. Много рыбы. Тогда можно было и охотиться. И род никогда не испытывал недостатка в еде. Женщины всегда были дома, и им незачем было идти в город и клянчить пищу.
Вместе с родом Правды ловил рыбу и охотился род Жемчуга. Теперь из этого рода почти никого не осталось, так же как не осталось и жемчуга в реках.
― Хорошо рассказал, – похвалил Сатья Мастан юношу. Тот окончательно смутился и спрятался за спины товарищей.
Незаметно подкрались сумерки, которые быстро стали сменяться темнотой. Река опустела, и только на берегу остались разложенные для просушки рыбацкие сети и снасти. Со стороны деревни потянуло дымком вечерних очагов. Под деревом, где сидели днем женщины, зажгли небольшой костер. Он был тусклый и не очень веселый. У людей рода Правды не было дров для лучшего.
Племя без жрецов
Злой дух бесновался всю ночь. Он ухал, подвывал и хлопал над хижиной крыльями. Как тогда, много лет назад. Старый Венкайя покрылся холодным потом и мелко дрожал. Мелькнула мысль, что надо выйти из хижины и посмотреть, что там такое. Но он отбросил ее как ненужную, потому что был уверен, чьи это проделки. Он прижался к стенке хижины, и сухие пальмовые листья впились ему в тело. Казалось, это доставило радость духу, который снова трижды проухал над хижиной. Теперь не было сомнения, что куражился дед. Это он имел привычку троекратным уханьем выражать свое удовлетворение. Души добропорядочных покойников уходят куда‑то в страну мертвых. Но никто не мог сказать, где эта страна находится. Одни говорили, что наверху, другие думали, что внизу. Ясного представления ни у кого не было, даже у стариков. Венкайя заворочался в своем углу и снова стал прислушиваться. Но дух затаился и ничем себя не выдавал. «Наверно, готовит новую шкоду», – вздохнул Венкайя. Дед и при жизни не обладал мирным характером, а после смерти с ним совсем не стало сладу. Венкайя несколько лет назад пытался выяснить, что же, собственно, надо делать с духом – молиться или бросать в него камни. Но никто в племени не мог ему сказать ничего определенного. Даже старый Полайя, немало повидавший на своем веку, не дал совета.
– Ты не один, которого тревожат духи, – сказал он тогда Венкайе. – Это все потому, что мы перестали чтить предков. Янади ходят в индусские храмы и молятся там раскрашенным картинкам. Мы давно забыли даже погребальные обычаи. Духи мертвых возмущаются, а мы не знаем, как их умилостивить.
Дед умер много лет назад – в год Великого голода. Но никто в доме не плакал. Янади не плачут по покойнику. В тот год с трудом достали новую набедренную повязку, чтобы умерший выглядел прилично. По древнему обычаю, на тело положили цветы и листья дерева «пана». Дед, который при жизни делал все не так, как надо, и умер в неподходящий день, во вторник, поэтому к носилкам привязали лягушку. К месту погребения все двинулись в полном молчании, и только беспрерывно бил барабан. Тогда кожа на барабане еще была цела. Перед носилками несколько человек с распущенными волосами исполняли погребальный танец.
Венкайе казалось, что ничего нет страшнее этого танца. Танцоры дергались как будто в конвульсиях, а черты их лиц застыли и были неподвижны. Они не пели и не издавали веселых возгласов. Они двигались молча в своем страшном и печальном танце. Отец сказал Венкайе, что танцоры пугают злых духов, которые хотят утащить душу деда к себе. Танцоры старались напрасно, потому что злой дух еще до смерти сидел в деде и теперь посмеивался, глядя на этот устрашающий погребальный танец. Потом на месте погребения вырыли неглубокую яму и опустили в нее деда лицом вниз, головой на юг. Рядом с ним положили листья «пана», кокосовый орех и медную монету. Отец Венкайи – он был старшим сыном деда ― первым бросил три горсти земли на умершего.
Когда все вернулись в деревню, у хижины деда разбили два глиняных горшка. Так делали всегда, и никто не мог объяснить почему.
На третий день после похорон Венкайя проснулся от странного звука, который исходил откуда‑то из глубины хижины. Звуки напоминали то всхлипывания, то плач. Венкайя долго лежал в темноте, прислушиваясь, и наконец понял, что плакала бабка. Венкайя очень удивился, но потом отец объяснил ему, что у них не было еды, чтобы в этот третий день покормить дух умершего деда. Поэтому бабка и горевала. Духу следовало отнести на могилу рис, лепешки и молоко, которое лили в отверстие на могиле. Всего этого не было не только у них, но и во всей деревне.
― Дед вам этого не простит, – причитала бабка. – Он всегла любил поесть. А вы его оставили голодным. Вот он всем вам теперь покажет.
Отец Венкайи сидел на пороге хижины, угрюмо опустив голову, и ни на кого не смотрел. Мать принялась плакать вместе с бабкой. А потом было еще хуже…
На двадцать первый день после похорон янади освящают хижину умершего, чтобы его дух не беспокоил живущих. В этот день устраивается большой погребальный пир. Освящает хижину жрец, он читает заклинания, известные только ему. Но во всей округе не было ни одного жреца‑янади. Последний старый жрец умер несколько лет назад, так и не успев передать свое искусство молодому. Говорили, что остались еще жрецы на острове Срихарикхота, который лежит посреди большого озера. Но остров находился далеко, и туда уже не попасть. Чужой индусский жрец‑брамин запросил много денег за освящение. Их не было, и хижина осталась без защиты. В этот вечер зажгли только масляный светильник, около которого сидела бабка. Она горестно раскачивалась перед трепещущим огоньком и тянула какую‑то известную только ей одной тоскливую песню без слов. На этот двадцать первый день дух деда остался тоже голодным.
Правда, его пытались ублажить барабанным боем и танцами, но дух отверг такую замену. Он хотел есть и поэтому всю следующую ночь выл над хижиной и хлопал крыльями.
– Все ясно, – заключила бабка. – Дед не попал в Верхнюю страну. Теперь он всю жизнь будет метаться между небом и землей.
И бабка оказалась права. Дух не довольствовался вытьем по ночам. Он стал чинить мелкие пакости. Подставлял под ноги камни в неожиданных местах, притворялся ветром, дул на хижину и однажды чуть ее не разрушил. Путал тропинки в лесу, когда молодой Венкайя отправлялся за кореньями и ягодами. Да разве упомнить все дедовы проделки. Правильно говорил отец: голодный способен на все.
И вот теперь этот ночной концерт. Венкайя снова прислушался. Где‑то прокричал петух, и старик облегченно вздохнул. Теперь можно было выйти и посмотреть, что натворил этот неуемный дух. Дрожь постепенно проходила, и Венкайя кряхтя, выполз из хижины. На черном предрассветном небе стояла красная ущербная луна. Венкайя осмотрелся вокруг, но ничего подозрительного не обнаружил. И вдруг где‑то снова раздался протяжный вой. Венкайя вздрогнул и инстинктивно прикрыл голову руками.
«Ну, теперь не уйти», – мелькнула мысль. Но через некоторое мгновение испуганным слухом он уловил ритмичное постукивание. «Так это же поезд! – обрадовался Венкайя. – Ну, конечно, поезд. Только поезд так гудит». Каждую ночь перед самым рассветом он слышал стук колес. По этому стуку он определял, скоро ли взойдет солнце. Поезд ему был знаком и понятен. С духом все обстояло сложнее. «Что же с ним делать? – тоскливо подумал Венкайя. – И спросить не у кого. Может быть, богиня надоумит?»
Но вовремя спохватился, вспомнив, что место прежнего обитания богини пустовало уже несколько лет. У янади не было денег, чтобы купить камень. Вокруг лежали государственные земли, и за хороший камень надо было платить. А без камня ни одна уважающая себя богиня в этом месте жить не будет.
Венкайя тяжело вздохнул и увидел, как начала светлеть полоска неба на востоке. Бог‑солнце Сурья кончил свой отдых за горами и теперь просыпался. Венкайя еще раз посмотрел на небо и поплелся к своей хижине. «Только бог Сурья может спасти от злого духа», – размышлял он.
Сурья, духи предков. Духи добрые и злые. Демоны. Богини и боги. Их многочисленные чада и домочадцы. Янади считали, что они населяли джунгли и горы, реки и ручьи. Они были неотъемлемой частью природы. Они формировали образ жизни племени. Той жизни, в которой царили законы и заветы предков. Богам и духам молились, их задабривали, сердились на них, а иногда отвергали. В честь их устраивали шумные праздники с ночными танцами, торжественные жертвоприношения и замысловатые церемонии. Предки удостаивались особого внимания. Для них существовал специальный праздник, когда хижину украшали ароматными цветами и разбивали кокосовые орехи.
Боги и духи были везде: в священном дереве «маргоса» и в акации. Поэтому вокруг этих деревьев янади сооружали каменные платформы. Они были в камнях, в глиняных горшках, в деревянном идоле на острове Срихарикхота, в куске глины, они прятались в фигурках, нарисованных на скалах. Поэтому все это было достойно поклонения. Даже горшок с водой.
И боги не оставались в долгу. Они защищали янади от напастей и болезней, приносили удачу в охоте, вступали в единоборство со злыми духами, гнали косяки рыб в сети, обсыпали кусты сладкими ягодами, вели в места, где были дикий мед и съедобные коренья. Короче говоря, боги старались вовсю, и особенно богини. Могущество последних удачно сочеталось с их трудолюбием. И поэтому матери‑богини занимали самое почетное место в своеобразном пантеоне янади.
Самое популярное божество Ченчудевуду. Но единого мнения в отношении пола Ченчудевуду не существовало. Старики утверждали, что это богиня. Молодые считали, что это бог. Но так или иначе, Ченчудевуду всегда заботился (или заботилась) о благосостоянии янади, о росте их семейств и о мире под их пальмовыми крышами. Божеству приносили желтые цветы «могили» и клали в его честь камень на крыши хижин. Камень был на каждой хижине, и живущие в ней считали Ченчудевуду своим домашним покровителем. Ченчудевуду помогали богини местного родового значения. Их звали по‑разному, но к имени каждой из них добавлялось слово «амма» – «мать». Полерамма, Анкамма, Кункаламма, Элламма. У богинь‑матерей были самые разнообразные функции. Они спасали янади от оспы и холеры, сторожили границы их деревень, заботились о прибавлении семейства, охраняли их в трудном и длинном пути кочевий. И даже удачей в охоте ведала богиня. Звали ее Гарала Майсамма. Это она незримо присутствовала на воинственных охотничьих танцах, шла вместе с янади по запутанным тропинкам джунглей, придавала силу и твердость их рукам, пускающим стрелы и бросающим бумеранги. Каждая богиня удостаивалась своего камня – его украшали цветами, и перед ним клали могущественным незримым матерям жертвы.
Богини не были вегетарианками, они с удовольствием потребляли мясо, и поэтому в честь их у камней резали петухов, коз, а иногда и буйволов. Человеческая кровь у этих камней не проливалась. Ибо богини были молоды и наивны. Они не подозревали, что земля, если ее полить человеческой кровью, может дать урожай риса или ячменя. Богини янади знали, как охотиться, как собирать то, что растет в джунглях. Среди них не было Великой матери, которая учила другие племена обрабатывать землю, сеять на ней и которую надо было задабривать человеческими жертвоприношениями. Племя и его богини так и не дошли до ступени земледелия.
Янади почитали не только богинь и богов, духов и демонов. Многие их роды непостижимым образом оказались связанными с животными и носили их названия. У янади были роды Козы, Медведя, Водяной ящерицы, Мухи, Попугая, Тигра и, наконец, Змеи. Со змеями у них возникли сложные отношения. Змею чтил не только род Змеи. Ей поклонялись и представители других родов. Змеи особых чудес не совершали, они только шипели и кусались. Янади знали траву, которая излечивала от змеиных укусов, но трава не всегда помогала. Молитвы и заклинания, по мнению янади, были эффективнее. И поэтому женщины племени раз в год на четвертый день после новой луны приносили молоко к норам кобр. Кобры были самыми главными змеями. Женщины просили их не трогать янади. Кобры пили молоко, но время от времени тем не менее нарушали договор. И янади стали ловить змей.
Они шли в джунгли с палками, расщепленными на конце, выслеживали змею и прижимали ее ядовитую голову рогаткой. Затем ловко подхватывали ее за хвост и сажали в корзинку. Боги‑змеи недовольно шуршали в корзинках. А потом стали плясать под звуки флейт. Проданные в рабство своими почитателями змеи продолжили сохранять для последних свой божественный статус. Во время охотничьего танца, изображавшего ловлю змей, янади пели:
Иди ловить змею,
О, заклинатель змей.
Держи стоящую змею.
Надейся на звук своей флейты,
Приходи, приходи с большой змеей в корзине
И с маленькой змеей в своих кудрях.
Янади почитали и обезьян. Они их не трогали – не убивали и не ели, как другие племена. Они оставляли обезьянам еду в джунглях и считали священными места их сборищ.
Многие века складывались у янади представления о себе, о земле, о богах, о мире, который их окружал. Но время шло, и многое менялось. Незаметно для себя янади стали поклоняться чужим богам: Субрамания, Нарасимхе, Венкатесваре. Сарасвати, Парвати и Лакшми – богини индусского пантеона заменили родовых богинь с приставкой «амма» – «мать». Женщины‑янади, собираясь по вечерам вокруг лампы‑светильника, хором стали петь:
Мать, наша мать Махалакшми,
Ты всем нам мать.
Родовые богини обиделись и одна за другой стали отворачиваться от янади. Они не могли простить такого предательства. Они не знали, что янади вкладывали в молитву новой богине тот же смысл, который присутствовал в молитвах родовым «амма».
Большие богини были вегетарианками и вполне довольствовались цветами и кокосовыми орехами. Эти чужие богини стояли в больших каменных храмах. На них были одежды и украшения, сверкающие драгоценными камнями. В честь их устраивались многолюдные и пышные праздничные процессии. Им прислуживали жрецы, которые произносили заклинания и молитвы на непонятном янади языке. И оттого, что в больших храмах, где обитали большие боги, все было непонятно, росло о щущение могущества и неизбежности этих богов. Свои боги казались бедными и слабыми, а свои жрецы – несведущими и жалкими. Так постепенно рушился традиционный мир собственных представлений янади.
Внешний мир тоже менялся и разрушался. Джунгли были вырублены, горы отодвинулись вдаль, потоки пересохли. А янади оказались в пыльных придорожных деревнях и в колониях хариджан‑париев. Там они забыли сказания о своих богах, легенды о своих предках, потеряли своих жрецов. Их слабеющая память удержала только смутные воспоминания и образы прошлого. Большие боги и жрецы‑брамины обманули янади блеском драгоценных украшений и толстыми книгами священных гимнов. Индусские боги не снизошли к молитвам и просьбам париев. И теперь как знак надежды отчаявшихся еще можно увидеть камень Ченчудевуду на пальмовой хижине или глиняный конус Полерамма под навесом. Но что теперь они могут сделать? Чем могут помочь? И боги и люди не в силах остановить неотвратимость свершающегося…
Христианин
Он остановился передо мной и стал потирать одну ступню о другую. По этому характерному жесту я поняла, что человек находится в состоянии смущения и робости. Я сидела на поваленном дереве у самой крайней хижины неллурской колонии хариджан. А человек стоял передо мной молча, и только сопение выдавало усиленную работу его мысли. Я тоже молчала и разглядывала пришедшего. Ему было лет двадцать пять, не больше. Его набедренная повязка была грязна и носила следы неумелой штопки. На плечах каким‑то чудом держалось нечто когда‑то бывшее, очевидно, рубашкой, от которой теперь осталось несколько причудливо соединенных между собой лоскутов. Густые вьющиеся волосы падали ему на лоб и почти скрывали глаза. А за ухом неожиданно и кокетливо, смягчая весь «разбойный» облик его владельца, торчал желтый цветок «могили». Время от времени парень безгласно шевелил толстыми губами, как будто хотел что‑то сказать, но не решался. Первой потеряла терпение я и кашлянула.
― Кхм, ― повторил парень и снова замолчал.
Конечно, так могло продолжаться до бесконечности, ибо передо мной стоял янади, который не заговорит первым.
― Как тебя зовут? – спросила я.
Стоявший вздрогнул от неожиданности и как‑то сразу вышел из задумчивости.
― Голакондаполайя, – чуть хрипловато сказал он. Затем набрал воздуха и выпалил: – А я из твоего племени!
От удивления я чуть было не сказала «здравствуйте» по‑русски. Но вовремя удержалась и правильно сделала. А Голакондаполайя, не переводя дыхания, путаясь и сбиваясь, продолжал:
― Да, да! Из твоего племени. Потому что я христианин, а все белые ― христиане, и я теперь принадлежу к твоему племени, хоть я и не белый.
― Подожди, подожди, ― перебила я его. – Я не возражаю, чтобы ты принадлежал к моему племени. Мне даже приятно, что в моем племени будет хоть один янади. Но кто тебе сказал, что все белые ― христиане?
― Отец.
― Какой отец? Твой что ли?
― Не мой. Отец, который живет в каменном доме вместе с богом и носит длинное белое платье. А на доме вот такой крест. И Голакондаполайя извлек из‑под лохмотьев бывшей рубашки засаленный шнурок, на котором болтался простой железный крестик.
― Так, ― сказала я, – значит, ты христианин?
― Да, ― ответил Голакондаполайя и потер снова одну ступню о другую. ― А ты тоже?
― Нет.
― Вот это да! – удивился парень. – А кто же ты?
― Как кто? Человек.
Голакондаполайя растерянно и недоумевающе смотрел на меня.
― Как же ты стал христианином? – поинтересовалась я.
– Очень просто, – вздохнул он. – Отец дал мне двадцать пять рупий, этот крест и попросил молиться его богу. Я не мог отказать ему, да и деньги мне были нужны. Я думаю, что сделал отцу большое одолжение.
– А если я попрошу тебя об одолжении? – не удержалась я.
– Ну что ж, – покорно согласился Голакондаполайя. – Я тебе тоже не смогу отказать. А у тебя какой бог? – вдруг оживился он. – По правде говоря, христианский бог мне не очень нравится. Борода у него жидкая, глаза печальные. И висит почему‑то на кресте. Все боги как боги, а этот висит на кресте. Как ты думаешь, зачем это?
– Это длинная история, – уклончиво ответила я.
– Ну да! – обрадовался христианин. – Длинная и непонятная. У янади боги наказывают людей, а у христиан почему‑то люди наказали бога. – И Голакондаполайя, опустившись на корточки, впал в философское раздумье.
– Вот у янади есть Ченчуамма – богиня‑мать, – начал Голакондаполайя, выходя из задумчивости. – У христиан бог, который висит, а какой бог у тебя?
– А у меня бога нет.
– Аё! – снова удивился янади. – Как же я тебе сделаю одолжение? У тебя нет даже висящего бога.
― Нет, – горестно согласилась я.
– Ну, тогда, – Голакондаполайя на минуту задумался, – ты мне дашь за одолжение пятьдесят рупий. Если бы у тебя был бог, мы бы обошлись тридцатью, а если нет, то не меньше пятидесяти.
Я поняла, что здесь, как и везде, безбожие обходилось дороже.
Голакондаполайя был, пожалуй, единственным христианином во всем племени янади. Случай этот был настолько редким и исключительным, что янади не восприняли «обращение» Голакондаполайи всерьез и не применили против него никаких санкций, соответствующих данному поступку.
Все действительно произошло крайне просто. Голакондаполайя жил в колонии хариджан на окраине Неллуру и работал городским подметальщиком. Подметальщиком его устроил дядя. Голакондаполайя хорошо помнил, как они с дядей ходили к важному чиновнику и дядя долго просил его о чем‑то. Племянник не слышал, о чем они говорили. Он стоял в почтительном отдалении. Наконец, чиновник кивнул головой в знак согласия, и дядя довольный подошел к юноше.
― Завтра утром ты придешь сюда к старшему подметальщику, и он покажет тебе, что надо делать, – сказал ему дядя. ― Теперь у тебя будут деньги, и ты сможешь прокормить мать и младших братьев.
С тех пор Голакондаполайя каждое утро выходил на улицу, которую ему отвели, и подметал. Улица примыкала к рыночной площади и была обычно усеяна обрывками бумаги, банановой кожурой, апельсиновыми корками, скорлупой кокосовых орехов. Когда поднимался ветер, подметальщику становилось совсем худо. Он мел, а ветер бросал в лицо весь мусор, который поднимала его метла. И еще пыль. Много дней спустя кто‑то из подметальщиков объяснил ему, что мести против ветра ― дело бесполезное. Надо мести по ветру. Постепенно Голакондаполайя приобрел рабочий опыт подметальщика. Чиновник обещал платить ему 125 рупий в месяц. Но когда Голакондаполайя приходил за деньгами, их оказывалось всегда меньше. И никто не мог объяснить ему, почему так происходило. Дядя тоже не мог. Заработанных денег с трудом хватало на рис с овощным карри раз в день. Иногда он подносил к рынку тяжелые грузы.
В конце улицы стоял странный каменный дом с остроконечной крышей. Однажды Голакондаполайя услышал, как там зазвонил колокол. Он оставил свою метлу у фонарного столба и пошел на звук колокола. Около странного дома толпились люди. Он увидел там несколько белых. Он знал, что это важные и богатые люди, и решил держаться от них подальше. Дверь в доме была открыта, и он, выждав около получаса, наконец решился тоже войти. Дядя всегда говорил, что его когда‑нибудь погубит любопытство. Но в тот момент он забыл, что говорил дядя. Осторожно, боком, стараясь никого не задеть, он протиснулся в дверь и остолбенел.
Внутри дома все сверкало и блестело. Он никогда не видел такого необычного и богатого убранства. Прямо перед ним на стене висел человек, из рук и ног которого сочилась кровь. Голакондаполайя в ужасе хотел броситься прочь, но вовремя заметил, что человек сделан из дерева. Любопытство пересилило, и он стал рассматривать этого странного деревянного человека. Глаза человека смотрели с укор