Неверленд был создан с целью стать идеалом «жили долго и счастливо» для Майкла. Не то, чтобы это был романтический замок на горе, но поместье было идеально изолировано от внешнего мира, и обладало захватывающим очарованием. Я даже сомневаюсь, было ли на Земле более волшебное место, чем это, не считая Диснейленда. Возможно, воспоминаний, связанных с этим местом, у меня меньше, чем с 2300 Джексон Стрит, или Хейвенхерстом, но они не менее яркие, чем те.
До сих пор, каждый раз, когда тёплый бриз обдувает моё лицо, и я слышу мерное журчание фонтана вперемешку с детским галдежом, мысленно я возвращаюсь в счастливую долину моего брата и виду его, окружённого играющими детьми. Я вижу его в одной из его неизменных шляп, бегающего по свежескошенной траве за бассейном, вооружённого водяными шариками, или водяным пистолетом, дразнящего и обливающего команду соперников. Я вижу его на заднем сидении огромного Пиратского Корабля в парке аттракционов, ожидающего, пока корабль достигнет самой высокой верхней точки и тогда из его карманов высыпается поток конфет на всех сидящих внизу.
А ещё я вижу его на маленьких машинках – картах, управляющего лучше, чем у него когда-либо получалось на Лос-Анджелесских хайвеях, заливающегося звонким смехом, когда мы врезаемся в него со всех сторон. Я вижу его в кинотеатре, вжавшегося в кресло и метко швыряющего поп-корн в кого-нибудь на первом ряду. И это забавно, ведь именно Майкл – последний, кого эти люди могли себе представить в этом месте. Я вижу его, гуляющего по территории вокруг озера, несущего огромный зонтик, чтобы уберечь себя от солнца, направляющегося к группе индейских типпи. Я вижу его в гольф карте, оборудованном в стиле мини Роллс-Ройса, или Бетмобиля, укомплектованного крутой стереосистемой.
|
|
Я вижу его, лазящего по дому, когда «Майкл Джексон» висит в шкафу, а он шуршит на кухне – утром, или ночью – уже не такой рафинированный, в белой майке с V-образным вырезом, пижамных, или спортивных штанах и чёрных бархатных домашних тапочках с золотым гербом и буквой «М» на босу ногу. Я вижу его так ясно, как будто это было вчера. Я вижу его и не хочу это забыть.
И, если вы только что читали это, то вы увидели взрослого человека, ведущего себя, как ребёнок – не стеснённого обязательствами, и разрешающего внутреннему дитяти беситься в любой удобный момент. Если вы увидели это, то вы осознали истинную правду о том, кем на самом деле был Майкл, находясь в единственном месте, где ему было позволительно быть собой.
То, как люди осуждают эту правду и накладывают свои видения «нормального» поведения всегда будет больше говорить о них, чем когда-либо говорило о Майкле. Возьмём Мартина Башира – британского тележурналиста, который внёс всё своё непонимание ребячества Майкла в фильм, снятый в 2003 году. На камеру, Майкл рассказывал ему, как он любит лазить по своему огромному дубу и, сидя в его ветвях, писать песни, будучи в единении не только с природой, но и со своим прошлым: дерево за окном нашей спальни в Гери; ствол дерева, который он на счастье потрогал в Аполло; хворостинки Джозефа, научившие нас единству; схема семьи, в которой родители – это ствол, а дети – это ветви.
«Я люблю лазить по деревьям» - сказал Майкл Баширу. «Полагаю, это моё любимое занятие. Битвы водяными бомбочками и деревья».
|
|
Башир не осознал сказанного, потому наложил на услышанное свою проекцию нормальности.
«Ты не предпочтёшь заняться любовью, или сходить на концерт? Ты действительно имеешь это в виду? Ты предпочитаешь лазить по деревьям и устраивать водяные битвы?»
Позднее он напомнит Майклу, что ему уже 44 года. И это был тот самый прокол журналиста. Независимо от того, как посторонние воспринимали Майкла, он оставался тем, кем он был. Незыблемым фактом оставалось и то, что мой брат смотрел на мир глазами ребёнка. Возраст, статус, личность и даже ожидания других людей не смогли ничего с этим поделать. У него было детское сердце, и он так и не вырос из детского энтузиазма к забавам – именно поэтому он имел невероятно естественное родство с детьми.
Люди с предубеждёнными взглядами на жизнь могут превратить эту характеристику в то, чего на самом деле не было, но если вы примете его детский дух, то, считайте, вы на первой ступени к пониманию его природы и его умению находить радость в самых простых вещах. Это «норма»? Возможно, нет. Но я никогда не забуду цитату, которую кто-то когда-то прочитал мне: «Норма – это всего лишь то, что ты знаешь недостаточно хорошо». Очень ограниченное количество людей знали Майкла достаточно близко, и он был настолько «нормальным», насколько это возможно для человека, живущего столь неординарной жизнью. Возвращаться обратно, чтобы снова и снова оказываться в детстве было для него самой нормальной вещью в мире. Возможно, Майкл не подходил под представления других людей о нормальности, но это, пожалуй, только потому, что его чувство сострадания было действительно редким. Но действительно узнать его можно было только полюбив его и узнать, что такое Нэверленд на самом деле можно было лишь посмотрев на него: чудесный игрушечный город, наполненный невинностью и развлечениями. Я всегда говорил, что мой брат с лёгкостью мог бы быть преемником Уолта Диснея, Уильяма Хэмли, или Фредерика Шварца. Объективно говоря, Нэвердленд был так же просто красив, как и их гениальные творения.
|
|
Как бы гости ни прибывали в Неверленд – по земле, или по воздуху – один элемент ландшафта был виден отовсюду. Горный пик – с одной стороны девственно чист, с другой заросший деревьями и кустарниками, был первой деталью, которую мы всегда высматривали либо с вертолёта, либо с Трассы 54, ведущей из Санта-Барбары. Если вы не упускали из виду этот пик, передвигаясь по спиральной дороге, то заблудиться не представлялось возможным. Майкл назвал её гора Катарина в честь мамы, ведь горы являются олицетворением всего незыблемого, надёжного и духовно сильного. Катарина Стрит вела к станции игрушечного поезда, носившей название Станция Катарины. Мама прославлялась в деталях и даже вдали от Майкла всегда была частью его жизни.
Она была первой из семьи, положившей глаз на его будущий дом, как раз после его возвращения из Европейского тура «Бэд». Когда мать и сын приехали в имение, их встретила карета, достойная сказки о Золушке, в которую были впряжены два чистокровных клейдесдальских скакуна с двумя кучерами на «козлах». В конце витой дорожки, идущей через открытые поля, они завернули за правый угол основного дома. Огромные дубы отбрасывали тень на просторный двор с каменной кладкой и статую Меркурия, размещённую в центре маленькой детской карусели. Слева от неё, через двор, были гостевые домики, стоящие на берегу огромного озера. Мама совсем не удивилась, выяснив, что Майкл нашёл поместье, снова оформленное в стиле Тюдор, и предыдущий владелец сделал все внутренние работы опять же в стиле этой эпохи: дубовые стены и потолки, отделанные лакированными деревянными досками. Тёмные тона дубовых перекрытий, кирпичная кладка, латунные элементы декора, и сводчатые окна – в этом доме сразу возникало ощущение дома мечты – резиденция на 13 000 квадратных футов, окружённая каменными дорожками, вокруг гравий и ухоженные газоны, зелёные, как на лучших полях для гольфа в мире.
Также у Майкла были клумбы всех цветов радуги, опять же, самые зрелищные из всех, что я видел, созданные под вдохновением от гигантских цветочных часов, расположенных в Женеве напротив железнодорожного вокзала. Вы могли пройти к ним, следуя по узкой дорожке, идущей вверх по склону и огибающей дом. Внутри дома в огромном вестибюле стояла статуя дворецкого в натуральную величину, держащая поднос с печеньем. По левую руку от вас находилась гостиная с роялем, заставленным семейными фотографиями и миниатюрной, пятифутовой моделью средневекового замка на полу в центре комнаты – шато, на которое Майкл положил глаз ещё находясь во Франции. Справа была библиотека, наполненная запахами старых книг и бархатных фотоальбомов. Его библиотекой могла бы гордиться даже Роуз Файн.
Но что посетители практически всегда упускали из виду, входя в огромный холл, так это большая деревянная дверь, сразу справа от входа. Её всегда ошибочно считали входом в маленькую комнатку для отдыха, но, на самом деле за ней находился длинный узкий коридор, ведущий через середину имения, перед тем, как завернуть налево, в жилую часть дома, предназначенную для Майкла. Внутри была гостиная, ванная комната, игровые автоматы и лестница, ведущая наверх, в спальню. У него также была вторая спальня, обставленная по высшему классу – расположенная в основном доме. В неё можно было добраться только по широкой лакированной лестнице, ведущей из фойе. Всё в этом доме было роскошным. Я стоял на ступеньках во время своего первого визита и старательно пытался переварить всё увиденное, а ещё вспоминал того малыша, который, трепеща в душе, бродил по огромному дому мистера Горди в Бостоне. Об этом ли ты мечтал тогда, ещё ребёнком? К этому ли ты стремился всё время? Я нашёл одну из частей ответа на свои вопросы там, в гостиной в стиле кантри. Там висели огромные портреты Майкла. На одном из них он был изображён в короне, выглядел очень представительно. На другом – в костюме милитари, декорированном всяческими медалями и эполетами, выглядел по-командирски. Я мгновенно вспомнил портрет мистера Горди, одетого в наполеоновском стиле и улыбнулся про себя.
Неверленд был уникален в своей организации. Он имел свою собственную маленькую армию, состоящую из приблизительно шестидесяти служащих, включавшую семь, или восемь поваров на кухне, отдел по уборке имения, группу служителей в тематическом парке, команду людей, ухаживающих за животными, несколько садовников и охрану. У Майкла даже был свой офицер по охране здоровья и безопасности, пожарная часть и пожарная машина, укомплектованная двумя рабочими пожарными.
Я мгновенно понял, почему дом и его безлюдность, одиночество имели такое близкое отношение к Майклу: по сравнению с Хейвенхерстом, это имение было размером с планету. Вместо ограниченного пригородного садика, отделённого забором от главной дороги, он имел сотни акров, чтобы бродить в уединении, и лишь горизонт был его границей. Он мог оставить входную дверь открытой и уйти на прогулку, а утром вернуться домой на гольф карте. Неверленд был настолько же свободен, насколько был бегством от реальности. Чтобы хоть немного составить представление о его обширности, объясню следующее: разработанная часть ранчо вместе с зоопарком, парком аттракционов и всеми строениями занимала около пятидесяти акров, но там всё ещё оставались остальные 2’650. Майкл мог усесться за руль и спокойно затеряться в окружающей красоте. Когда он уезжал подальше от окультуренных территорий, он мог брать штурмом множество кривых дорожек, спускаться в другие долины и при этом быть на своей земле. Это были практически ковбойские земли из старых вестернов – старые дубы, огромные коряги, перекати-поле, кисточки травы – и вот ты уже ожидаешь, что вот-вот перед тобой появятся караван повозок с первыми поселенцами американских земель, жаждущими воткнуть флаг в свою территорию и клянущимися, что никто и никогда не отнимет у них мечту владеть кусочком мира.
Снаружи разглядеть Неверленд практически не предоставлялось возможным. Даже когда коричневые ворота медленно открывались, у вас появлялось ощущение, что вы въезжаете не в домашнее поместье, а в большой парк аттракционов. Там была личная дорожка, лишь обрамлённая деревьями и уходящая далеко в поля. Потом первым, что вы замечали, был двухэтажный Неоплан – дом на колёсах, огромный автобус, припаркованный под навесом в специально отведённом для него дворике, ждущий поездки на съёмки, или тур. Он был обставлен, как лучшие отельные номера – телевизорами с плоским экраном, с роскошными кроватями, диваном и большой ванной. На втором этаже были расположены кремовые кресла из самолёта с тёмно-красным кантом. Окна были настолько высокими, что, когда автобус ехал, Майкл говорил «будто мы летим». Даже его автобус отражал его мироощущение.
Потом посетитель прибывал к основному большому въезду в дом, который был знаком мне по старой памяти – такие же чёрно-золотые стальные ворота были в моём доме в Брентвуде. Их отвезли на склад после того, как соседи начали жаловаться: «Рядом с тобой мы живём, как рядом с принцем из Аравии». Когда Майкл искал впечатляющие ворота для въезда, он уже знал куда идти. Он добавил на них золотой герб войск Великобритании: льва и единорога и девиз “Honi Soit Qui Mai Y Pense”, в приблизительном переводе означающий «Стыд с тем, кто думает об этом, как о зле». Он разместил этот девиз на воротах задолго до того, как полиция и Мартин Башир прошли под чёрной аркой с золотой надписью «Неверленд» и именем «Майкл» в короне. Майкл всегда был очарован королевскими мотивами, и он безудержно любил роскошь и церемониальность британской монархии. Вход резюмировал Неверленд для меня: истый Голливуд с его экстравагантностью, но невероятно английский с его вдохновением.
Сразу за воротами, слева, витрина крошечного магазинчика, заставленная всевозможными видами конфет и несколько фигур, облачённых одежду эпохи Голливуда 50-х годов. Такой вот музейный вход. Несколькими метрами дальше можно было увидеть колею маленького паровоза – он колесил по территории поместья, развозя пассажиров в парк аттракционов и зоопарк. Бабблз и остальная живность из Хейвенхерста присоединились к жирафам, слонам, львам, тиграм, аллигаторам, волкам и орангутангам, верблюду и нескольким видам рептилий, а также разнообразным птицам, привезённым из Южной Америки. Каждое животное было помещено в свою отдельную клетку или вольер. Ах, да! Ещё были клейдесдальские лошади. На некотором отдалении вы могли увидеть основной дом, но, до того, как туда подъехать, приходилось пересекать двойной арочный каменный мост, в две полосы шириной, перекинутый через самое узкое место озера, где был мини-водопада около фламинго. Они ходили по берегу, где из подводных насосов хлестали мощные струи воды.
Было очевидно, что вы находитесь в детском раю на Земле. Повсюду стояли знаки, гласящие, «Осторожно, играют дети», то там, то здесь мелькали бронзовые статуи счастливых ребятишек: ребёнок с флейтой, дети, водящие хоровод, девчушка, тянущая мальчика за руку, ребёнок стоящий на коленях и играющийся с собакой. Внутри дома Майкл разместил рисунки детей со всего мира – чернокожих и белокожих, от востока до запада. А ещё по всему поместью, практически круглосуточно играла музыка: нежные инструментальные пьесы, оттенённые переливами арф и флейт, а также детским пением. Музыка звучала отовсюду – из динамиков, замаскированных Майклом под камни и крупные валуны.
Посетители никогда не уставали от разнообразия развлечений, так как вдали от зоопарка, аттракционов и квадроциклов был построен двухэтажный пассаж со всеми мыслимыми и немыслимыми игровыми автоматами и симуляторами, а также теннисная и баскетбольная площадки, и кинотеатр, который с лёгкостью утёр нос всем кинотеатрам в округе. Какое бы кино вы ни назвали – у Майкла оно было, от самых свежих боевиков до золотой классики Голливуда.
Вы входили в фойе кинотеатра, и у вас сразу захватывало дух – в этом помещении потолки достигали девяти метров. С одной стороны от входа стоял стеклянный корпус, заключавший в себе миниатюрного аниматронного Майкла, исполнявшего “Smooth Criminal”. Перед посетителем размещались кнопки управления, отвечавшие за различные танцевальные движения. А ещё, конечно же, там был огромный магазин, набитый конфетами, йогуртами, мороженым и поп-корном в картонных стаканах.
Но самой отличительной чертой этого кинотеатра на пятьдесят мест были две комнаты, расположенные за зрительскими местами, около проектора – одна слева, а одна справа. В каждой было окно на всю стену, кровати, кислородные установки и медицинское оборудование. Это были мини-палаты, комнаты, разработанные и укомплектованные для маленьких посетителей, больных раком и имеющих психические расстройства. Не имевшие возможности посещать обычные кинотеатры, и слишком больные, чтобы сидеть в кресле – Майкл хотел, чтобы они могли лежать в кровати и наслаждаться просмотром кинолент. Каждый ребёнок в каждой комнате имел специальную прикроватную систему, установленную для общения с Майклом, сидящим прямо за стеклом на одном из последних рядов. Пандусы были пристроены к каждому месту, достойному посещения, так как Неверленд был построен с мыслями не только о его детстве, но также и о детстве тех, кому повезло меньше остальных.
Эту сторону Неверленда пресса никогда не освещала, и каждый раз, когда я слышал гнусную ложь от людей, чьи знания о нём ограничивались выводами масс-медиа о том, что Неверленд представлял собой логово хищника для маленьких детей, мне хотелось взять их за шкирки и затащить в этот кинотеатр, в самое сердце моего брата, чтобы они своими глазами увидели всю истину о его открытой, искренней душе.
У славы Майкла было много минусов, но он их распознал ещё на раннем этапе развития, что дало ему хороший толчок в карьере и силы делать свою музыку отличной от уже имеющейся, делать её с посланиями надежды, любви, человечности и уважения к Земле. Он признал единство в музыке и почувствовал её объединяющую силу единой Вселенской постоянной, которая помогает всем говорить на едином языке, понимать его и несёт объединение всех рас, вероисповеданий и культур. Майкл был одним из тех немногих артистов, которые могут заставить взяться за руки весь мир и объединить людей. У него было огромное сердце и он всегда искренне желал помочь детям, медсёстрам, воспитателям и сделать их счастливыми, особенно нелюбимых, менее удачливых, больных, немощных и умирающих. Это не было какой-то банальной, модной миссией известной поп-звезды, это было целью, ради которой он жил, посвящая огромное количество времени разным случаям из жизни других людей и жертвуя сотни миллионов долларов бесчисленным благотворительным организациям. перевод goldy_kate.
Приватность Неверленда состояла в том, что никто не мог видеть количество транспорта, принадлежащего благотворительным организациям и привозящего невероятное количество больных детей в качестве гостей, месяц за месяцем. К примеру, двести обездоленных детей из учреждения имени Святого Винсента для инвалидов, или ребята из организации «Большой Брат» и «Большая Сестра». Майкл никогда не придавал этим визитам огласку, потому, что его просто обвинили бы в саморекламе.
Итак, позвольте мне напомнить всем вам, что в юбилейном, тысячелетнем выпуске Книги Рекордов Гиннеса Майкл назван поп-звездой, поддерживавшей наибольшее количество благотворительных фондов и организаций. Это был единственный рекорд, которым он никогда не хвастался. Он просто не нуждался в общественном одобрении – лучшей благодарностью для него становились тысячи писем, отправленных родителями и руководителями благотворительных фондов, которые описывали в своём послании, как визит, или выходные, проведённые в Неверленде, наполнили нуждающегося в лечении, или умирающего ребёнка счастьем. Автобусы с детьми и армия благодарных родителей – они верили тому, что видели, а не тому, что читали – это стоит запомнить в свете событий недалёкого будущего.
Я был свидетелем искреннего единения моего брата с детьми, когда он посещал госпитали практически в каждом городе во время нашего тура Виктори. В течении всей свое карьеры он обязательно вписывал в свой график посещение детских больниц, раковых центров и детских домов по всему миру. В эти невозможно ценные моменты, свидетелем которых я был во время совместных посещений, я видел, как он использует всё, что Господь дал ему, чтобы отплатить за столь щедрые дары. Его взаимодействие с детьми было, безусловно, самой чистой и искренней из тех вещей, которые мне доводилось видеть.
Вам следовало бы побывать там, чтобы увидеть дюжину обритых детей, бегающих с радостными возгласами по всей территории поместья, напрочь забыв о своей химиотерапии. А ещё я видел, что происходило, когда он входил в палату в детском госпитале: болезнь словно улетучивалась из детских тел, когда их глаза светились счастьем от присутствия моего брата. Я часто видел медсестёр и родителей, плачущих во время таких визитов. Я часто сравнивал влияние Майкла с радостью, возникающей с визитом Микки Мауса, или Санты.
Никто из нашей семьи не удивлялся такому положению дел, ведь его сочувствие к детям всегда было его неотъемлемой частью, и мама часто вспоминала, как он во время просмотра телевизора плакал над особо ужасными новостями. Основой его гиперчувствительности служило его религиозное воспитание, и он всегда напоминал всем нам: «Иисус всегда говорил – будьте, как дети, любите детей, будьте чистыми, как дети и… смотрите на мир глазами ребёнка, полными непреходящего восхищения». Он всегда верил, что мы «должны отдаваться всем сердцем и душой маленьким людям, которых мы называем сыном и дочерью, потому, что время, которое мы проводим с ними – это рай». Эти слова очень важны для понимания того, как мой брат подходил к отношениям с детьми.
Когда фанаты слушали его песню “Speechless” из альбома Инвинсибл, они слушали некое подобие чуда, ведь он написал эту песню, сидя в ветвях своего Дарующего дерева и наблюдая за играющей девочкой и мальчиком. Это потому, что и девочки и мальчики приглашались в поместье: делаю на этом акцент из-за распространённого мифа о том, что на ранчо приглашались лишь «маленькие мальчики».
Он не мог видеть детских страданий. Мама всегда рассказывала историю о том, как они с Майклом сидели дома в 1984 году и смотрели новости. Вдруг камера показала детей в Эфиопии, страдающих от голода. Майкл увидел кадр с худыми, как скелеты детишками с мухами, садящимися на их лица, вокруг ртов, и разрыдался. Это был та искра, породившая их сотрудничество с Лайонелом Ричи и посвящённость благотворительности до конца своих дней.
История, которая лучше всего демонстрирует гуманитарность моего брата – это история о том, когда он узнал новость о расстреле детей на школьном дворе в Стоктоне, Северная Калифорния. Тогда было убито пять детей и ранено тридцать девять. Это был февраль 1989 года, когда такие случаи ещё не стали закономерностью, и его опустошение было подавляющим. Его инстинктивным решением было бросить всё и лететь в начальную школу Кливленда, но потом он остановил себя. «А моё присутствие поможет, или навредит? Я не могу бездействовать, но и вызвать куда больше проблем тоже не хочу». Он разрывался между беспорядком, который могла вызвать его слава и отчаянным желанием помочь.
В конце концов, выждав три недели, он последовал своим инстинктам и вылетел на место происшествия. Как говорил фотограф Гаррисон Фанк, он хотел сделать свой визит как можно меньше известным и проник на территорию школы в машине детектива. Когда он приехал, он сначала вошёл в мемориал погибших в большой классной комнате и произнёс пламенную речь о надежде, утешении и о Боге. Потом он раздал игрушки и записи песни “Man In The Mirror”, которая содержала тексты о лучшем мире через изменение самого себя. После, он посетил местную церковь, чтобы пообщаться с родителями жертв. Подумайте – это было время, когда Майкл пребывал на пике своей карьеры, но, тем не менее, он нашёл время для тех, кто в нём нуждался, для общества, приходящего в себя после жуткой трагедии.
Для меня, самая большая радость того сострадания пришла в словах восьмилетнего Тана Трана, потерявшего в этой перестрелке своего младшего брата. Он говорил репортёрам о силе, которую придал ему Майкл. «Я не хотел идти в школу снова, но Майкл всё уладил. Если он сам пришёл туда, значит там безопасно». Майкл посчитал такой ответ «более ценным, чем все, что я могу получить от аншлаговых стадионов, или топовых хитов». Всё потому, что он знал, что творит не только развлечения, но и добро. По всему миру найдётся ещё немало подобных историй о нём.
И это всё был человек, о котором власти говорили, как о особе с извращённым умом, как о человеке, который мог навредить ребёнку.
Принцесса Диана была благотворительным единомышленником Майкла, и он всегда восхищался ей. Наконец-то у них появился шанс увидеться за кулисами концерта тура “Bad”, проходившего на стадионе Уэмбли в 1988 году. На мой взгляд, они были родственными душами: обоих не желали понимать, обоих высмеивали за добрые дела, оба были вынуждены пользоваться маскировками, чтобы обеспечить своей жизни хоть немного приватности.
Из того, что я понял, Майкл и Диана не особо регулярно общались по телефону на протяжении 1991-1994 годов но я точно знаю, что куда больше звонков было направлено из Кенсингтонского дворца в Неверленд, чем в обратном направлении. Видимо, их объединяла ещё одна черта – и он и она могли часами висеть на телефоне. Казалось, что принцессу Диану совершенно не беспокоила разница в часовых поясах и когда она хотела звонить, она звонила. Майкл, никогда не отличавшийся крепким, постоянным сном, просыпался и всегда был готов к общению. Когда я спросил его мнение о Диане, он ответил «она мудрая, милая, милая женщина» и она рассказала ему, что принцы Вильям и Гарри любили слушать его музыку в её апартаментах на полной громкости. Учитывая увлечение моего брата всем королевским, я уверен, что ему было приятно слышать это.
В 1995 году принцесса дала интервью телеканалу БиБиСи с участием Мартина Башира в качестве интервьюера. Путём такого пиар хода принцесса хотела дать миру возможность лучше понять её. А Майкл отметил для себя: если она доверяет Баширу, то ему действительно можно доверять.
Приблизительно за три года до интервью Дианы, Майкл заказал собственную трансляцию интервью с той, которая из-за своего пока ещё незнакомого телезрителям лица была вынуждена представляться: «Здравствуйте, я Опра Уинфри». Майкл, который недавно расстался со своим менеджером Фрэнком Дилео из-за определённых разногласий, хотел впервые за последние четырнадцать лет заговорить на публику, так как газетные заголовки становились всё более желчными. «Чокнутый Джеко» - каждый журналист считал своим долгом разместить такую статью, а Опра подтвердила одну из распространённых сплетен, когда вдоль и поперёк осмотрела Неверленд в поисках барокамеры и призналась: «Я не нашла ни одной».
Издевательское направление британских таблоидов – брать человека и поднимать его на смех – было особенно огорчающим, ведь оно успешно перечёркивало гуманитарный образ Майкла, превращая его в бессмысленную карикатуру, созданную для насмешек. Он решился на домашнее интервью с Опрой в режиме прямого эфира, чтобы исключить любую возможность ловкого редактирования. Желание остаться один на один огромной аудиторией свидетельствовало о его искренности: не было никаких постановочных вопросов, утверждений, вырезок, дублей. Он просто дал зрителям лучшее из того, что имел. Все видели то, что видели. Сотня миллионов телезрителей.
Для меня «эксклюзивное интервью с самой неуловимой суперзвездой за всю историю мира музыки» стало самым значимым триумфом в карьере Опры, и вовсе не Майкла: оно скорее поднимало кучу пыли, а не вносило ясность. Несмотря на то, что Майкл никогда не использовал слово «оскорбление», Джозеф назвал бы это интервью оскорбительным. Пользуясь случаем, Майкл публично заявил, что он страдает от кожного заболевания, именуемого «витилиго», которое разрушило его естественную пигментацию кожи. Это было сделано в ответ на предположение о том, что он осветлял кожу по причине «нежелания быть чёрным». Я всегда чувствовал, что его чистосердечное признание было принято с жестоким цинизмом и привело к ещё большим спекуляциям на теме цвета его кожи. Правда в том, что в то же время, в 1982 году. Когда Майкл обнаружил белые пятна на своём животе, я заметил одно на бедре. В то время, как моё не ухудшалось, его распространилось по всему телу. Я начал подозревать, что что-то происходит ещё в том, далёком 1984 году, во время Виктори тура, так как Майкл начал постоянно закрывать все доступные участки тела одеждой и гримироваться плотнее положенного.
Вовсе неправда, что он начал носить свою бриллиантовую перчатку из-за витилиго. Эту идею впервые ему подсунул Джеки. На самом деле, Майкл носил перчатку и белую лангетку, чтобы привлечь внимание к движениям рук. Его брюки оставались короткими и открывали белые носки, чтобы сделать акцент на ногах. Также он заматывал кончики пальцев белой лентой, чтобы, как он говорил, «белый привлекал свет». Такие мелкие детали показывали необычайность его творческой натуры, и в этом и состоял гений моего брата.
Тем не менее, его повседневная одежда и концертные костюмы открывали настолько мало кожи, насколько это было возможно: жилеты, закрывающие шею стоячим воротником, застёгнутые под самую душу рубашки, рукава, полностью закрывающие запястья. Я подозревал что-то неладное, но даже представить себе не мог, как далеко зашло витилиго. До 1990 года семья уже узнала о его проблеме, и это было очень огорчительно для Майкла. Тем не менее, его повседневная одежда и концертные костюмы открывали настолько мало кожи, насколько это было возможно: жилеты, закрывающие шею стоячим воротником, застёгнутые под самую душу рубашки, рукава, полностью закрывающие запястья. Я подозревал что-то неладное, но даже представить себе не мог, как далеко зашло витилиго. До 1990 года семья уже узнала о его проблеме, и это было очень огорчительно для Майкла.
Можно только представить себе, как же это тяжело – просыпаться день за днём и обнаруживать всё больше и больше мертвенно бледных участков на коже. Настолько травматично это для человека, ведущего публичную жизнь. В этой ситуации он полностью положился на свою вездесущую гримёршу Карен Фей, мейкапирующую белые пятна, перешедшие на шею и лицо. Добрая душа со светлыми волосами и неугасающей энергией – Карен впервые была назначена в команду Майкла во время его «Триллера» и быстро перешла из разряда хорошего специалиста в звание близкого друга, которого он любовно прозвал «Turkle». В скором времени, Карен доказала, что её духовная поддержка значит ни в коем случае не меньше, чем её ловкие кисточки и макияж.
От Карен я узнал, что она впервые заметила белые пятна на его коже во время съёмок клипа “Say, say, say” в 1983 году. Тогда было совсем не трудно закрашивать их в естественный оттенок его кожи, но вскоре всё дошло до той точки, когда на коже остались лишь жалкие пятнышки тёмного цвета. Это означало, что площадь кожи с разрушенным пигментом доминировала, и теперь Карен приходилось закрашивать тёмные пятна, маскируя их под общий, новый цвет кожи. Желание поддерживать натуральный цвет кожи стало невозможным, особенно когда он потел во время концертов.
Именно эти столь необходимые косметические манипуляции стали причиной резкого изменения цвета кожи Майкла и жёстких насмешек со стороны по поводу того, что Майкл перешёл в жанр «травести». Это огорчало меня, так как для него это было необходимой маскировкой. Когда ты понимаешь, как чувствительно он относился к вопросам своего внешнего вида, ты начинаешь понимать, насколько безоговорочно он доверял Карен. Это была нечеловечески сложная работа, но каждое профессиональное решение, принятое ею, было направлено на свободу и уверенность Майкла в себе и ещё она делала его внешность внешностью звезды, кем он, собственно, и являлся. А он полностью полагался на неё, держа её прямые обязанности в секрете от многих. Некоторые люди из его окружения – видеооператоры, фотографы, не понимали, что задание Карен состояло в поддерживании его внешности в идеальном состоянии, а она не могла объясниться с ними, так как поклялась хранить всё в секрете. Именно поэтому наблюдатели могли видеть только обложку – хорошенькую, излишне суетливую гримёршу, время от времени необъяснимо исчезающую вместе со своим клиентом. Это было неправильно понято: все решили, что она претендует на внимание Майкла. На самом деле она дорабатывалась до ручки, чтобы он чувствовал себя надёжно и безопасно и мог быть уверен, что его витилиго не видно никому из окружающей его толпы.
Вдобавок ко всему у Майкла обнаружили лёгкое аутоиммунное заболевание – волчанку, которая при обострении проявлялась ярко-красными пятнами на его носу и щеках. Витилиго вместе с волчанкой привели к единогласному решению врачей – как можно больше держаться в тени, именно поэтому он был вынужден ходить под зонтиком в ясные калифорнийские дни. Самое печальное – это то, что только со смертью Майкла через официальные документации аутопсии подтвердилось всё, что он говорил о своей коже. Он рассказал правду в 1993. Ему, наконец, поверили в 2009.
К счастью, Опра принесла долю правды миру – если снова вернуться к временам того живого интервью. Для меня является очень значительным то, что она обошла Неверленд до того, как все эти бессмысленные обвинения начали затуманивать истину. Незадолго до конца интервью она заметила кровати для больных детей в кинотеатре и сказала: «Что я поняла, когда увидела это оборудование, так это то, что ты действительно заботишься об обездоленных, раз решил установить такой центр в своём доме». Какое же её общее впечатление от поместья? «Мне невероятно понравилось здесь, потому что я снова почувствовала себя ребёнком» - сказала она.
Как уверено большинство людей, мой брат изо всех сил старался сохранить свою частную жизнь и свои воспоминания и поэтому бытует мнение, что нигде, кроме Неверленда, для него не было спасения от контроля. На самом деле, свои маленькие победы он легко хранил в секрете, и было ещё одно место на Земле, о котором никто и никогда не узнал бы.
Начиная с ранних девяностых, Майкл стал наведываться в аэропорт Лос-Анджелеса, но он приходил туда вовсе не для того, чтобы сесть на самолёт: он приходил, чтобы побыть наедине. Пока инструкторы усаживали лётчиков в учебные самолёты, и внушительные лимузины подвозили своих вип клиентов к огромным лайнерам, незаметный парень в бейсбольной кепке проскальзывал между толпами народа и подходил к незаметному ангару прямо возле взлётно-посадочной полосы. Как только Майкл опускал на вход гигантские ролеты, он мог расслабиться. Это был его секретный бункер, даже без окон, где его никто не мог найти. Он приходил сюда не для того, чтобы петь, или танцевать: он появлялся здесь, чтобы рисовать. Это был его «уголок искусства», найденный для него австралийским художником Бреттом Ливинастон-Стронсом, которому он поручил писать какие-то портреты. Там эти двое могли зависать часами. Майкл говорил, что это убежище и «арт-терапия» помогали ему «сбегать от сумасшествия и отключаться от всего».
В 2011 мир наконец-то узнал об этом тайнике, когда работы Майкла впервые были продемонстрированы общественности. Я не думаю, что кто-нибудь до этого был способен оценить, сколь талантливым художником он был, но он получал неизмеримое удовольствие от экспериментов с акварелью и карандашными набросками. Он даже спроектировал свою собственную мебель – с цифрой семь в деталях отделки. Это бесценная коллекция, которую Майкл просил хранить в ангаре из-за того, что он хотел хранить всё в секрете и, отчасти, из-за того, что большинство работ были созданы либо под руководством, либо в сотрудничестве с Бреттом.
Я приходил в тот ангар после смерти Майкла. Его работы, даже спустя годы, всё так же стоят по верхам, не убранные в рамки, кое-где разбросанные по полу и прислоненные к стене по углам. Там их более пятидесяти. Я стоял там и представлял его, запершегося от всего мира и с головой погруженного в работу. Всё, что я мог – это улыбаться и думать, что, чёрт возьми, он проделал долгий путь от разлитых на ковёр Дайаны Росс красок.