Вопрос. Сэр Чарлз, существует мнение, что «Чужие и братья» – я имею в виду первый роман вашего цикла – является до известной степени автобиографическим и отражает дни вашей юности, проведенные в Лестере{416}. Верно ли это?
Ответ. Автобиографический элемент в этом романе очень силен. Молодым человеком я находился в Лестере примерно в том же положении, что и герой книги Льюис Элиот. Но сюжет романа как цепь событий, сюжет – вымышленный.
Вопрос. Насколько мне известно, ваши собственные интересы и занятия с молодых лет относились к области науки. Интересно, является ли в какой‑либо мере автобиографическим роман «Поиски»?
Ответ. Я получил образование в области естественных наук и, принимаясь впоследствии за какое‑нибудь дело, как правило, старался сделаться в этой сфере профессионалом. Так, став по образованию ученым, я намеревался посвятить себя исследованиям и преуспеть, насколько удастся, в этом направлении. Но на самом деле все обстояло сложнее. По существу, я всегда, то есть примерно с восемнадцати лет, чувствовал, что хочу стать писателем. Однако я был беден, и это вынуждало меня не мешкая устраивать свою жизнь. Я понимал, что мне суждено принадлежать к такого сорта писателям, которым приходится пробивать себе дорогу, накапливая материал для творчества. Так что я был вполне удовлетворен избранной мною научной карьерой и стремился получить от нее все, что можно. Но всегда конечной целью и высшей мечтой оставались для меня мысли о писательстве.
Вопрос. Можно ли считать, что большая часть ваших произведений является преображенной автобиографией? И что в мыслях и переживаниях героя, если не в событиях и ситуациях, повторяется обычно вами лично пережитое?
|
|
Ответ. Об автобиографичности событий и ситуаций нельзя говорить в том смысле, как это обычно понимается читателями; события и ситуации проходят длительную творческую «обработку». Что же касается чувств и переживаний, то это совершенно верно.
Вопрос. Насколько Льюис Элиот – это вы сами? Или же он исключительно литературный персонаж?
Ответ. Мне думается, что в существе своем Льюис Элиот – это я. Поступками и обстоятельствами своей судьбы он часто оказывается непохож на меня. Однако во всех своих значительных и показательных проявлениях он – это я.
Вопрос. Вы сказали, что стали думать о писательстве довольно рано. Когда собственно литературное творчество сделалось для вас серьезным занятием?
Ответ. Я написал роман (который, к счастью для меня, так и не увидел печати), когда был аспирантом Лестерского университета. Он был очень плох, и не думаю, чтобы сохранился хоть один его рукописный экземпляр. Как я уже сказал, к счастью, этот роман не был напечатан.
Вопрос. Как он назывался?
Ответ. Краснея, должен сознаться, что роман этот назывался «Искания юности».
Вопрос. Был ли детективный роман «Смерть под парусом» действительно первым опубликованным вами художественным произведением?
Ответ. Да, если не считать небольших отрывков в университетских журналах.
Вопрос. Что побудило вас написать «Смерть под парусом»?
Ответ. Думаю, просто пришло время, когда я – мне было тогда двадцать пять лет – стал по‑настоящему задумываться над тем, что же будет для меня делом жизни. И я решил попробовать свои силы. До этого я долгое время занимался научной работой и теперь искал способ развязать себе язык.
|
|
Вопрос. Значит, это был вполне серьезный литературный опыт, а не просто развлечение?
Ответ. Да.
Вопрос. Мне показалось несколько странным, что ваша вторая книга, «Новые жизни за старые», вышла в свет анонимно, в то время как «Смерть под парусом» – нет. Была ли к тому особая причина?
Ответ. Две причины. Во‑первых, я был глубоко не удовлетворен этой книгой. У меня не было большого желания подчеркивать свою причастность к ней. Была и чисто практическая причина. Я добивался одной работы, а обстановка тогда была несколько иной, чем сейчас, и я чувствовал, что публикация такого рода книги мне добра не принесет. Работа же эта мне была очень нужна.
Вопрос. Если бы не война, могли бы вы уже тогда целиком посвятить себя литературной работе? Мне вспоминается, как Артур Майлс в конце романа «Поиски» решает от науки обратиться к литературе.
Ответ. После публикации «Поисков» я много думал над этой проблемой. Однако всякому, кто тогда был, вроде меня, человеком политически вполне сознательным и активным, было совершенно ясно, что война не заставит себя ждать. Хотя и казалось, будто решительная развязка так и не наступит. Вот почему я полагал, что мне следует продолжать свою деятельность в Кембридже, поскольку я знал, что мой долг призовет меня к участию в войне.
Вопрос. Только война заставила сделать перерыв между появлением «Чужих и братьев» и «Светом и тьмой»?
Ответ. Нет. Война заставила сделать перерыв на три‑четыре года, но не на семь. Я писал довольно постоянно с того времени, как отошел от военных дел осенью 1944 года. Работа над романами цикла шла в ином порядке, чем их издание. До известной степени я писал их все разом. Первыми были завершены «Чужие и братья», однако совсем в другом виде, чем они были впоследствии опубликованы. Я ими не был тогда доволен. Все же я принялся за «Совесть богачей», и опять же первый вариант романа значительно отличался от окончательного. Потом я доработал «Чужих и братьев», придав им их настоящий вид, но не прикасался к «Совести богачей», так как в силу некоторых частных причин я собирался повременить с изданием этого романа. В 1945 году я написал «Наставники» – роман, который, как мне тогда показалось, придает всему циклу несколько иной тематический поворот в сравнении с задуманным мною. И я написал «Свет и тьму». Публиковал я романы в такой последовательности: «Чужие и братья», «Свет и тьма», «Пора надежд» (написано было позднее), наконец, «Наставники». Но мне хотелось бы, чтобы читатели принимались за «Совесть богачей» после «Чужих и братьев» – тогда весь замысел становится ясно виден.
|
|
Вопрос. На каком этапе работы определилась сквозная идея всего цикла? Была ли она ясна вам во время работы над «Чужими и братьями»?
Ответ. В основе своей да. Эта идея стала вырисовываться передо мной – едва ли не вдруг – в Марселе 1 января 1935 года. Я шел по улице. Была пронзительно холодная ночь, много ниже нуля. Я должен был, прилетев из Лондона, провести в Марселе ночь и на следующий день пароходом отплыть на Сицилию. Состояние мое было жалким. Мне казалось, что все в моей личной жизни и творческой работе идет «не так». Неожиданно я увидел, почувствовал или представил себе, назовите, как вам угодно, и внешние контуры романа «Чужие и братья», и внутренний склад его построения, а именно: соотношение, или диалектическую взаимосвязь, между процессом самоанализа, которым занят Элиот, и тем, что происходит с ним. В эту минуту я почувствовал себя невероятно счастливым. Общий замысел сложился в несколько мгновений.
Вопрос. Побудили ли вас к этому какие‑либо частные обстоятельства? Связана ли идея цикла с романом «Поиски», в котором, как представляется, уже намечено многое из того, что было развито и продолжено вами в цикле?
Ответ. Это замечание мне кажется справедливым. Основные идеи занимали меня уже во время работы над «Поисками». Озарение, о котором я рассказал вам, посетило меня как раз несколько месяцев спустя после окончания «Поисков». Все это бродило во мне, и вдруг я понял, что мне следует делать.
Вопрос. Не помните ли вы, когда впервые общий замысел распался на отдельные романы?
Ответ. В значительной степени в течение 1937 и 1938 годов. Думаю, что, порывшись в бумагах моих издателей, можно обнаружить планы всего цикла что‑нибудь около 1938–1939 годов или чуть позже.
Вопрос. В какой степени изменился первоначальный замысел с ходом времени?
Ответ. В построении – не очень, скорее в подходе к изображению, особенно это касается центрального героя Льюиса Элиота. Я ныне менее пассивен и в значительно меньшей степени склонен признавать зависимость судьбы героя от планов и намерений автора, чем в то время, когда я только приступал к работе. Но общее построение цикла, в собственно литературном смысле слова, не претерпело больших изменений. Изменилась несколько общая атмосфера, поскольку, строя далекие планы, трудно все же предвидеть будущее. Вообще свою собственную судьбу предугадать очень трудно.
Вопрос. Являлась ли высказанная в предисловии к «Совести богачей» мысль о соотношении между тем, что Элиот наблюдает, и тем, что чувствует, всегда существенной для вашего замысла?
Ответ. Да, в этом и состояла идея, овладевшая мной 1 января 1935 года. В этом сердцевина всего замысла.
Вопрос. Нельзя ли в общих словах узнать, как будет завершен весь цикл?
Ответ. Пожалуйста. Стержень цикла держится на том соотношении, о котором вы сказали. Грубо говоря, цикл включает три книги внутренних переживаний. Одна из них – «Пора надежд», другая – «Возвращения домой», и будет еще третья, завершающая. Внутренними процессами заняты частично и другие книги цикла. Но эти три книги должны быть посвящены этим процессам полностью. И в зависимости от них находятся книги более внешнего обзора. Для того чтобы подойти к самой последней, одиннадцатой книге цикла, надо написать еще три «внешних» книга. Одну из них я недавно закончил. Роман «Дело» – это последняя из книг, связанных с Кембриджем. Уже есть еще одна книга, причем довольно короткая, даже, пожалуй, слишком короткая для меня. Книга о процессах, происходящих вовне героя, но тем не менее показывающая поворотный момент в сознании Льюиса Элиота. Этот роман называется «Преданные»[115]. Затем последует гораздо более объемистая книга под названием «Коридоры власти», она будет посвящена высшему слою руководства и общественной жизни Англии. И наконец, в заключительном романе мы вернемся к самому Льюису Элиоту.
Вопрос. Таким образом, вместе с окончанием цикла мы подойдем непосредственно к нашим дням. Не так ли?
Ответ. Правильно. Действие романа «Дело» происходит в 1953–1954 годах; «Преданные» относится к несколько более раннему времени – к 1945–1947 годам. «Коридоры власти» будут охватывать что‑нибудь около 1955–1959 годов, и последний роман будет отстоять по времени от срока работы над ним приблизительно на пару лет.
Вопрос. Ваши романы появляются на свет один за другим в течение последнего времени с удивительным постоянством. Значит ли это, что вы легко работаете?
Ответ. Планы и замыслы возникают у меня довольно легко. Особенно я люблю обдумывать книги. Насколько просто дается мне сам процесс творчества – не знаю. Пишу я постоянно, но довольно медленно: мне кажется, той легкости, какой обладали поистине «легкие» писатели, вроде Бальзака и Томаса Вулфа[116], мне не дано.
Вопрос. Когда, собственно, вы пишете?
Ответ. Это трудный и загадочный вопрос. Когда я непосредственно принимаюсь за работу, я стараюсь как можно больше работать по утрам все свободное время. Когда я начинал свой литературный путь, мне приходилось заниматься, кроме того, множеством посторонних дел. Поэтому я писал по субботам и воскресеньям, а также в обеденные часы. Я приучил себя обходиться без обеда, если только того не требовали деловые встречи, и всегда пользовался этими часами для творческой работы.
Вопрос. Стало быть, вы обладаете способностью быстро переключаться с одного занятия на другое?
Ответ. Нет, мне это давалось нелегко, но я приучил себя к этому. В идеале, если у меня выдавалось четыре свободных утра, первое обычно оказывалось потерянным – во всяком случае, больше трех‑четырех сотен слов в то утро мне написать никогда не удавалось. Затем я писал примерно от восьми до девяти сотен слов в день. Таким образом было написано большинство моих книг.
Вопрос. Много ли вы правите?
Ответ. Да. Каждый из первоначальных вариантов много раз в процессе работы пересматривается. Рукописи выходят вдоль и поперек исчерканными. Я продолжаю править после того, как книга закончена. Как я уже сказал, многие из первоначальных вариантов моих книг весьма существенно отличаются от окончательных.
Вопрос. Когда вы работаете над рукописью, вы вычеркиваете и пишете тут же или же меняете всю страницу?
Ответ. Пишу и вычеркиваю тут же. Я пишу всегда на правой половине страницы и левую оставляю для правки, так что там со временем появляются в большом числе всякие вставки, загогулины, варианты и т. п.
Мне кажется, это характерный метод работы для литератора, с трудом подыскивающего нужные слова и далеко не сразу удовлетворяющегося результатами этих поисков.
Вопрос. Вы пишете пером?
Ответ. Да, и всегда невозможным, невразумительным, головоломным почерком.
Вопрос. Интересно, какие условия для работы вы предпочитаете?
Ответ. Пожалуй, я предпочитаю тишину, покой, одиночество, но на самом деле редкий профессионал получает такие условия. Одно из непременных свойств профессионала заключается в способности как можно меньше поддаваться всяким внешним раздражителям в процессе работы. Если этого свойства не развить в себе, нужных условий вы никогда не добьетесь. Если вы можете писать лишь в атласном халате, в комнате окнами на северо‑восток, при температуре 67 градусов по Реомюру, то ваши шансы на успех невелики.
Вопрос. Пользуетесь ли вы записными книжками?
Ответ. Да, сам замысел моего цикла и условия моей жизни сделали это непременным, даже если бы я и не чувствовал в этом потребности. Кроме того, к этому вынудил меня значительный перерыв в моей литературной деятельности в годы войны. Так что я постоянно вел записи. Я пользовался обычными записными книжками государственного служащего размером в половину общей тетради. В первой части книжки я набрасывал сюжетную канву романа, главу за главой, затем переворачивал книжку наоборот и составлял портреты персонажей. У меня, как правило, имелись подробные жизнеописания даже второстепенных персонажей. Кроме того, у меня всегда имелись при себе книжки для случайных записей.
Вопрос. Имеете ли вы обыкновение, находясь, скажем, в каком‑либо общественном месте и услышав фразу, заметить себе «пригодится»?
Ответ. Да, именно так. Вдруг вы слышите фразу, которая сразу раскрывает характер, или видите сцену, выражение лица или манеру говорить – все это составляет материал творчества. Иногда попадаются очень ценные истории судеб.
Вопрос. Это составляет ваше понимание характера или способа обрисовки действующих лиц?
Ответ. Да, я стараюсь отобрать нечто способное раскрыть существо данного характера, особенности его проявления. Если ваш взгляд обладает проницательностью, то вот, как мне кажется, путь, по которому нужно следовать. Но чем больше вы наблюдаете за интересующим вас характером по ходу работы, тем больше убеждаетесь в способности этого характера самостоятельно вести себя, действовать совершенно непредвиденным способом, хотя суть его останется в сравнении с первоначальным замыслом неизменной.
Вопрос. Стало быть, ваши персонажи в основе своей реально существующие люди?
Ответ. Большая часть из них, и, я думаю, лучшая. Но всякий писатель‑реалист, работая над образом героя, проделывает долгий путь от прототипа к образу.
Некоторые из моих персонажей представляют собой сознательную комбинацию из многих лиц, особенно в тех случаях, когда я чувствовал, что вступаю на опасную почву: если бы я описал то или иное лицо прямо с натуры, это сразу сделалось бы замеченным.
Вопрос. Испытываете ли вы к своим персонажам симпатию, и если да, то к каким в особенности?
Ответ. Должен признаться, что да, испытываю… Я вообще безо всякой сентиментальности в гораздо большей степени люблю людей, чем питаю к ним неприязнь. Мне, как правило, приятны те люди, о которых я пишу. В первую очередь, естественно, главные герои. Я, пожалуй, не смог бы писать долго о человеке, который мне несимпатичен. Вот почему мне дороги Пэссант, Рой Калверт, Чарлз Марч, мистер Марч, Артур Браун. Что же касается женских персонажей, имеющих близкое отношение к Элиоту, то слово «симпатия» по отношению к ним наиболее подходяще.
Вопрос. В романе «Новые жизни за старые» один из персонажей – писатель Ванден – говорит: «Высшее искусство состоит лишь в совершенном знании людей…» Согласны ли вы с этим теперь?
Ответ. Мои представления усложнились. Именно такого рода искусство остается для меня самым высоким; как видно, я инстинктивно чувствовал это еще в молодости. Теперь я этого с такой уверенностью не повторил бы, хотя по‑прежнему подобное искусство сохраняет для меня первостепенное значение. Мои воззрения не изменились, но я уже в меньшей степени владею способностью эти воззрения категорически высказывать.
Вопрос. Вам, кажется, приятно слышать похвалы от критики, подчеркивающей ваше хорошее знание людей?
Ответ. Да. Мне представляется, что это моя наиболее сильная сторона. Мне, например, понравилось, как недавно кто‑то сказал, имея в виду роман «Поиски», что я живу среди своих персонажей так же, как математики существуют в мире теорем.
Вопрос. Одно меня несколько озадачивает. В ваших романах очень редко встречаются специальные выражения и термины из области новейшей психологии. Не кажется ли вам, что, поскольку новейшая психология стремится свести на нет идею личной ответственности человека за общие судьбы, вы как писатель должны ее, эту психологию, отбросить или же пользоваться ею весьма ограниченно?
Ответ. Это верный, но не полный ответ. В молодые годы я довольно много занимался аналитической психологией{417}. Как ученый, я относился к ней с большим недоверием, чем как писатель. В известной степени дело обстоит так и сейчас. Я убежден, что, хотя писателю следует знать аналитическую психологию, он не должен вводить ее прямым образом в свои произведения. С научной точки зрения, мне кажется, это не более чем догадки: своих истинных результатов аналитическая психология еще не достигла. Поэтому, пользуясь ее результатами сегодня, мы рискуем выглядеть смешными и невежественными в то время, когда будут получены подлинно научные результаты. Мне кажется также, что в искусстве, прежде всего в романе, человеческая личность раскрывается через обычные понятия, такие, как воля, сознание и т. д., гораздо точнее, чем через современные представления аналитической психологии. Вот почему я избегаю употреблять их в романах, хотя в некоторых случаях вы их обнаружите. И думаю, я не ошибся. Если бы мне пришлось начинать сначала, я выбрал бы тот же путь.
Вопрос. Насколько я себе представляю, вопрос о личной ответственности за свои действия имеет в ваших глазах очень большое значение?
Ответ. О да. Это сказывается во всем, что я делаю.
Вопрос. Не могли бы вы описать основные этапы работы над романом? Разрабатываете ли вы до деталей предварительный план?
Ответ. Да, более детально, чем это обычно делают романисты. И тему, и основных персонажей, и сюжет – все я обдумываю прежде даже, чем принимаюсь делать наброски в записной книжке. Затем я записываю сюжет, имея в голове тему. Далее разбиваю общий план на главы, и, как правило, со значительными подробностями. После того как главы размечены, в них очерчиваются действующие лица. Причем особенное внимание я обращаю на общий смысл каждой из глав. Эта работа часто отнимает у меня несколько месяцев, а иногда и лет, прежде чем я напишу хоть одно слово собственно текста романа.
Вопрос. Когда вы начинаете писать, вы строго следуете избранному плану?
Ответ. Да. Я не верю в начало «с середины»… Я почти уверен, что если вы придаете значение творческому процессу, как это делаю я, то обратный порядок в работе может нанести ущерб повествованию, сбив его с ритма и даже спутав его. Я думаю, что коль скоро произведение распланировано, то лучше, а для меня так непременно, продвигаться от начала к концу.
Вопрос. Находите ли вы, что с течением времени ваше искусство как романиста совершенствуется?
Ответ. В некотором смысле да, но вообще это трудный и коварный вопрос. До известной степени ни один романист, конечно, не способен сохранять стремительный темп развития, который он принимает поначалу. В умении, в знании того, как лучше обрисовать сцену или персонаж, вы постоянно совершенствуетесь – с опытом все это дается легче. Да и знания накапливаются. Большинство романистов постоянно развивают свое искусство на протяжении творческого пути, однако темп этого развития заметно замедляется. Надеюсь, пока это мне не грозит, я этого пока не ощущаю, но, когда это произойдет, я об этом узнаю последний.
Вопрос. Есть ли в искусстве романа какие‑либо стороны, которые вы хотели бы развить у себя в большей степени?
Ответ. Разумеется. Всякий раз, когда я читаю Толстого, я завидую дару, с каким он рисует живые сцены, создавая совершенно невероятную физическую ощутимость всего, что только попадает в поле его зрения. Очень немногие писатели обладали этим даром. Я к ним, конечно, не принадлежу. Этому дару я особенно завидую.
Вопрос. Какая из ваших книг, вы думаете, вам особенно удалась?
Ответ. Это в свою очередь нелегкий вопрос. Я готов признать, что «Наставники» удались лучше других, но, с другой стороны, это далеко не тот уровень, к которому я стремлюсь.
Вопрос. Несколько лет тому назад в Лондоне была поставлена ваша пьеса, а недавно с большим успехом прошла инсценировка романа «Дело». Собираетесь ли вы еще писать для сцены?
Ответ. Не думаю. Мне, как, впрочем, многим писателям, с невероятным трудом дается сценический язык. Диалог, переданный натуралистически, равно как и диалог стихотворный, мне кажется, в наше время уже не достигает эффекта. Если бы я взялся писать пьесы, я бы шел от Ибсена, но я просто‑напросто не нахожу и никогда не мог бы найти подходящей для этого сценической формы. До тех пор пока я не отыщу нужную мне форму сценического диалога, я не стану писать для театра.
Вопрос. А рассказы? Вы пишете рассказы?
Ответ. По правде сказать, за всю свою жизнь я не написал ни одного рассказа. Отчасти это объясняется обстоятельствами моей необычайно сложной жизни. Творческую энергию, которой я обладал, мне следовало потратить на романы. Если бы со времени публикации романа «Поиски» я сделался профессиональным писателем, я бы неизбежно стал писать рассказы. Но мне приходилось беречь силы для того, что мне так хотелось осуществить. Не думаю к тому же, чтобы рассказ оказался подходящей для меня формой. Я добиваюсь впечатления обобщающей картиной, а рассказ по природе своей к широте не располагает. Но попробовать свои силы в этом жанре я, вероятно, решусь.
Вопрос. Если еще раз вспомнить писателя Вандена из романа «Новые жизни за старые», то там он называет Достоевского, Пруста и, «пожалуй, Толстого» величайшими романистами. Склонны ли вы подтвердить это мнение теперь?
Ответ. Вы поступаете довольно жестоко и коварно, «спрашивая с меня» за Вандена, ибо Ванден выражает взгляды моей молодости. Я не могу сказать, что ныне придерживаюсь тех же воззрений. Толстой представляется мне ныне величайшим из романистов. Я по‑прежнему считаю Пруста в числе четырех‑пяти крупнейших имен, это уровень высшего класса. Достоевский в мои молодые годы значил для меня чудовищно много, но, как это часто случается, со временем я начал чувствовать, что его авторитет в моих глазах тускнеет. Пожалуй, я поместил бы Достоевского в высший класс, но на одно из последних в этом классе мест. В то же время я включил бы теперь в этот класс Бальзака и, как ни странно, Диккенса, которого я, становясь старше, ценю все выше. Мне кажется, что он единственный из английских романистов способен встать в один ряд с названными именами.
Вопрос. Какие романисты, помещенные вами в высший класс, особенно вам нравятся?
Ответ. Иногда романисты меньшего масштаба нравятся мне больше, чем самые великие. Я люблю Джордж Элиот, люблю Троллопа[117], Стендаля, Тургенева. Я невероятно высоко ставлю Лоуренса, хотя и не могу сказать, что люблю его.
Вопрос. Испытывали ли вы в ходе творчества какие‑либо четко осознанные вами влияния? Мне удалось заметить, в частности, что Артур Майлз охотно обращается к Уэллсу. Являются ли причиной этого его научные интересы?
Ответ. Не думаю, чтобы влияние Уэллса серьезно отразилось на моих книгах, хотя некоторые следы этого есть в «Поисках». Мне кажется, что наибольшее влияние на меня оказали не английские, а русские романисты. По‑разному я многому учился у Толстого, Тургенева, немного у Достоевского и даже у такого менее крупного русского писателя, как Лесков.
Вопрос. И все же вы пишете в сугубо английской традиции. Возможно, кое‑что было вами воспринято извне без сознательного стремления к этому?
Ответ. Да, это вполне вероятно. Видите ли, по образованию я физик, и, хотя я всегда много читал, в начале своего творческого пути мои познания в английской литературе были незначительны. Только в сорок лет я по‑настоящему прочел Диккенса, да, пожалуй, и вообще всех первостепенных английских писателей XIX столетия. Читая мои книги, нетрудно заметить, как я отзывался на различного рода воздействия. Но ни о каком сознательном следовании кому‑либо из моих английских предшественников говорить не приходится.
Вопрос. Ваши книги, по‑моему, являются не только выдающимися, но и чрезвычайно глубоко осознанными достижениями искусства. Кажется, что вы не только руководствовались весьма определенными идеями при отборе материала, но и добивались чего‑то весьма определенного в области романа как жанра. Каковы ваши воззрения на технику художественного письма?
Ответ. Мне случалось высказывать их довольно часто, как вы, вероятно, знаете. Я начал писать в духе сознательного – это слово выбрано вами удачно – протеста против чисто формального романа, представленного, скажем, Джойсом и Вирджинией Вулф. Мне казалось тогда, и я остаюсь при этом мнении по сию пору, что формализм такого толка несет мало смысла и не имеет будущего. Кроме того, я полагаю, что такого рода искусство не может быть серьезным, насколько я понимаю «серьезность». Как только вы изымаете человека из общественного окружения, вы тем самым не делаете его интересней, не делаете его значительней, напротив, он становится крайне обыденным. Вот почему литература формализма на протяжении 1914–1950 годов была связана не обязательной, но и не случайной зависимостью со всякого толка социальной реакцией. Для меня все это неприемлемо. Я не приемлю обыденности. Я не приемлю реакции. Я не приемлю искусства, из которого изъят интеллект. Со своей стороны я старался писать книги, в которых была бы показана личность, прежде всего личность. Я старался также обрисовать эту личность в ее общественных взаимоотношениях, старался безо всякого стыда апеллировать к разуму, ибо для нас в нем заключено самое существенное и интересное. В заключение хочу заметить, что именно такой роман имеет право на долгую жизнь и только в таком романе мы можем узнать себя и о себе.
Вопрос. Должен ли роман повествовать нам исключительно о нас и о мире, в котором мы живем?
Ответ. Нет, я полагаю, что роман может затрагивать и другие существенные проблемы. Но мне трудно представить себе общество, в духовной жизни которого такой роман мог бы играть существенную роль. Я убежден, что во всяком обществе, заботящемся о своем состоянии, роман, о котором я говорил; должен явиться основной формой литературного искусства.
Вопрос. Какие современные английские романисты подают, по вашему мнению, значительные надежды на будущее?
Ответ. Мне трудно об этом судить. Возможно, что в таком обществе, как наше, романы вообще очень трудно писать. И наиболее обещающие таланты обращаются к иным жанрам.
Вопрос. В чем, по‑вашему, состоит основная трудность для творчества романиста в нашем обществе?
Ответ. Всякий романист стремится быть как можно ближе к своему читателю, стремится узнать его как можно лучше. До известной степени в Англии дело обстоит проще, чем в Америке, поскольку у нас круг людей, читающих романы, более однороден. Но эта часть общества сама по себе не играет решающей социальной роли, между тем как возникают и растут различные подвиды искусств и других форм массового воздействия, которые приобретают все большее значение. Нужен необычайно большой талант, чтобы к тебе прислушивались во всей этой шумной суете.
В опрос. Не значит ли это, что общество со времен войны изменилось настолько, что ни один из мало‑мальски заметных молодых писателей еще не сумел постичь суть этих перемен?
Ответ. Возможно. Я бы сказал, что это оптимистический взгляд на сложившееся положение. Хотелось бы думать, что так оно и есть. Хотелось бы верить, что явится новый Бальзак, который сумеет управиться с современным ему обществом так же, как это некогда удавалось Бальзаку.
Вопрос. Я представляю себе вас человеком очень глубоких политических убеждений. Как эти убеждения отразились на вашем творчестве?
Ответ. Не совсем прямым путем. Своей основной задачей как писатель я считаю обязанность говорить обществу правду, говорить: «Вот каковы люди, вот материал, из которого они должны строить». Я не сомневаюсь, что общество, о котором я мечтаю, было бы построено, если бы у него в руках оказался предлагаемый мной материал. Мне представляются, однако, всякие социальные проекты бессмысленными, если в них не учтена ограниченность и зыбкость возможностей общества, о котором вы пишете, если не учтены своекорыстные страсти, владеющие людьми, для которых вы пишете, страсти, от которых вы сами до конца не свободны. Что касается романов, то в них я дальше этого социальных целей не преследую. В то же время в своей недавней Ридовской лекции[118]я прямо изложил свои общественные воззрения. В идеале я хотел бы, чтобы мои романы читались с постоянным обращением, как к комментарию, к этой лекции.
Вопрос. Таким образом, ваши романы и Ридовская лекция скорее дополняют друг друга, чем повторяют?
Ответ. Вот именно. Я не принадлежу к такого сорта людям, которые в искусстве провозглашают одно, а в жизни поступают иначе. Но есть просто вещи, о которых трудно говорить на языке искусства, и, напротив, есть вещи, не подходящие для четкой политической программы.
Вопрос. Стало быть, вы были бы удручены, услышав, что цикл романов, посвященных Льюису Элиоту, воспринимается как «руководство к преуспеянию в Англии» или, скажем, «Наставники» как «пособие по методам управления»?
Ответ. Я не был бы удручен. Кстати, кажется, Лайонел Триллинг{418} назвал «Наставников» политической схемой. Но, если быть честным до конца, едва ли следует признать, что это целиком правильно. Проблема поражения интересует меня, пожалуй, в большей степени, чем проблема удачи. Всякий, кто знает мои романы так же хорошо, как вы, поймет, что моим героям жизнь давалась нелегко. Я имею в виду Джорджа Пэссанта, Калверта, Чарлза Марча и других.
Вопрос. Насколько я помню, в «Поре надежд» одна из девушек спрашивает Льюиса Элиота, чего он прежде всего добивается в жизни, и он отвечает: успеха. Затем – любви. Не могли бы вы развить эти ответы?
Ответ. Совершенно очевидно, что через все романы, а лучше сказать, через всю их автобиографическую сторону проходит интерес к успеху и власти. Как‑то я уже говорил, что, если, например, писатель издал ряд книг, в которых значительную роль играет баскетбол, его не станут спрашивать, почему в его книгах так часто идет речь о баскетболе. То же самое и со мной. Меня занимают проблемы успеха и власти не только как предметы для размышлений, но и как материал моего личного жизненного опыта. Но если, читая мои книги, обращать внимание только на эту сторону их содержания, их смысл не будет раскрыт так, как я того хотел. Автор очень часто оказывается плохим судьей исполнения своих собственных намерений. Но я убежден, что в судьбе Льюиса Элиота есть менее заметные черты, которые, однако, имеют куда большее значение. Надо, кроме того, учесть, что Элиот не просто преуспевающий человек, если принять во внимание его способности. Без ложной скромности могу сказать, что, если бы я в своей жизни прежде всего добивался власти, я прожил бы другую жизнь и занимал бы совсем иное место, чем теперь.
Вопрос. Не могли бы вы в заключение нашей беседы поделиться своими планами…
Ответ. Что ж, главное в моих планах на будущее – все время писать. Я уже говорил вам о том, как собираюсь закончить свой цикл романов. Затем я хотел бы написать роман совсем другого рода, совершенно от цикла независимый. Кроме того, я намерен высказаться по ряду политических проблем: обидно быть связанным с различными слоями общества в столь драматическое и революционное время, как наше, и не высказать своего мнения относительно того, что нам следует делать. Если я этого не сделаю, я буду считать, что не выполнил до конца своего долга перед современностью. Но главное – я больше всего хочу писать романы, – романы, которые в той или иной степени рисовались моему воображению, когда я работал над циклом.
Пер. Д. Урнова
Именной указатель
Адамс Ричард 312.
Александер Джордж 101–103.
Анакреонт (Анакреон) 33.
Андерсен Джон 192, 206.
Аникст А. А. 23, 292.
Анисимов И. И. 290.
Анита 33.
Асквит Герберт Генри 109.
Байрон Джордж Ноэл Гордон 313.
Балашов П. С. 291.
Бальзак Оноре де 25, 39, 46, 49, 61, 65, 71, 75, 89, 90, 104, 219, 236, 308, 314, 324, 326.
Бальфур Артур Джеймс 206.
Бальфур Фрэнсис Мейтлэнд 116.
Барроу Исаак 298.
Беннетт Арнолд 102, 110, 132.
Бергонци Бернард 120.
Бержерак Сирано, де 33.
Бернал Джон Десмонд 167, 184–194, 202, 308.
Бернанос Жорж 292.
Бивербрук Уильям Максуэлл 254.
Биднелл Мария 63, 65, 67, 74, 77.
Блэкетт Патрик Мейнард Стюарт 157, 164, 189, 239, 243–250, 256, 258, 269.
Боккаччо Джованни 33.
Болдуин Стенли 242, 245, 246.
Бор Нильс Хенрик Давид 104, 138, 147, 148, 150, 151, 154, 165, 167, 168, 239, 275, 286, 300.
Борн Макс 143, 150, 275.
Браунинг Роберт 92, 94, 313.
Брод Макс 126.
Бронте Шарлотта 50.
Брэгг Уильям Генри 187.
Брэгг Уильям Лоренс 195.
Булвер‑Литтон Эдуард Джордж 79.
Бурже Поль Шарль Жозеф 84, 89, 106.
Буш Ванневар 267, 269.
Бэкон Роджер 121.
Бэкон Фрэнсис 176.
Бэрроу Исаак 298, 299.
Валлентайн Антония 144, 148.
Веллингтон Артур Уэлсли 157.
Верлен Поль 128.
Вероккьо 291.
Витгенштейн Людвиг 189.
Вольтер 33.
Воннегут Курт 312.
Ву Хьенсюн 285.
Вулф Вирджиния 292, 325.
Ган Отто 165.
Галуа Эварист 179.
Гарднер Изабелла 92.
Гаусс Карл Фридрих 177.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих 146.
Гейгер Ханс 165.
Гейзенберг Вернер 143, 150, 238.
Гёте Иоганн Вольфганг 126, 134.
Гитлер Адольф 149, 250, 252, 256, 267, 295.
Годкин Эрвин Лоуренс 89.
Голдберг Руб 249.
Голсуорси Джон 310.
Гольдбах Христиан 135.
Гопкинс Гарри Ллойд 241.
Гопкинсон Бертран 240.
Горький А. М. 114, 165, 292, 293.
Грейвз Роберт Рэнке 137.
Грин Грэм 170, 282, 292.
Грин Роберт 197.
Гроссман Марсель 143.
Гувер Герберт Кларк 133.
Гурмон Реми де 33.
Гэрри Стефен 21.
Гюго Виктор Мари 71, 75.
Данте Алигьери 149.
Дарвин Чарлз Роберт 116, 282, 310.
Дарвин Чарлз Галтон 161.
Джеймс Генри‑старший 85, 86, 87.
Джеймс Генри 38, 42, 43,45–50, 61, 82–109, 118, 170, 184, 282.