Не оспаривая его утверждения, я, тем не менее, отметил, что уважающая себя газета не должна печатать подобную пачкотню. Вместо ответа он всего лишь неопределенно хмыкнул. Тогда я прямо спросил его, почему он это сделал.
– Потому что благодаря этому мы смогли продать на сто тысяч экземпляров больше, только и всего.
– Но неужели вы даже не заметили, насколько разрушительны эти обвинения? – не скрывая возмущения, воскликнул я, не заметив, как сам себя заманил в ловушку.
Он довольно ухмыльнулся.
– В этом‑то все и дело. В вашем распоряжении оказываются некие разрушительные для вас обвинения, публикацию которых вам необходимо одобрить, и вы будете уверять меня, что даже не пытались их «замолчать»?
– Конечно же не пытался!
– Почему?
– Мы живем в свободной стране, Дерек! – с достоинством произнес я. – И до тех пор, пока я нахожусь в Номере 10, свобода слова в ней будет надежно защищена!
Однако он продолжал упрямо стоять на своем.
– Ну, а если эти обвинения очень разрушительны?
– Нет, они разрушительны, но не настолько! – раздраженно возразил я.
Дерек откинулся на спинку стула и улыбнулся. Если, конечно, его оскал можно назвать улыбкой.
– Прекрасно. Тогда к чему же, скажите, вся эта суета?
Поняв, что угодить и вашим, и нашим вряд ли удастся, я попробовал зайти с другой стороны: меня беспокоит не столько ущерб, причиненный лично мне, сколько политический ущерб, наносимый Британии.
Поскольку ему, судя по всему, было совершенно непонятно, каким именно образом может пострадать Британия, пришлось терпеливо и доходчиво объяснить, что любая попытка подорвать авторитет политического руководства страны наносит непоправимый ущерб нации в глазах иностранцев. Фунт стерлингов, ну и тому подобное…
Его это явно не устроило, так как на мою просьбу отозвать материал о попытке ПМ запретить публикацию восьмой главы этой чертовой книги Дерек ответил, что не может.
«Не хотел бы» еще можно было бы хоть как‑то понять, а вот «не могу» меня никак не устраивало.
– Вы ведь главный редактор, не так ли?
Он взял из хлебницы булочку, и Бернард тут же передал ему масло.
– Господин премьер‑министр, главный редактор газеты – это не генерал, который командует армией. Скорее, он что‑то вроде директора цирка: может вводить правила, но не может указывать акробатам, куда и как им прыгать. Или, скажем, не дать наезднице упасть с мчащейся лошади…
Что ж, раз убеждение не сработало, придется попробовать давление.
– Знаете, Дерек, – вкрадчивым тоном начал я, подливая в его бокал бургундского, – подталкивание нас к печальному выводу, что вам нельзя доверять, ни к чему хорошему не приведет. Мы искренне хотим сотрудничать с прессой, но вы сами делаете это крайне трудным для нас.
Однако Дерек оказался не таким уж слабым. Он поднес бокал к носу, вдохнул аромат дорогого вина, слегка покачал его внутри бокала, чтобы оно «подышало», и посмотрел мне прямо в глаза.
– Знаете, господин премьер‑министр, подталкивание нас к выводу, что вы настроены к нам враждебно, ни к чему хорошему не приведет. Мы искренне хотим сотрудничать с Номером 10, но если война, то…
Я не дал ему договорить. Заверил, что никто из нас не хочет войны, что ни к чему хорошему она не приведет.
– Я всего лишь собирался предложить… мне казалось… можно ведь использовать эксклюзивные интервью, специальные фотосессии…
– Если мы пойдем на попятную? – резко спросил он.
– Нет, если вы напечатаете правду, – поправил я его.
Дерек громко вздохнул.
– Джим, я не могу отказаться от своего варианта до тех пор, пока не получу надежных свидетельств обратного.
Надежные свидетельства обратного? Откуда же мне их взять? (Возможно, потому, что обратное не было правдой. – Ред.)
– Каких, например? – на всякий случай спросил я.
– Я имею в виду протоколы того заседания.
– Не вижу, почему бы и нет, – ответил я и повернулся к своему главному личному секретарю. – Бернард, в тех протоколах содержится моя точка зрения на проблему, не так ли?
Он пробормотал что‑то нечленораздельное вроде:
– Видите ли… э‑э‑э… я… м‑м‑м… в общем, но…
– Понятно, – перебил я его. – Дерек, не беспокойтесь, вы сможете их увидеть.
Мой главный личный секретарь побагровел, и казалось, его вот‑вот хватит апоплексический удар.
– Но, господин премьер‑министр…
Я успокоил его.
– Да‑да, знаю, обычно они носят конфиденциальный характер, но данный случай не совсем обычный.
Однако, как оказалось, главного редактора не устраивало только увидеть эти протоколы.
– Надеюсь, их можно будет опубликовать?
– Надеюсь, но поговорим об этом позже. – Дело в том, что я сам их еще не видел, поэтому попросил Бернарда показать их мне сразу же после обеда.
(Столь явное замешательство главного личного секретаря ПМ объяснялось двумя причинами, причем какая именно из них вызывала у него наибольшие опасения, остается только догадываться. Первая, безусловно, заключалась в грубейшем нарушении закона о государственных тайнах: абсолютно беспрецедентной была сама мысль показать протоколы заседания комитета Кабинета прессе! И даже если подобное нарушение закона было бы допущено по прямому указанию премьер‑министра (что, кстати, совершенно не обязательно легализует нарушение), то оставалась дополнительная проблема: Хэкер поклялся предать суду того, кто устроил «утечку» информации о содержании обсуждения злосчастной восьмой главы на заседании комитета Кабинета, что несомненно являлось существенно меньшей государственной тайной, чем протокол заседания Кабинета.
Впрочем, Бернарда Вули больше всего беспокоила еще одна проблема, которой он поделился в беседе с сэром Хамфри Эплби сразу же после обеда ПМ с Дереком Бернхэмом. В личных записях сэра Хамфри содержался достаточно полный отчет об этой беседе, в котором он со свойственной ему проницательностью также изложил свои взгляды на политические мемуары вообще и необходимость соблюдения секретности в отношении правительственных материалов в частности. – Ред.)
«БВ вошел в мой кабинет в состоянии крайнего возбуждения. Из его довольно сбивчивых слов стало ясно, что по заверениям, данным премьер‑министром прессе, протоколы заседания комитета Кабинета подтверждают его версию, будто бы он не предпринимал никаких попыток запретить к публикации материалы восьмой главы мемуаров его предшественника.
Однако, как сообщил мне Бернард, указанные протоколы еще даже не написаны! Это, на мой взгляд, значительно упрощало проблему – ему оставалось только сесть и написать их.
БВ мой простой совет не устроил, так как, судя по его воспоминаниям, премьер‑министр на самом деле пытался не допустить публикацию этой главы. Более того, выразил искреннее удивление, увидев мое удивление по поводу его воспоминаний.
Пришлось объяснить ему, что мои воспоминания не имеют никакого значения. Если в протоколах не упоминается, что он пытался запретить этот материал, значит, он и не пытался.
БВ еще более возбужденно возразил, что искажать протоколы заседаний Кабинета ниже его достоинства, что он хочет жить с чистой совестью. Я невольно задумался, когда это он, интересно, успел приобрести вкус к роскоши и как ему удалось оказаться с этим при правительстве.
Совесть – это категория для политиков. Мы же не более чем скромные функционеры, обязанные воплощать в жизнь распоряжения и желания наших демократически избранных представителей. Как, скажите, мы можем делать что‑нибудь не так, если так было приказано теми, кто на законных основаниях представляет наш народ?
Но Бернард, как оказалось, моих взглядов совсем не разделял.
– Человек не может быть сам по себе, как остров, – произнес он.
Я целиком и полностью с ним согласился и даже добавил:
– Поэтому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе[48].
Тем не менее, он робко попросил меня дать ему совет и высказать свое мнение. Я рекомендовал ему поразмыслить над следующими соображениями:
1. Протоколы не отражают всего, о чем говорится на заседании.
2. Участники нередко меняют свое мнение прямо в ходе заседания.
3. В силу своего избирательного характера протоколы никогда не являются точным и полным отражением обсуждения.
4. Таким образом, то, что говорится во время заседания, являет собой не более чем подборку составляющих для протокола.
5. В задачу секретаря заседания входит выбрать из хаотического набора как правило „сырых“ идей конечную версию, представляющую точку зрения ПМ, которая впоследствии будет должным образом запротоколирована.
Несколько позже Бернард снова пришел ко мне, по‑прежнему пребывая в сильном смущении. Он внимательно поразмыслил над моими соображениями и сравнил вопрос о составляющих для протокола с кулинарным процессом. Весьма опасная аналогия. Надо стараться всемерно избегать использования прилагательного „кулинарный“ в отношении как книг, так и протоколов заседаний.
В связи с этим снова возник вопрос правды (или истины, какой бы таковая ни была) и крайне ошибочного представления Бернарда о том, что протоколы могут отражать истинную суть событий и обсуждений.
Я предложил ему взглянуть на все это с иной точки зрения и, как можно терпеливее и яснее, объяснил следующие несколько пунктов.
1. Цель протоколов не состоит в регистрации событий.
2. Их главная цель – защищать людей.
3. Никогда не стоит записывать сказанное премьер‑министром, если оно не соответствует тому, что он, возможно, имел в виду, особенно когда это противоречит его публичным высказываниям на данную тему.
4. Короче говоря, протоколы заседаний Кабинета должны носить конструктивный характер. Их главная и основная задача – улучшать сказанное, предельно тактично преподносить материал и оптимально его структурировать.
5. Моральной проблемы, как таковой, не существует. Секретарь заседаний – это не более чем служащий премьер‑министра.
Иными словами, протокол заседания являет собой просто краткую запись для последующей интерпретации высказываний, мнений и намерений.
Затем мы перешли к вопросу о самом заседании. Что, собственно, там произошло? По мнению заместителя генерального прокурора, каких‑либо правовых оснований для запрета восьмой главы не имелось. Премьер‑министр, в свою очередь, согласился с тем, что правовых оснований для этого не имелось (выделено нами – Ред.). Именно это и следует внести в соответствующий протокол.
Это не ложь, это полностью соответствует действительности и, значит, может быть с чистой совестью внесено в протоколы. Судя по всему, БВ ушел вполне успокоенным.
Эти две встречи с Бернардом, посвященные в основном „буре в стакане воды“, подсказали мне несколько фундаментальных соображений о ее возможном происхождении.
То, что наиболее реальной причиной всей этой возни является непреодолимое желание министров и премьер‑министров публиковать свои гениальные мемуары, не вызывает особых сомнений.
Когда в те далекие 50‑е я впервые поступил на государственную службу, любой достаточно умный и сообразительный человек еще мог пытаться отстаивать тезис, что политика – это вполне честное и по‑своему даже почетное занятие. Министры не раскрывали содержания заседаний Кабинета, „утечки“ в прессу считались нарушением доверия, то есть моральным преступлением, а не обычным инструментом управления. И если министерство по тем или иным причинам не справлялось со своими обязанностями, то министру не оставалось ничего иного, кроме как подать в отставку.
Государственные же служащие, в свою очередь, свято соблюдали принцип анонимности и традиции благоразумного молчания, которые надежно скрывали от остальной части населения тот факт, что, по сути, именно они управляли страной.
Соответственно, мемуары и личные дневники премьер‑министров, по моему глубочайшему убеждению, достойны самого сильного осуждения. Непосвященные могут, конечно, получать удовольствие и искренне верить, что великие мира сего поверяют им самые сокровенные тайны, когда читают чудовищно откровенные исповеди о том, как на самом деле принимаются якобы судьбоносные решения (или, что бывает намного чаще, не принимаются). Для многих политиков характерен некий „оживленный“ стиль изложения, которым со временем овладевают те из них, у кого не хватает либо мыслительной основательности, либо достаточно развитого интеллектуального аппарата, чтобы адекватно передать свои глубокие помыслы, то есть тех качеств и умений, которые были бы способны делать их творения менее пригодными для чтения, но зато куда более правдоподобными.
Даже если мы оставим в стороне крайне низкий уровень литературных достоинств большинства таких мемуаров, то главное, тем не менее, остается: публиковать откровения подобного рода не следует ни при каких условиях!
В этих воспоминаниях старая добрая картина отношений ответственного господина и его верного слуги обычно искаженно представляется в виде действий хитрых бюрократов, которые всеми правдами и неправдами стремятся манипулировать честными и невинными политиками. И хотя последние прекрасно понимают, что это не более чем нелепая пародия на действительность, остается опасность того, что немало простых неискушенных душ могут наивно подумать, что во всем этом есть и определенная доля истины.
Процесс разложения начался с публикации дневников Кроссмана. Ведь стоит только одному министру раскрыть тайны Кабинета, как остальные тут же стремятся „не отстать“ от него. Что, как правило, сводится прежде всего и в основном к попыткам представить себя исключительно в наилучшем свете.
Когда читаешь, как реальные события одного и того же периода описываются различными министрами одного и того же правительства (причем, судя по их собственным откровениям, все они без исключения совершали достойные поступки и принимали безошибочные решения), становится практически невозможным понять, на кого, собственно, возлагать ответственность за десятилетия беспрецедентного и неизменного политического убожества.
Соответственно, единственным наиболее доступным козлом отпущения должен был, с логической неизбежностью, быть сделан как вы думаете кто? Конечно же государственный служащий! Это привело к огорчительным, достойным всяческого сожаления изменениям в общественном мнении, в результате чего столь необходимая роль госслужбы в повышении уровня благоразумия и основательности принимаемых решений, консультировании своих политических господ по наиболее актуальным и деликатным вопросам, анализе прецедентов, подготовке наиболее оптимальных вариантов и предостережении министров о наиболее вероятных последствиях их политических инициатив стала восприниматься не как попытка направить узкие политические интересы на благо страны, а, скорее, как врожденное стремление противодействовать всему прогрессивному и разумному. Конечно, всегда можно возразить, что прячась за завесой секретности, мы просто‑напросто преследуем узкие ведомственные интересы государственной службы, тем самым нанося явный ущерб очевидным преимуществам политики „открытого правительства“. Парадоксально, но на деле это далеко не так.
Когда в 60‑х мне впервые довелось присутствовать на заседании Кабинета в качестве одного из личных секретарей ПМ, членов Кабинета откровенно раздражало смертельно скучное рутинное обсуждение вопросов заранее подготовленной повестки, и они то и дело прерывали его всплесками забавных и, как правило, не имевших прямого отношения к делу замечаний, которые частенько вызывали противоречивые комментарии и даже ссоры. Теперь, когда я через двадцать с лишним лет вернулся сюда уже в качестве секретаря Кабинета, все его члены мирно сидят за столом, старательно делают записи для последующих мемуаров и выступают только для того, чтобы остальные записали его слова для своих собственных воспоминаний.
Для государственной службы это оказалось явлением на редкость положительным по одной простой причине: успешное продвижение в сторону „открытого правительства“ практически всегда ведет к заметному повышению уровня секретности. Ибо, как только какой‑либо орган (парламент, местный совет, Кабинет министров) становится открытым для представителей общественности, те тут же начинают использовать его не для обсуждения по‑настоящему важных государственных проблем, а для публичного изложения своих собственных воззрений. Реальные же дебаты происходят тогда в небольших и куда менее формальных группах.
В правительстве такие небольшие группы нередко включали в себя одного или более старших государственных служащих, благодаря которым во многих обсуждаемых предложениях уже на той стадии появлялись элементы здравомыслия и практической применимости. Таким образом, движение к более открытому правительству неизбежно повышало уровень закрытости и, соответственно, качество принятия решений в высших эшелонах власти.
И вот сейчас это снова ставится под угрозу на редкость глупым и фактически беспрецедентным желанием Хэкера показать протоколы заседания комитета Кабинета редактору некоей газеты с соответствующим риском, нет, скорее, уверенностью в их последующей публикации. И только благодаря нашему с Бернардом присутствию на том самом заседании возможный ущерб может быть сведен к минимуму. Именно для этого ему надо изложить указанные протоколы в том виде, в котором я настоятельно попросил Бернарда их изложить».
(Опасения Бернарда Вули в отношении беспрецедентной передачи написанных им протоколов прессе получили полное подтверждение – они были‑таки опубликованы в той самой газете «Дейли пост». – Ред.)
«Понедельник 13 августа
ОПУБЛИКОВАННЫЙ ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ КОМИТЕТА КАБИНЕТА – ЭКСКЛЮЗИВНО
По мнению заместителя генерального прокурора, для запрета на публикацию главы 8 нет юридических оснований, и премьер‑министр был вынужден с этим согласиться.
КРАТКАЯ ССЫЛКА ПОДТВЕРЖДАЕТ ЗАЯВЛЕНИЕ ХЭКЕРА
От нашего политического обозревателя
„Дейли пост“ впервые за последнее время и с разрешения ПМ публикует выдержку из протокола секретного заседания комитета Кабинета, из которого становится ясным…»
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«В силу сложившихся обстоятельств мне пришлось лишиться своего покрова анонимности. Я впервые в жизни стал публичной фигурой. На мой взгляд, это самое худшее, что может случиться с государственным служащим. Не считая, конечно, неожиданного отпуска „для ухода за садиком“.
Это, само собой разумеется, предполагало, что мне надо было отвечать на неизбежные вопросы представителей прессы. Вопросы, на которые я, как госслужащий, не мог отвечать ни прямо, ни уклончиво.
В то злосчастное утро написанные мной протоколы появились в „Дейли пост“ как раз, когда я шел на работу, где меня и поймали вездесущие журналисты. Боюсь, мои ответы вряд ли можно считать образцовыми, что, несомненно, видно из ставших уже доступными архивов Даунинг‑10».
«Б. Вули заявляет, что премьер‑министр ставит себя выше закона.
Закон о государственных тайнах для Хэкера не писан!
От нашего ведущего политического обозревателя.
Сегодня главный личный секретарь премьер‑министра Бернард Вули признал, что закон о гостайнах существует для кого угодно, кроме самого ПМ.
Его ответы проливают свет на некоторые весьма интересные аспекты неписаных правил британской политической жизни!»
(Суть всех газетных публикаций на эту тему была приблизительно одинаковой. Полный телетекст данной беседы нам удалось найти в записях шестичасовых новостей того дня, каковой мы с удовольствием приводим практически полностью ниже. – Ред.)
«Данная копия была сделана с магнитофонной записи, а не перепечатана с оригинала передачи, в силу чего „Би‑Би‑Си“ не может ручаться за ее абсолютную точность
Программа: „Вечерние новости“
Дата: 14 августа
Передача: Камера крупным планом на Бернарда Вули у входа в Номер 10 на Даунинг‑стрит
Кейт Адам: Господин Вули, не смогли бы вы уделить нам минутку, чтобы поговорить о встрече Джима Хэкера с заместителем генерального прокурора, содержание которой было опубликовано в сегодняшнем номере „Дейли пост“?
Бернард Вули: Послушайте, я спешу на работу.
Адам: Всего несколько вопросов.
Вули: Простите, но я не уполномочен делать какие‑либо комментарии.
Адам: Но вы согласны с тем, что все это выглядит довольно подозрительным?
Вули: Что именно?
Адам: Насколько известно, премьер‑министр предложил протоколы к публикации еще в прошлый четверг. Почему же на это ушло так много времени?
Вули: Ну, очевидно, потому что они не были…
(ОН НЕОЖИДАННО ЗАМОЛКАЕТ, БЕСПОКОЙНО ОГЛЯДЫВАЕТСЯ ПО СТОРОНАМ)
Адам: Не были одобрены? Не были одобрены для публикации? Но разве премьер‑министр фактически не одобрил их еще в прошлый четверг?
Вули: Да, но… Видите ли, существует ведь и закон о государственных тайнах, разве нет?
Адам: Именно это нам всем и хотелось бы понять, господин Вули. Как они могут быть одобрены для публикации, если на них распространяется закон о государственных тайнах?
Вули: Премьер‑министр может одобрить все, что угодно.
Адам: То есть вы хотите сказать, что для премьер‑министра закон о государственной тайне не писан?
Вули: М‑м‑м… нет.
Адам: Нет – нет или нет – да?
Вули: Да.
Адам: Значит, когда вопрос касается закона о государственных тайнах, наш премьер‑министр ставит себя выше закона?
Вули: Теоретически нет.
Адам: А практически?
Вули: Без комментариев.
(Кейт Адам, в камеру)
Адам: Итак, главный личный секретарь Джима Хэкера, судя по всему, хотел нам сказать, что премьер‑министр предпочитает устанавливать свои собственные правила. Обсуждать содержание пресловутых протоколов он решительно отказался, хотя не менее категорично опроверг слухи о том, что причиной столь длительной задержки с их публикацией было умение ПМ печатать только двумя пальцами».
(Одним из результатов последнего замечания Кейт Адам стала жалоба Номера 10 председателю Совета управляющих Би‑би‑си, в ответ на которую корпорация энергично опровергла саму возможность того, что данное замечание следует рассматривать как признак предубежденного отношения к правительству. – Ред.)
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
Августа
Сегодня утром Бернард сообщил мне, что ему пришлось дать нечто вроде интервью представителям «Би‑би‑си». Мне это, само собой разумеется, не понравилось. Беседовать с прессой совсем не его дело!
Он, в порядке оправдания, объяснил, что не хотел этого делать, но его обманным путем буквально вынудили говорить.
Я, естественно, поинтересовался, что именно он им сказал.
– М‑м‑м… собственно, ничего.
Такой ответ не делал ему чести. Ведь если он на самом деле ничего не сказал, то зачем тогда признаваться в этом? К тому же его глаза явно виновато бегали по сторонам.
– Ну, и в чем проблема? – строго спросил я.
– Видите ли, – как бы сомневаясь, произнес он. – Они спрашивали меня о… вас.
Обо мне? Ничего удивительного.
– И что именно их интересовало?
– Вы и закон о государственных тайнах, господин премьер‑министр. Они спросили меня, распространяются ли положения этого закона и на вас тоже. (Когда Хэкер делал эту запись в своем дневнике, он еще не видел ни последний выпуск теленовостей, ни утренние газеты. Эта беседа с Бернардом Вули происходила сразу же после описанного интервью. – Ред.)
– Конечно же, распространяются, – подтвердил я.
– Да, конечно же, распространяются, – с готовностью согласился Бернард.
Я ожидал продолжения, но вместо него последовало долгое молчание. Он просто затравлено смотрел на меня. Пришлось его подтолкнуть.
– Итак?
– Э‑э‑э… Дело в том, что… В общем, все это можно понять не так или не совсем так, как имелось в виду…
– Как это прикажете понимать? – не скрывая угрожающих ноток, спросил я.
– Видите ли, господин премьер‑министр, вспоминая, что я сказал, и что вы сказали, и что я сказал, что вы сказали, и что они могут сказать, что я сказал, что вы сказали, или что они могли бы подумать, что я сказал, что подумал, что вы подумали, или они могли бы сказать, что я сказал, что я подумал, что вы сказали, что я подумал…
Его воображение явно иссякло, и он снова замолчал. Я мрачно попросил его продолжать.
Мой главный личный секретарь сделал глубокий вздох. Как будто собирался прыгнуть с моста в реку.
– Кажется, я сказал, что вы считаете себя выше закона.
Его признание меня буквально ошеломило.
– Вы так сказали?!
– Непроизвольно, господин премьер‑министр, просто так случилось… Мне искренне жаль… Но они все спрашивали, спрашивали…
Невероятно! Неужели такое возможно?
– Послушайте, Бернард, с чего это вы вдруг решили, что если вам задают вопросы, вы обязаны на них отвечать? – не скрывая искреннего любопытства, спросил я.
Он умоляюще простонал, что не знает. Я тоже. В это было просто трудно поверить. Ему ведь никогда не приходило в голову отвечать на мои вопросы только потому, что я их задавал!
– Скажите, Бернард: почему вы, проведя большую часть своей сознательной жизни на государственной службе, где практически вся карьера зависит от умения уходить от ответов на вопросы, вдруг решили нарушить это святое правило именно сегодня? Причем решились отвечать кому – прессе? У вас что, ни с того, ни с сего поехала крыша?
Он жалобно, чуть ли не плача, попросил меня не кричать на него. Потом как можно убедительней заверил меня, что больше никогда, ни за что на свете, не ответит ни на один вопрос…
Сделав вид, что столь искренние заверения меня несколько успокоили, я попросил моего главного личного секретаря немедленно пригласить сюда секретаря Кабинета. И пока мы его ждали, я, чтобы не терять времени, изложил Бернарду восемь своих вариантов, как решать проблему с трудными вопросами:
1. Поставить под сомнение сам вопрос: «Но это же нелепо! Чем, интересно, вы можете оправдать использование таких слов, как ставить себя над законом?»
2. Поставить под сомнение самого спрашивающего: «А сколько лет провели в правительстве лично вы?»
3. Похвалить вопрос: «Вы задали очень хороший вопрос. Мне бы хотелось поблагодарить вас и ответить на него, задав свой».
4. Разгрузить вопрос. Большинство вопросов обычно заранее загружены. В них полно предположений, таких как, например: «Многие считают, что вы ставите себя превыше закона». На подобного рода вопросы имеется по меньшей мере два возможных ответа:
а) «Назовите хотя бы десятерых, кто так считает».
б) «В стране с 56 миллионным населением всегда можно найти несколько человек, которые готовы сказать что угодно, независимо от того, насколько это нелепо, наивно и не имеет ни малейшего отношения к данному вопросу».
5. Изобразить все, как некое театральное действие. Этот подход работает только в случаях телеинтервью в живом эфире. «Знаете, я пришел к выводу, что мне не следует соглашаться с вашим вариантом ответа, который вы предложили мне до программы. Настоящий ответ должен звучать…»
6. Использовать фактор времени. Большинство интервьюеров сильно ограничены временем, особенно когда работают в живом эфире. В таких случаях отвечайте им: «Это очень интересный вопрос, и мне бы хотелось ответить на него поподробней. Особенно существенными мне представляются следующие девять пунктов…» Интервьюер наверняка попросит вас ограничиться хотя бы двумя. Тогда вы резонно возразите: «Нет‑нет, столь важный вопрос не терпит поверхностных ответов, и если на него нельзя ответить должным образом, то лучше не отвечать совсем».
7. Сослаться на секретность: «На этот вопрос можно ответить намного полнее, но тогда пришлось бы упоминать некоторые конфиденциальные аспекты. Не сомневаюсь, вам бы не хотелось ставить меня в подобное положение. Поэтому, боюсь, что смогу ответить на ваш вопрос только через неделю или две».
8. Прибегнуть к известной технике бессмысленного многословия: достаточно долго говорите обо всем и ни о чем, и тогда все забудут сам вопрос, в силу чего никто не сможет точно сказать, ответили вы на него или нет.
Бернард внимательно выслушал все мои наставления, как иметь дело с чересчур любопытными журналистами, которые любят совать свой длинный нос в чужие дела. Когда в кабинет наконец‑то вошел секретарь Кабинета, я как раз резюмировал сказанное: если сказать нечего, то ничего и не надо говорить, хотя лучше иметь что сказать, и сказать это независимо от того, о чем они спросили. Если один и тот же вопрос снова повторяют, то надо просто сказать: «Это не тот вопрос» или «Мне кажется, более важный вопрос – это…». После чего начинаете говорить о том, что вам требуется. Легче легкого!