– Тогда нам придется это как‑то уладить. Иного выхода нет. Какие будут предложения?
Его честные глазки за толстыми стеклами в роговой оправе нервно забегали. Молодой, старательный, честолюбивый, к тому же завсегдатай элитарных глайндборгских фестивалей[68], которому меньше всего хотелось быть публично обвиненным в дешевом мещанстве.
– Мне кажется, нам следовало бы постараться найти дополнительную возможность увеличить сумму гранта. Хотя бы в пределах разумного…
Я напомнил ему, что мы все это уже проходили. Он покачал головой.
– Но тогда нам не надо было принимать во внимание фактор безработицы, Джим!
Господи, ну не могут же безработные актеры диктовать условия финансовой политики нашей страны! Какими бы знаменитыми и красноречивыми они ни были. Пусть лучше ищут себе работу в другом месте. Рядом с театром…
– Каким образом? Вне театра им просто нечего делать. Немало из них, причем очень хороших актеров, не имеют работы даже внутри театра.
А вот здесь он на все сто процентов неправ. По словам моей жены Энни, по меньшей мере половина водителей «минивэнов», к услугам которых ей время от времени приходится прибегать, – безработные актеры.
Как ни странно, но у Ника оказалось несколько иное объяснение.
– Видите ли, господин премьер‑министр, по словам большинства самих водителей «минивэнов», они предпочитают называть себя безработными актерами, потому что это звучит куда более престижно, чем, скажем, безработными ночными работниками. Дело в том, что ночные работники не могут светиться. Иначе теряется смысл. Таким образом, если они водят «минивэны», значит, большую часть дня работают при дневном свете. А это полностью противоречит сути предыдущего определения.
Затем Ник еще раз перечислил все наиболее важные аргументы, которые казначейство уже успело вполне обоснованно отвергнуть.
– Театр способствует притоку туристов, которые несут в страну деньги, – с пафосом добавил он.
– Прекрасно, – с готовностью согласился я. – Вот пусть агентство по туризму его и субсидирует. Прямая обязанность.
– Но они отказываются, в том‑то все и дело! Говорят, для привлечения туристов у них имеются пути и получше.
– Значит, они предлагают нам субсидировать пути похуже? Нет‑нет, Ник, мы и так слишком много выбрасываем на ветер. В том числе и на искусство…
Он сначала мигнул, а потом затянул старую, как мир, песню об исключительной полезности театра в образовательном плане. Возможно, в каком‑то смысле так оно и есть, но, с точки зрения здравого смысла, с какой, интересно, стати тратить государственные деньги, ни с того ни с сего одаривая людей, которые используют их для совершенно необразовательных целей в виде откровенных нападок на того, кто эти деньги дает, то есть на меня?!
– Нам ведь их все равно придется тратить, – многозначительно заметил Ник. – Хотя бы в виде скрытых субсидий на сохранение старых исторических зданий.
Старых зданий? Исторических? Ничего не понимаю! Каких?
– Как каких? – с готовностью объяснил он. – Все эти театры, художественные галереи, музеи и оперные театры… Они ведь внесены в список исторически ценных реликтов, и, значит, нам их придется содержать… Иначе они полностью теряют смысл. Поэтому нам, хочешь не хочешь, приходится закладывать расходы на центральное отопление, косметический ремонт и прочее в подобного рода гранты. А куда же еще? Зато в конечном итоге все это достаточно убедительно выглядит, так, будто мы делаем все возможное для поддержания искусства.
Убедительно наполовину. У меня есть более простое решение. Мы их продадим!
Декабря
Этот чертов кризис с Советом по делам искусств становится просто невыносимым. Хуже, чем колючка в… Сегодня вечером у нас в Номере 10 состоялся неофициальный прием. Сотни две гостей, среди них, как водится, много театралов, которых обычно приглашают для, так сказать, повышения престижности, однако сегодняшнее мероприятие было организовано недели две тому назад, и знай мы тогда, что все получится совсем не так, как надо, конечно же, пригласили бы гостей поприличнее. Ну, скажем, несколько заднескамеечников из палаты общин, которые никогда не возникают по социальным вопросам и которых в любое время можно заполучить из ближайшего парламентского бара.
Вообще‑то мне давно уже хотелось бы предложить, чтобы всех наших парламентариев проверяли на содержание алкоголя. Нет, не перед тем, как они будут садиться за руль, а перед каждым голосованием по принятию того или иного закона! Так стране, скорее всего, будет нанесен намного меньший ущерб. Выбор простой: «пьяный столб» или «пьяный закон», что хуже? По мне – все‑таки второе…
Так или иначе, но в тот вечер нам пришлось мириться с театралами. Пусть даже трезвыми! Моя жена Энни, даже не догадывавшаяся о важности мероприятия, от души поблагодарила меня за человеческую заботу обо «всех этих милейших людях, которые посвятили свою жизнь служению прекрасному». Несмотря даже на их кажущуюся неважность.
Я терпеливо объяснил ей, что важности им, наоборот, не занимать. Причем не столько за голоса, которых настолько мало, что не имеет особого смысла их считать, сколько за их важность.
– Энни, у людей из «шоу‑бизнеса» прямой выход на крупнейшие СМИ. Стоит тебе выпить пару пива в «Ист‑эндерс», как всей журналистской братии тут же страстно захочется узнать твое мнение буквально обо всем на свете: о британской системе школьного образования, о нашем здравоохранении, о новых методах охраны правопорядка… вплоть до отдаленных перспектив европейской валютной системы. Они делают меня достоянием общественности куда больше, чем члены моего Кабинета!
Никакого смысла во всем этом, конечно же, нет, но издателям надо, чтобы их газеты раскупались обывателями, поэтому они с превеликим удовольствием напечатают на первой полосе любые полупьяные разглагольствования любой скандально известной личности на любую общественно важную тему, включая даже политику правительства. Ведь кто будет читать статью, скажем, с фотографией министра промышленности и торговли?
– Значит, пара‑тройка бокалов хорошего виски на приемах в Номере 10 делают из всех этих актеров, актрис и прочих театральных деятелей ваших убежденных сторонников? – с невинным видом поинтересовалась Энни.
– Не всех, но кое‑кого делают. Хотя, думаю, недостаточно убежденных. Поэтому мы каждый год устраиваем для них бесплатную раздачу почетных орденов и рыцарских званий. Пусть весь год ждут и надеются. Может, меньше будут пинать правительство в скандальных программах Терри Вогана.
(По воле судеб, Саймону Монку случилось быть одним из гостей того самого приема, и в его автобиографическом издании нам посчастливилось обнаружить запись приватной беседы с сэром Хамфри Эплби, который, как оказалось, с явным нетерпением ожидал его появления на самом верху шикарной винтовой лестницы Номера 10. – Ред.)
«Сэр Хамфри отвел меня в сторону, подальше от приемной залы и посторонних глаз, и тихим голосом, чуть ли не на ушко, как будто мы обсуждали детали предстоящего семейного пикника, сообщил мне о желании ПМ срочно со мной переговорить. По его словам, именно для этого меня сюда и пригласили – хотя само по себе приглашение было сделано мне несколько недель назад. Не говоря уж о том, что о такого рода публичных событиях обычно сообщается как минимум за несколько месяцев до того…
– Но разве не лучше было бы подождать до опубликования точной цифры? – спросил я, тогда даже не догадываясь о последствиях.
– Для чего? – удивленно спросил сэр Хамфри.
– Для того, чтобы в разговоре с премьером мне было от чего отталкиваться. Ведь без этого он мне все равно ничего не скажет.
– Естественно, ничего не скажет. А вам и не надо, чтобы он что‑нибудь сказал. Вам надо, чтобы он что‑нибудь сделал.
Я начал было возражать, но вовремя сообразил: что же я делаю? Мне ведь советует сэр Хамфри Эплби, секретарь Кабинета, самый умудренный придворный интриган Британии!
– Если вы будете ждать, – прошептал он мне на ухо, – эта цифра будет опубликована, и тогда все будут к ней крепко привязаны. Хотя бы для того, чтобы не „терять лицо“. Чтобы реально изменить решение правительства, надо сделать это не после, а до того, как о нем будет официально объявлено. В реальной политике так всегда было, есть, будет и должно быть!
Что ж, хороший принцип, ничего не скажешь. И тем не менее, я осмелился задать вопрос: „А как на практике? Применять не трудно?“
– Трудно, еще как трудно. – Сэр Хамфри пожал плечами. – Для этого государственная служба и существует.
– Чтобы изменять решения правительства? – спросил я, впрочем, тут же осознав всю наивность своего вопроса.
– Да, – улыбнулся сэр Хамфри. – Но только неправильные. Хотя таковыми в любом случае можно считать большинство из них.
Затем я спросил Хамфри, что, по его мнению, мне следует делать. Оказалось, очень просто: надо дать понять Хэкеру, причем как можно более однозначно, что маленький грант способен принести ему большое неудобство… Во всяком случае в ближайшее воскресенье на церемонии награждения…»
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Политиканство, политиканство и политиканство. Только так можно назвать то, что тогда происходило. Хамфри отвел в уголок Саймона Монка, а кучка актеров буквально затащила премьер‑министра в другой… Хэкер изо всех сил пытался убедить комических трагиков, что искренне и всей душой любит театр. Судя по всему, без особого успеха.
– Вы действительно верите в британский театр, господин премьер‑министр? – с вызовом заявила молоденькая актрисочка, сексуальные пристрастия которой говорили сами за себя не только метафорически, но и буквально.
– Естественно! А разве может быть иначе?
– Почему?
Хэкер произнес что‑то вроде «Э‑э‑э… видите ли… театр – это одно из величайших достояний Британии!»
– Вы, конечно же, имеете в виду Шекспира? – попытался подсказать ему до невозможности набриолиненный пожилой трагик.
– Вот‑вот, именно его. – Хэкер благодарно кивнул. – Кого же другого?
– И кого же? – слащаво улыбнулся старикашка. Я видел его в какой‑то рекламе, кажется, что‑то связанное с памперсами. Впрочем…
– И кого же? – продолжая глупо улыбаться, повторил Хэкер. – Шекспира, конечно же… Ну и Шеридана, Оскара Уайлда. Бернарда Шоу, наконец… Да и вообще всех великих английских сценаристов.
– Они все были ирландцами, – мрачно заметила агрессивная молодая актриска с явными признаками несбыточных желаний.
Хэкер попытался успокоить ее доброй улыбкой. Скорее всего, напрасно.
– Да‑да, естественно, но, знаете, ирландцы, англичане – в те далекие времена это было практически одно и то же, разве нет?
– Бернард Шоу умер где‑то в 1950‑х, – ненавязчиво напомнил ему худощавый молодой человек, все это время настолько внимательно изучавший гравюры, висевшие на стенах, что говоря это, даже не соизволил взглянуть на премьер‑министра.
– Да‑да, простите, – почему‑то извинился Хэкер.
Крупная актриса с красивой улыбкой, низким грудным голосом – неизбежным результатом каждодневного возлияния дешевого виски в течение последних тридцати лет – и формами, слишком пышными даже для ее вполне консервативного одеяния, спросила, часто ли господин премьер‑министр ходит в театр.
Хэкер сначала прохмыкал что‑то невнятное, потом все‑таки произнес:
– Да, само собой разумеется, конечно же, очень хотелось бы, но… сами понимаете, в моем положении…
– Господин премьер‑министр, а вам не кажется, что это следовало бы делать почаще? – снова возник пожилой трагик. – Сами же говорили: это одно из величайших достояний Британии!
Объяснение Хэкера было, на первый взгляд, не очень‑то вразумительным.
– Да‑да, вы правы, но зато это делает наш министр по делам искусств. Хотя бы по долгу службы…
– Интересно, почему? – поинтересовался набриолиненный трагик.
– Потому что премьер‑министр не может делать все сам. Ему, хочешь не хочешь, приходится перепоручать часть своей работы другим. Кому нечего делать…
Актриса со слишком крупными для ее платья формами заметно обиделась.
– Вы считаете, ходить в театр – это работа?
– Да… то есть нет… – нерешительно сказал Хэкер. – Но, поймите, премьер‑министру нельзя, ну никак нельзя посягать на сферу деятельности другого министра.
– Значит, он не может заболеть, прежде чем должным образом не согласует это с министром здравоохранения? – язвительно поинтересовался скептик.
– Значит, не может, – согласился Хэкер и только потом, поняв, что сказал совсем не то, что хотел, с досадой добавил: – А может, и может.
Худенький молодой человек, стоявший на левом краю группы, повернулся и спросил, ходил ли ПМ в театр, когда был в оппозиции. Хэкер начал было объяснять, что даже тогда это было за пределами „сферы его непосредственных обязанностей“, но моложавый не дал ему договорить.
– Значит, ваши убедительные слова про веру в театр можно понимать как веру в бога? Вы на самом деле верите в то, что он существует?
Хэкер категорически отверг и это. Хотя лично мне показалось, куда мудрее было бы признать истину, а не сопротивляться очевидному.
Следующий вопрос последовал от молоденькой актриски, у которой на лице было разлито куда больше презрения, чем косметики:
– Господин премьер‑министр, на какую пьесу вы ходили в последний раз?
– Ходил? – переспросил ПМ с таким видом, как если бы все дни просиживал дома, почитывая театральные пьески. – В последний раз? – снова повторил он, но на этот раз вполне сознательно, чтобы выиграть время. – Э‑э‑э… Скорее всего, на „Гамлета“.
– Чьего?
– Шекспировского, – уверенно ответил премьер‑министр.
– Нет‑нет, я имел в виду, чьего Гамлета? – назойливо переспросил худенький молодой человек, стоявший на левом краю группы. – Кто его тогда играл? Генри Ирвинг?
– Вот‑вот, кажется, именно так его тогда и звали.
Театральная братия начала удивленно переглядываться – им было совершенно непонятно, как это премьер‑министр Британии не только не знает, но даже не догадывается о том, что происходит в их храмах культуры и искусства!
Краешком глаза заметив, как сэр Хамфри освободил себя от Саймона Монка, я тоже освободился от Хэкера и актеров, чтобы наконец‑то поговорить с секретарем Кабинета с глазу на глаз.
Первым делом я, как можно деликатнее, обратил его внимание на то, что наш ПМ чувствует себя, вроде бы, не совсем в своей тарелке.
– А ему и не требуется, – коротко ответил сэр Хамфри. – Коктейльные приемы на Даунинг‑10 всего лишь одна из не самых приятных обязанностей.
– Но ему задают вопросы!
– И что в этом странного?
– Да то, что они не были заранее согласованы, и значит, премьер‑министра должным образом не проинструктировали!
Секретарь Кабинета пожал плечами.
– Это же в любом случае вне рамок официального протокола. Значит, не имеет особого значения.
Я объяснил, что в таком случае большинство присутствующих могут принять ПМ за человека с мышлением обывателя.
– Боже упаси! – тихо воскликнул Хамфри. И чуть заметно усмехнулся.
– Может, имеет смысл попытаться его выручить? – предложил я. Сэр Хамфри молча кивнул головой.
По пути к уголку, где актерская братия мучила Хэкера своими бестактными вопросами, нам пришлось пройти мимо Энни, жены премьер‑министра, которая, с уже почти пустым бокалом в руке, весело беседовала с низеньким, щеголевато одетым музыкантом. Его совсем недавно пригласили на должность главного дирижера одного из пяти лондонских симфонических оркестров.
– А знаете, проблема верности верхнего тона меня тоже интересует, – говорила она. – Моего мужа, например, можно смело считать мужем высокой верности.
– Это же прекрасно, – уверенно ответил ей дирижер, который славился совсем обратным.
– В своем роде, конечно, в своем… – она заговорщицки понизила голос. – Высокой верности, но… низкого тона.
Дирижер, явно находивший ее весьма привлекательной, даже растерялся.
– Вы имеете в виду что‑то вроде „Бэнг энд Олафсен“?[69]
Миссис Хэкер понимающе кивнула.
– Точно не знаю, но как Олафсен в любом случае».
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
С актерской братией у меня все происходило как нельзя лучше. Честно говоря, по части театра я не очень‑то разбирался, но, уверен, они этого даже не заметили – слишком уж заняты собственной персоной!
Всех, конечно же, прежде всего интересовала сумма гранта, на выяснение размеров которой, собственно, и были направлены все их вопросы. Но поскольку лоббированием личных и, тем более, корпоративных интересов меня удивить трудно, если вообще возможно, я просто напомнил им о многочисленных и не менее жизненно важных претензиях на государственный кошелек.
Для групп давления вообще характерно выставлять все свои чисто эгоистические пожелания в таком категорическом виде, как будто, если им не заплатят, общество тут же рухнет! Школьные учителя, например, требуют повышения своей заработной платы исключительно в интересах повышения уровня образования. И даже когда они выходят на забастовку, то их лидеры утверждают, что делают это ради безопасности учеников, которых они вынуждены отправлять по домам. Шахтеры, если им можно верить, бастуют, чтобы старики могли покупать уголь дешевле. Медики – от врачей до санитаров и водителей скорой помощи, – закрывают больницы для того, чтобы услугами системы здравоохранения смогли воспользоваться те несчастные, кому не удается сделать это в промежутках между акциями протеста.
Так и эти милые клоуны, – которые постоянно нуждаются в аплодисментах и признании тысячных толп безвестных поклонников и поэтому все время что‑то изображают из себя, одеваясь, раздеваясь, переодеваясь, чтобы понравиться публике – тоже предъявляют свои требования на гранты и субсидии под предлогом общественного интереса (как правило, ссылаясь на образование)!
Поэтому я как можно спокойнее объяснил им, что деньги куда больше нужны обществу не для неизвестно кого и чего вообще, а для реальных приоритетных проектов. Не говоря уж о больницах, банках крови, искусственных почках…
– Танках и ракетах, на которые вы предпочитаете тратить наши деньги, – вставила совсем молоденькая актриска.
– Атомных бомбах, – с понимающим видом добавила другая.
Совершенно верно. Но ведь вряд ли можно защитить страну от русских постановкой, скажем, «Генри V»! О чем я им доступным языком и сказал. Юмора они явно не поняли. Слава богу, совершенно случайно оказавшийся рядом Хамфри помог мне избавиться от этих приятных, но уж чересчур назойливых деятелей искусств.
– Это не светский раут, а чуть ли не нашествие варваров, – не без горечи пожаловался я.
Секретарь Кабинета заметил, что их всех очень беспокоит состояние нашего искусства. Тут он не прав, ну совершенно не прав. Состояние беспокоит не всех, а только этих – нация об этом даже не думает! Если бы думали, то тратили бы на искусство свои собственные деньги. С какой, интересно, стати правительству выделять государственные средства на удовольствия других?
– Это не принято считать удовольствиями! – возразил Хамфри (глубоко в душе он наверняка самый настоящий кальвинист[70]). – Все дело в том, что на всех нас лежит святая обязанность обеспечивать преемственность нашего наследия. Особенно картинам, которые вряд ли кто захочет видеть, музыке, которую вряд ли кто захочет слушать, театральным постановкам, на которые вряд ли кто захочет ходить. Но мы не имеем права дать им умереть только потому, что они мало кого интересуют.
– Интересно, почему? – с любопытством спросил я.
– Потому что это как наша англиканская церковь, господин премьер‑министр. Люди в нее не очень‑то ходят, но им намного спокойнее от осознания того, что она есть. То же самое и с искусством. Пока оно существует, можно намного уверенней ощущать себя частью цивилизованного мира.
По‑своему все это, может, и не так плохо, но с политической точки зрения крайне неразумно и, на мой взгляд, даже нереалистично.
– Ведь искусство не приносит практически никаких голосов. Поэтому оно мало кого и интересует.
Но сэр Хамфри в свойственной ему манере упрямо отказывался принять мою точку зрения.
– Совет по исследованиям социальных аспектов современного общества тоже мало кого интересует. Равно как и комитет по маркетингу молочных продуктов или комиссия по решению конфликтов о бюджетной принадлежности дантистов. Или консультативный подкомитет по вопросам наиболее оптимального разведения морских ресурсов… А правительство все продолжает и продолжает выделять им деньги. Государственные средства!
– И что, они не делают ничего полезного?
– Естественно, нет. Они вообще ничего не делают.
Я недоуменно пожал плечами.
– Ну… если так, то тогда давайте их отменим. Прямо сейчас или?…
Теперь растерялся секретарь Кабинета. Такого поворота событий он явно не ожидал.
– Нет‑нет, господин премьер‑министр, ни в коем случае! Это символы. Их субсидируют не за работу. Им выдают субсидии, чтобы все видели, что они есть, что о них помнят, заботятся… В принципе, большая часть государственных расходов направлена прежде всего и в основном на те самые символы. И Совет по делам искусств, господин премьер‑министр, всего лишь один из них.
И что в этом хорошего? Ничего! По крайней мере, на мой взгляд. Он тут же предложил мне переговорить с заместителем директора Национального театра, который, по счастливой случайности, оказался приглашенным на сегодняшнюю вечеринку. Мне совершенно не хотелось снова отбиваться от гениальных недоумков от искусства, но Хамфри успокоил меня, сказав, что уже провел предварительную беседу с известным мне Саймоном Монком и тот выразил готовность внести требуемые коррективы в свою речь на церемонии присуждения театральных премий.
– С вашей стороны это было весьма предусмотрительно, – поблагодарил я его.
– Не стоит благодарности. Впрочем, у вас, господин премьер‑министр, когда вы с ним переговорите, получится, возможно, даже еще лучше.
Значит, в конечном итоге Хамфри толком ничего не добился. Значит, все‑таки придется лично встречаться с этим театральным деятелем и терпеть его бесконечные рассуждения об исключительной важности искусства. В конечном итоге ведущие только к одному…
Впрочем, вначале он повел себя на редкость вежливо, тактично и даже как‑то расслабленно. Невысокого роста, поджарый, начинающий лысеть, без аккуратной интеллигентской бородки, которую мы так привыкли видеть в газетах, вообще‑то его вполне можно было бы принять даже за начинающего политика.
Я тоже не очень‑то напрягался.
– Итак, вы будете представлять меня на церемонии, так?
– Так, – ответил он и замолчал.
Мы вежливо улыбнулись друг другу. Мне стало ясно: если я тоже буду молчать, то зачем надо было начинать? Поэтому я спросил:
– Вы уже решили, о чем будете говорить?
– В общих чертах да, но все будет зависеть…
– От… э‑э‑э… чего?
– От нашего гранта, разумеется. Вернее, от его размера.
Предупрежден – вооружен! Как раз о размере он, похоже, даже не догадывается. (Равно как ПМ даже не догадывался о содержании разговора сэра Хамфри в ресторане Национального театра насчет «хлебных палочек». – Ред.) Я довел до его сведения, что окончательное решение по этому вопросу пока еще не принято.
Он понимающе кивнул.
– Да‑да, само собой разумеется. Но если бы размер оказался достаточно щедрым, мне было бы куда легче найти достойные аргументы в пользу разумности приоритетов этого правительства. Включая, естественно, веру в наследие Британии, веру в ее традиционные идеалы, ну и так далее, и тому подобное.
Я намекнул, что только о чем‑то вроде этого и надо говорить. Хотя сначала надо убедить в этом министра по делам искусств. Что совсем не просто.
– Надеюсь, вы не собираетесь делать это политическим вопросом?
– Лично я – нет. Но ведь есть и другие. От которых просто так не отмахнуться. Каста, клан, семья, называйте, как хотите. – Он молодец! Изложил все правильно, и как надо. А потом дополнил: – Мои коллеги по цеху вполне оправданно ожидают, что я донесу до правительства их ожидания.
Ну а как же насчет денег на школы, больницы, на искусственные почки? Он согласился с проблемой, но предложил решить ее, выставив правительство в шутливой форме.
Не самая хорошая идея. С нападками в виде сатиры иметь дело еще труднее. Не могу же я позволить, чтобы меня показали стране, как «плохого парня» или, что еще хуже, как человека, у которого «не хватает чувства юмора». Такого британские избиратели никому и никогда не простят! Особенно действующему лидеру нации.
(На следующее утро премьер‑министр получил от Саймона Монка письмо, в котором трудно было не заметить открытой угрозы. – Ред.)
«6 декабря
Уважаемый мистер Хэкер!
Прилагаю к сему черновой набросок части моего выступления. Думаю, он вас позабавит. К тому же это очень неплохой сюжет для юмористической телепередачи. Искренне надеюсь, что мне все‑таки не придется ничего этого говорить – не хотелось бы доставлять вам неприятных мгновений. Но и вы, надеюсь, понимаете: если грант не будет значительно увеличен, то Национальный театр рухнет, оставив после себя только громадное пустое здание, которое станет позорным символом варварства британского правительства.
Искренне ваш,
Саймон Монк».
«Уважаемые дамы и господа!
Думаю, вам будет интересно услышать о том, как наше правительство умеет использовать наши деньги. Те самые деньги, которых ему якобы так не хватает на сохранение наследия нации – искусство! Особенно театральное!
Известно ли вам, например, что за один только прошедший год Лондонский административный округ потратил свыше миллиона фунтов стерлингов на оплату номеров в мотелях для бездомных семей? И это тогда, когда на наши с вами деньги бессмысленно пустуют чуть ли не 4000 муниципальных зданий!
А как насчет 100 фунтов в неделю на администратора по педикюру для малоимущих? Или как один из городков королевства до сих пор имеет в штате четырех зажигателей газовых ламп, через восемь лет после того, как с улиц города сняли последнюю газовую лампу. Это еще четверть миллиона фунтов!
Не говоря уже о 730 фунтах, которые Совет потратил на прополку двух квадратных ярдов кустарников во дворике. И о расходах на новый комплекс правительственных офисов, предназначенный к снесению всего за три недели до завершения строительства.
И наконец, вы в курсе дела, где практически все местные органы власти чаще всего проводят свои регулярные конференции по вопросам снижения государственных расходов? В кафе „Рояль“! Одном из самых элитных и дорогих заведений в самом центре Лондона, на Регент‑стрит!»
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
Декабря
Сегодня с утра получил пренеприятнейшее письмо от этого чертова Монка. Там не только множество примеров злоупотреблений наших местных властей, но и прямые угрозы: если я не увеличу размер гранта, НТ[71]закроется, и тогда наши доблестные СМИ с превеликим удовольствием разорвут меня на клочки. Это будет катастрофа!
Я сразу же вызвал Дороти, своего главного политического советника. По ее мнению, телезрители по определению не способны увидеть разницы между финансовыми злоупотреблениями на местном и национальном уровнях – хотя то и другое разбазаривается за их счет. Значит, они легко согласятся с убийственным аргументом Монка, что грошовая экономия на искусстве – это не более чем жалкая попытка правительства хоть как‑то оправдать свою собственную некомпетентность.
Наверное, она права: Национальный театр собирается ответить своим блефом на мой.
– А в чем состоит ваш блеф? – спросила она.
– Мой? Я собираюсь ответить на их блеф.
– А в чем состоит их блеф?
– Их блеф в том, что они думают, будто я блефую, в то время как…
– В то время как вы на самом деле блефуете! – чуть ли не радостно воскликнула она.
Тут я понял, что толком пока еще не понял, кто, собственно, кого «блефует». Хотя, по мнению Дороти, это было очевидно. (Игра в жмурки? Или, может, в салки… – Ред.)
Бернард, как и положено главному личному секретарю, тут же предложил разъяснить ситуацию. Грамотно, связно и слитно говорил минут шесть или семь, но так ничего и не объяснил. Поскольку мой кассетный магнитофон стоял на письменном столе, так как я собирался надиктовать несколько отрывков из своих мемуаров, а также пару чисто личных писем, я попросил его повторить то же самое в микрофон.
– Господин премьер‑министр, – сказал он, – вы считаете, что Национальный театр считает, что вы блефуете, а Национальный театр в свою очередь считает, что вы считаете, что они блефуют, в то время как ваш блеф состоит в том, чтобы руководство Национального театра поверило в то, что вы блефуете, хотя вы не блефуете, или вы блефуете, чтобы заставить их подумать, что вы не блефуете. А их блеф – попробовать убедить вас, что они блефуют, поскольку на самом деле совсем не блефуют.