Декабря
От искусств к образованию – настоящему образованию! У партии образовались серьезные проблемы с местными властями и… нашей образовательной системой.
Впрочем, сегодняшний день оказался весьма забавным и по иным причинам. Прежде чем приступить к мелким каждодневным проблемам, связанным с ситуацией в отношении британских школ, мне пришлось провести чуть ли не весь день, так сказать, «на мировой арене», по‑государственному решая вопросы, которые могут оказать существенное воздействие на будущее всего человечества.
Вскоре после Рождества мне предстоит официальная поездка в США, которая, не сомневаюсь, заметно повысит мой рейтинг в опросах общественного мнения. Кроме того, мне бы хотелось нанести краткий визит в Москву, дня на два‑три, не больше. Пусть собственными глазами избиратели увидят, что я тот самый лидер, который стремится принести им мир!
Конечно, не факт, что мне удастся сделать это в ближайшем будущем – для этого потребуются какие‑нибудь внеочередные «рабочие похороны», но для имиджа это в любом случае было бы просто отлично.
Поэтому сегодня утром я первым делом еще раз просмотрел текст своего выступления в ООН, которое мне предстоит сделать во время пребывания в Нью‑Йорке. А что? На мой взгляд, вполне удачно. Целиком и полностью основано на хартии ООН! Наш МИД прислал мне копию текста с приложением. Первая фраза в нем звучала следующим образом:
«МЫ, ОБЪЕДИНЕННЫЕ НАЦИИ, РЕШИЛИ:
спасти последующие поколения от страха мировой войны, которая вот уже дважды в жизни нашего поколения приносила людям неисчислимые беды и страдания. А также:
восстановить доверие к незыблемости фундаментальных прав человека, к достоинству и величию личности, к равным правам мужчин и женщин, к равноправию больших и малых народов. Равно как:
создать условия, при которых будут полностью соблюдены справедливость и уважение обязательств, возникающих в результате соглашений, договоров и иных источников международного права. А также:
всячески содействовать социальному прогрессу и повышению уровня жизни населения Земли,
В ЦЕЛЯХ ЧЕГО МЫТВЕРДО НАМЕРЕНЫ:
всячески и всемерно утверждать чувство терпимости, жить, как добрые соседи, в мире друг с другом;
объединять наши усилия в целях поддержания мира и безопасности, совместно стремясь к повсеместному воплощению принципов и методов, исключающих практическое применение вооруженных сил для решения конфликтов;
максимально эффективно использовать международные механизмы для всемерного продвижения экономического и социального процветания всех народов;
ПРОЯВЛЯТЬ РЕШИМОСТЬ И ПОЛИТИЧЕСКУЮ ВОЛЮ ДЛЯ ДОСТИЖЕНИЯ ВСЕХ ЭТИХ ЦЕЛЕЙ».
Первый вариант моего выступления акцентировал внимание на абсолютной вере британцев в мир, свободу и справедливость. В нем также подчеркивалась невозможность справедливости, когда в тюрьмах большинства государств‑членов ООН томятся узники совести; невозможность свободы, когда в большинстве этих стран однопартийное правительство (идея в принципе вполне привлекательная, если, конечно, вы сами возглавляете то самое однопартийное правительство); и практическая невозможность достичь мира во всем мире, когда чуть ли не все вокруг слепо голосуют не за вас, а за кого угодно… (Интересно отметить, что Хэкер, несмотря даже на столь долгое пребывание в правительстве, в душе оставался в каком‑то смысле моралистом. Хотя при этом, судя по всему, не очень‑то стремился претворять свои вполне христианские взгляды в практику повседневной жизни. – Ред.)
МИД не имел возможности внимательно изучить вариант моего выступления – они получили его только в субботу, – но сразу же его отвергли. Дик Уортон (постоянный заместитель министра иностранных дел. – Ред.) позвонил мне и сказал, что мне ни в коем случае не стоит все это говорить.
– Потому что это неправильно? – спросил я.
– Нет, потому что это правильно, – ответил он.
Я сказал ему, что не хотел бы снова и снова повторять избитые клише (фраза «повторять избитые клише» сама по себе избитое клише. – Ред.). А затем настойчиво повторил, что мне надо хоть что‑нибудь сказать о мире и свободе. Дик Уортон возразил, что если уж мне это так надо, то в ООН можно говорить о мире, но не о свободе – это вызывает слишком противоречивые чувства. Я возразил, что противоречить в публичных выступлениях это совсем не страшно. Противоречивость ведет к сенсационным заголовкам газет!
После обеда я готовился к ответам на вопросы в палате общин. По мнению моего парламентского секретаря, наиболее коварных вопросов, скорее всего, следует ожидать от антиядерных лоббистов. О слухах, которые, похоже, в последнее время все чаще и чаще появляются в прессе, насчет последних американских ракет. Наверное, из‑за навязчивого страха советского проникновения туда, где производятся микрочипы для большинства наших самых секретных управляемых ракет.
– Скажите, в данном случае речь идет о Калифорнии? – спросил я Бернарда.
– Нет, о Тайване, господин премьер‑министр, – удивленно пожав плечами, ответил он.
Я был потрясен.
– О Тайване?
Бернард кивнул.
– Да, кажется, мы заплатили за пятнадцать миллионов несовершенных микрочипов.
– Что имеется в виду под «несовершенными»? – осторожно спросил я.
Он пожал плечами.
– Никто точно не знает, господин премьер‑министр. Мы не осмеливаемся спросить. Может, ракеты просто откажутся взлетать. А может, взорвутся прямо в лицо тем, кто нажмет на кнопку…
– Господи! – в ужасе прошептал я. А затем поинтересовался, может ли случиться что‑нибудь еще. Бернард снова пожал плечами.
– Кто знает… Может, сработает эффект бумеранга. Они обогнут земной шар и вернутся туда, откуда их выпустили.
Я молча смотрел на него, пытаясь представить себе возможные последствия этого кошмара.
– Наверное, лучше всего было бы постараться избежать сколь‑либо полного и откровенного освещения этого вопроса? – предположил мой главный личный секретарь.
Наш пресс‑атташе Малькольм Уоррен, которого Бернард счел необходимым пригласить на обсуждение, лихорадочно закивал головой. Очевидно, выражая полное согласие.
Мне вдруг в голову пришла мысль, причем мысль куда более ужасная, чем даже вероятность того, что ракеты могут бумерангом ударить по нам же. Во рту стало сухо, по спине пробежали противные мурашки.
– А когда мы их закупили? – оцепенело прошептал я.
Впрочем, видимо, догадавшись о моем состоянии, Бернард тут же постарался меня успокоить.
– Еще до того, как вы стали премьер‑министром, господин премьер‑министр. Так что не о чем особенно беспокоиться.
Слава тебе господи! Значит, это не моя вина и не мне отвечать. Хотя… отвечать все равно придется – ведь теперь мне уже все известно! А «не о чем особенно беспокоиться» – это весьма забавная манера говорить о крылатых ракетах, которые могут тебя же и поразить.
– Не о чем особенно беспокоиться? – переспросил я.
– Нет. Я имею в виду, не о чем беспокоиться в личном плане, – объяснил он. А затем задумчиво добавил: – Если, конечно, они не ударят бумерангом по Уайт‑холлу.
– Да вряд ли попадут, – пробормотал Малькольм. Юмор, надо сказать, мрачноватый!
Я спросил, кто несет ответственность.
– Министерство обороны, господин премьер‑министр, – с готовностью ответил мой главный личный секретарь. – И Пентагон. Главная проблема, похоже, заключается в неспособности управлять оборонными отраслями.
– Главная проблема, скорее всего, заключается в неспособности управлять крылатыми ракетами, – возразил ему Малькольм.
Я поправил их обоих.
– Нет, главная проблема, судя по всему, заключается в неспособности генералов творчески подходить к принятию серьезных решений.
– Может, имеет смысл не касаться этого вопроса? – предложил наш пресс‑атташе.
В случае, если парламентский час вопросов и ответов пройдет гладко, я, как всегда, тут же поблагодарю всех за внимание и уеду из палаты к себе на Даунинг‑10.
Тут к нам присоединились председатель партии и Джефри Пирсон, наш «Главный кнут». Я приказал Бернарду остаться и послушать.
Он почему‑то не хотел оставаться и слушать.
– Разве это не чисто партийный вопрос, господин премьер‑министр? Встреча с председателем партии и «Главным кнутом»…
– Это также и правительственный вопрос, – твердо сказал я ему. – Он касается нашей политики в области образования.
Мой главный личный секретарь неисправимый педант. Любитель цепляться к мелочам.
– Правительства? Или партии?
– Это одно и то же, Бернард! – Его упорное нежелание видеть очевидное начинало действовать мне на нервы.
В наш разговор совсем некстати вмешался председатель партии Нил. Тучный мужчина с заметной одышкой.
– При всем уважении к вам, господин премьер‑министр, это не совсем одно и то же.
– Именно поэтому нам и надо с вами переговорить, – поддержал его Джефри.
Бернард снова попытался выскользнуть из кабинета.
– Судя по всему, это будет чисто партийный вопрос, поэтому, с вашего позволения…
– Сядьте! – скомандовал я ему. Он тут же сел. Без малейших возражений. Вообще‑то, мой главный личный секретарь, следует признать, на редкость послушен и великолепно вышколен. – Бернард, вы способны вывести из себя даже святого. Останьтесь!
Он остался. Я повернулся к Нилу и Джефри.
– Так что за проблема?
– Образование, – кратко ответил Нил.
Его лаконичность почему‑то вызвала у меня чувство раздражения.
– Что, черт побери, я могу с этим сделать?
– Вы премьер‑министр, – также кратко заявил Джефри.
Мне это и без него известно. Ну и что? Премьер‑министры не имеют прямого контроля над образованием. Я не могу следить за учебными планами, экзаменами, не могу назначать школьных директоров – вообще ничего! А избиратели считают меня ответственным за все, что получается не так.
– Вы обладаете влиянием, – продолжал настаивать Нил.
– Которым, должен заметить, я уже по горло сыт! Мне казалось, что когда я стану премьер‑министром, у меня будет власть. А что вместо этого? Влияние! Чертово влияние и больше ничего! У меня нет власти ни над полицией, ни над процентными ставками, Европейским судом, директивами ЕЭС, британскими судами, НАТО, падающим фунтов стерлингов… Над чем же у меня есть власть? Что я реально могу сделать?
Нил пробуравил меня своими глазками‑бусинками.
– Вы можете реально привести нас к поражению на следующих выборах.
– Что вы и сделаете, – подтвердил Джефри. – Если мы не решим проблему с образованием.
Интересно, они специально переоценивают серьезность этого вопроса или все‑таки нет? Что ж, послушаем…
– Избиратели, – начал председатель партии, вытирая капельки пота со лба, – недовольны крайне низким уровнем начального образования, не развивающим в детях состязательного духа, не дающим им фундаментальных знаний, столь необходимых для нормальной жизни в современном конкурентном обществе и, кроме того…
– Все понятно, вы имеете в виду чтение, письмо и арифметику, – перебил я его.
Он мрачно кивнул.
– Да, детям рассказывают о марксизме, сексизме, пацифизме, феминизме, расизме, гетеросексизме…
– Все дело в этих измах, – вставил Бернард. – Они ведут к схизмам.
По‑моему, он старался вынудить меня указать ему на дверь. Не дождется!
Поскольку лично мне о гетеросексизме никогда не приходилось слышать, Нил объяснил, что это идея научить детей не иметь иррациональных предубеждений в пользу гетеросексуальности.
– Да, нечто подобное уже случалось и раньше, – заметил я. – Но суть проблемы вполне ясна. Предрассудки нам не нужны.
Нил буквально взорвался.
– Предрассудки? – чуть ли не заорал он. – По‑вашему, учить детей быть нормальными – это предрассудки? – Его лицо окрасилось каким‑то необычным розовато‑лиловым цветом, казалось, его вот‑вот хватит сердечный удар. Честно говоря, меня это совершенно не трогало – мне вполне хватило его предположения, что я могу проиграть следующие выборы. Он председатель нашей партии, но единственное, что доставляет ему удовольствие, это постоянно меня шпынять! Если мне и придется оставить мой пост, то это будет только после следующих выборов, а вот ему, возможно, остается подождать, пока я не решу произвести очередную кадровую перестановку!
Он явно хотел продолжить свои напыщенные разглагольствования о «нормальном и ненормальном», но я жестом прервал его.
– Нил, все зависит от того, как определять «нормальное». Конечно же, лично я ничего не имею против гомосексуальных учителей как таковых. Равно как и против сексуального образования. Так что успокойся, пожалуйста.
В общем‑то он попытался. Даже сделал глубокий вдох.
– Я тоже ничего не имею против обучения ребят фактам жизни в школе. Но не технике гомосексуальной любви! И не технике гетеросексуальной любви, раз уж на то пошло.
– И где же тогда им этому учиться? – с любопытством спросил я.
– За навесами для велосипедов, – убежденно ответил Нил. – В свое время мы все так делали.
Это уже что‑то новенькое. В таком свете он еще никогда не представал.
– Вы тоже? – с искренним интересом спросил я.
А вот Джефри, нашего «Главного кнута», пубертатный период Нила, похоже, нисколько не интересовал.
– При чем здесь техника любви? В некоторых наших школах предпочитают обучать не столько английскому, сколько хинди!
Это было еще хуже. Наверное, даже хорошо, что у меня нет власти над образованием. Я, конечно же, целиком и полностью согласен, что в Англии английский язык важнее хинди, но… заявить об этом во всеуслышание никогда не смогу. Иначе меня тут же обвинят в расизме. Не далее как на прошлой неделе, во время приема делегации Совета по делам этнических меньшинств, я посмотрел на часы в то время, когда выступала чернокожая женщина. И меня тут же обвинили в расистской жестикуляции. Мало того – в сексистской расистской жестикуляции! Хотя я сделал это только потому, что было до смерти скучно…
В общем, их проблема понятна, но только в общем, потому что мне по‑прежнему не было ясно, чем им можно помочь, поэтому я попросил их говорить поконкретней.
– Заставьте Патрика (Патрик Снодграсс – министр образования и науки. – прим. пер.) надавить на его министерство.
– Это невозможно, вы же сами понимаете. Они его полностью приручили.
– Тогда увольте его.
– Нет, я не могу допустить еще одно потрясение Кабинета. Во всяком случае, пока…
– В таком случае пригласите жену лидера оппозиции в Номер 10, – посоветовал председатель партии.
– Для чего? – озадаченно спросил я. – Что ей там делать?
Лицо Нила стало немного менее кирпично‑красным, но не менее мрачно‑зловещим.
– Для проверки соответствия ковров и гардин.
(Хэкер обратился за советом к сэру Хамфри Эплби, искренне полагая, что тот верит в совершенство ради совершенства. Однако у секретаря Кабинета, оказывается, имелись свои собственные скрытые намерения, о чем он впоследствии поведал в своем личном дневнике. – Ред.)
«Среда 12 декабря
Ко мне в частном порядке обратился БВ и сообщил, что у премьер‑министра возникли проблемы с образованием. Лично мне об этом было давно известно, но с этим, полагаю, уже ничего не поделаешь. Особенно сейчас, когда он, не имея никакого образования, оказался в Номере 10.
Впрочем, я ошибался. ПМ беспокоило не его собственное образование (или отсутствие такового) – об этом можно было бы только мечтать, – а система школьного образования. Хотя, на мой взгляд, с этим, полагаю, тоже уже ничего не поделаешь.
По словам Бернарда, премьер‑министр боится, что школьное образование будет стоить ему следующих выборов. Такое, безусловно, возможно, однако, на мой взгляд, куда худшая судьба может выпасть на долю нашей страны.
Более того, беспокоиться, собственно, особенно не о чем. Наша общеобразовательная система делает все то, чего желает большинство родителей. Она старается уберечь детей от беды, пока их родители заняты делом. Во всяком случае, многих из них.
Следует признать, что эта система, как справедливо отметил Бернард, не развивает их ум и не готовит к трудовой жизни. Но ведь далеко не все местные власти были бы рады, если бы дело обстояло не так, а иначе.
Когда Бернард решил привести цитату из доклада председателя партии, в которой говорилось о развале нашей общеобразовательной системы, я сделал ему язвительное замечание и холодно попрощался. Он явно попал под влияние нашего врага – Дороти Уэйнрайт, главного политического советника ПМ, чтобы быть точнее. Я не намерен терпеть, чтобы Бернард Вули, стоя у меня в кабинете, заявлял, что поскольку государственная общеобразовательная школа является своего рода экспериментом, то ее следовало бы признать действующей. Еще бы не так!.. Лишь бы ни в коем случае не признавать недействующей.
Общеобразовательная система вводилась совсем не для повышения образовательных стандартов, а в основном для того, чтобы избавиться от классовых различий. Хотя у всех почему‑то создалось совершенно неверное впечатление, будто делалось это, чтобы избавиться от классовых различий среди детей.
Ведь никто в министерстве образования и науки о детях никогда даже не упоминает. И никогда не упоминал. Государственные общеобразовательные школы были введены для того, чтобы избавиться от классовых различий среди учителей. И прежде всего для того, чтобы повысить жизненный уровень учителей, а совсем не образовательный уровень детей. Равно как и для того, чтобы поднять зарплату членов НПУ (Национальный профсоюз учителей. – прим. пер.), работающих в обычных начальных и средних школах, до уровня их соперников в Национальной ассоциации директоров школ, которые раньше работали в гимназиях.
Когда у власти находится лейбористское правительство, официальным лозунгом министерства образования является: общеобразовательные школы упраздняют классовую систему, а когда консерваторы, то министерство заявляет, что общеобразовательные школы – это наиболее дешевый способ обеспечить массовое образование. Таким образом, министерство образования придерживается точки зрения, что селективное образование либо ведет к социальному расслоению (в случае лейбористов), либо непомерно дорого (в случае консерваторов).
В интересах государственной службы – всемерно сохранять и поддерживать уже установившийся status quo. Который позволяет и правительству, и министерству образования в целом иметь хорошие отношения с НПУ. К тому же, он никак не затрагивает лично нас, поскольку мы даем образование нашим детям независимо (то есть в частных школах. – Ред.).
БВ продолжал упрямо настаивать, что правительству нужны перемены. Иногда он становится невыносимо непонятливым. А вот профсоюзам учителей перемены не нужны. И в то время, как с любым правительством нам приходится мириться четыре, в крайнем случае пять лет, профсоюзы учителей здесь навечно.
Более того, Вули, похоже, находится под ложным впечатлением того, что подталкивать профсоюзы к принятию политики правительства – это наша прямая обязанность. Именно в этом фундаментальном смысле враги заманили его в свои сети и промыли мозги. Миссис Уэйнрайт может искренне верить в то, что этот курс в интересах правительства – возможно даже, что ей удалось убедить в этом премьер‑министра, – но она ошибается! Основная задача государственной службы – это гармония и последовательность, примирение и преемственность. Цели, достойные похвалы, и вряд ли кому придет в голову усомниться в этом. И поскольку правительства постоянно меняют свою политику, а профсоюзы – никогда, здравый смысл подсказывает: именно правительства необходимо подстраивать под политику профсоюзов, а не наоборот. Для этого и существует министерство образования и науки – делать так, чтобы правительство принимало политику профсоюзов учителей.
К сожалению, все эти разумные и понятные аргументы не рассеяли сомнений Бернарда Вули. Он снова и снова повторял, что его политический хозяин глубоко озабочен тем фактом, что на него возложена ответственность за то, чего он не в силах изменить.
Естественно, озабочен. Я называю это ответственностью без власти – прерогатива евнуха во все века».
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
Декабря
Сразу же после завтрака, в ходе обычной рабочей встречи Хамфри первым делом поднял вопрос об образовании.
– Насколько я понимаю, господин премьер‑министр, вас беспокоит проблема местных школьных властей, это так?
– Нет, – не задумываясь, ответил я. – Меня куда больше беспокоит наше министерство образования и науки.
Он был явно удивлен.
– Да, но, насколько мне известно, МОН прекрасно справляется со своими обязанностями.
Нет! Ну не может же быть, чтобы секретарь Кабинета верил в это. Этому никто не может верить!
– Я не верю, что вы верите в это, – уверенно заявил я.
– Не верите?
– Простите, нет. – Мое заявление его, похоже, оскорбило. Очевидно, я ненамеренно назвал его лжецом. Пусть даже и так, но уступать я все равно не собирался. – Вы что, не верите, что я не верю, что вы верите в это?
Его ответ был, как всегда, категоричен и экспрессивен:
– Я верю, что вы не верите, что я верю в это, но при этом считаю необходимым настоятельно попросить вас верить, что хотя вы не верите, что я верю в это, я, тем не менее, верю в это.
У меня было ощущение, что с этим придется согласиться. Особенно учитывая то, что мне потребовалось по меньшей мере несколько минут, чтобы разобраться в том, что, собственно, он имел в виду. Потом я продолжил.
– Хорошо, пусть будет так, но посмотрите, что в стране происходит с образованием!
Дороти предусмотрительно вооружила меня реальными вопросами из школьных экзаменационных тестов. Например: Что бы вы предпочли – атомные бомбы или благотворительность? Или вопрос по математике – в школе даже математика становится все более и более политизированной: Если содержание ядерных сил для защиты Британии стоит 5 миллиардов в год, а спасение от голодной смерти одного африканского ребенка – 75 фунтов в год, то сколько, по‑вашему, африканских детей можно спасти, отказавшись от пресловутого «ядерного зонтика»?
На второй вопрос Хамфри ответил практически немедленно:
– Это несложно. Нисколько. МО потратит все это на обычные вооружения. Вопрос, собственно, заключается в том, чтобы разделить пять миллиардов фунтов на семьдесят пять фунтов.
– Но не будете же вы отрицать, что ребят в школе не учат даже простейшей арифметике?
– Нет, не буду, – осторожно ответил он. – Но местные школьные власти наверняка возразят, что это и не требуется, поскольку все они имеют карманные калькуляторы.
– Но ведь им надо знать, как это делается, – напомнил я ему. – В свое время нас всех учили элементарной арифметике, разве нет?
Вместо нормального ответа Хамфри буквально засыпал меня целой кучей вопросов. Причем на редкость глупых, не имеющих никакого отношению к делу и явно нацеленных на то, чтобы доказать мне – строгое академическое образование не имеет ценности! И это говорит Хамфри? Сэр Хамфри Эплби? Невероятно. Ведь у кого, как не у него, самое традиционное, самое строгое академическое образование!? Так или иначе, но я развеял его дымовую завесу, ибо ничем другим назвать это было просто нельзя.
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Эту часть воспоминаний Хэкера я прочел не без искреннего изумления. Вопросы, на которые он ссылался, никак нельзя было назвать ни глупыми, ни тем более не относящимися к делу.
Когда премьер‑министр заявил, что „в свое время всех нас учили элементарной арифметике“, сэр Хамфри тут же предложил ему разделить три тысячи девятьсот пятьдесят семь на семьдесят три.
Хэкер немного помялся, а затем промямлил, что для этого ему потребуется листок бумаги и карандаш. Я с готовностью предложил ему и то, и другое, однако он, само собой разумеется, досадливо от них отмахнулся, заметив, что сразу после школы он наверняка умел делать подобные исчисления без особого труда.
– А сейчас вы бы, конечно, предпочли калькулятор? – поинтересовался Хамфри. Укол был болезненным и безупречно точным. Впрочем, Хэкер все равно категорически отказывался соглашаться с совершенно верными постулатами сэра Хамфри. Вместо этого он перевел разговор на другую тему и раздраженно заметил, что сейчас вряд ли найдется человек, который знал бы латынь.
– Tempora mutantur, etnos mutamurin illis, – с выражением произнес Хамфри. Как будто его специально об этом попросили.
Возникла невольная пауза, во время которой Хэкер молча и тупо смотрел на него, видимо, не в состоянии произнести ни слова. А затем, затем ему снова пришлось поставить себя в унизительное положение, попросив помочь ему с переводом.
– Времена меняются, и мы меняемся с ними, – помог я.
– Вот именно, – сказал премьер‑министр таким тоном, как если бы это изречение целиком и полностью подтверждало его точку зрения, хотя на самом деле любому дураку было ясно, что все было с точностью до наоборот.
А сэр Хамфри, будто нарочно, тут же процитировал еще одно:
– Si tacuisses, philosophus mansisses.
Премьер‑министр сразу же насторожился. И подозрительно спросил, что значит это. Сэр Хамфри, не скрывая удовольствия, перевел:
– Если бы вы не открывали рта, вас можно было бы принять за умного. (На самом деле более точный перевод этого изречения был бы: „Если бы ты молчал, сошел бы за философа“. – Ред.)
Хэкера, казалось, вот‑вот хватит апоплексический удар. Прямо здесь и сейчас. Поэтому Хамфри торопливо добавил:
– Не вы, господин премьер‑министр, не вы. Это ведь всего‑навсего перевод.
Несколько успокоившись, ПМ раздраженно отчитал Хамфри за отрицание ценности академического образования, на что сэр Хамфри ответил, на мой взгляд, довольно оскорбительно, что не видит в нем никакого практического смысла, поскольку даже он, секретарь Кабинета, не может использовать его в своих разговорах с премьер‑министром Великобритании.
У меня нет ни малейших сомнений, что сэр Хамфри с его высокомерием и решимостью победить в споре ради самого спора забыл о своих главных целях. Провоцируя и унижая премьер‑министра, он добился только того, что теперь Хэкер ни за что не отступится от своих намерений».
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
Хамфри категорически отказывался признавать катастрофическое состояние нашей системы школьного образования. Даже когда я сказал ему, что из детей делают ниспровергателей, учат их подрывной чепухе. В классах полностью отсутствует дисциплина…
Он упрямо не желал смотреть правде в лицо. Предпочитая отделываться дешевыми замечаниями, вроде: «Если в классах полностью отсутствует дисциплина, они даже не поймут, что их учат подрывной чепухе. И, значит, ничему такому не научатся. К тому же ни один уважающий себя ребенок в любом случае не верит ни одному обращенному к нему слову учителя».
Честно говоря, его якобы шутливые ответы мне уже порядком надоели.
– Предполагается, что мы должны готовить наших детей к трудовой жизни, а они три четверти учебного времени умирают от скуки.
– Лично мне всегда казалось, что умение неподвижно скучать три четверти рабочего времени – прекрасная подготовка к трудовой жизни, – был его, на мой взгляд, довольно дерзкий ответ.
– Хамфри, – твердо сказал я, – мы специально подняли возраст школьных выпускников до шестнадцати лет, чтобы у них была возможность большему научиться. А они получают все меньше и меньше знаний…
Как ни странно, но его ответ прозвучал вполне серьезно:
– Мы поднимали выпускной возраст совсем не для того, чтобы дать им возможность большему научиться. Мы поднимали его, чтобы подростков не было на рынке труда, чтобы не дать подскочить статистике безработицы.
В принципе он, конечно, прав, но мне все равно не хотелось влезать во все это, поэтому я предпочел вернуться к прежнему вопросу. В очередной раз спросил его, уж не собирается ли он уверять меня в том, что с нашей системой школьного образования все в порядке.
– Конечно, нет, господин премьер‑министр. Это же всего лишь шутка и всегда было шуткой. И до тех пор, пока школьное образование остается в руках членов местных советов, оно так и будет оставаться не более чем шуткой. Причем учтите: половина из них, в любом случае, ваши личные враги, а вторая половина такие друзья, которые вынуждают вас предпочитать ваших врагов.
Мне наконец‑то стала ясна его исходная точка зрения в нашем споре. Хамфри полагает, что до тех пор, пока школьное образование будет оставаться в руках этих клоунов из городских советов, оно никогда не станет лучше. При этом он совершенно справедливо – надо отдать ему должное – заметил, что мы никогда и ни за что на свете не доверим им любой мало‑мальски важный вопрос. Скажем, такой, как национальная оборона – если мы, допустим, раздали бы по 100 миллионов фунтов каждому Совету, чтобы они сами себя защищали, то не позже чем через три недели у нас отпала бы необходимость беспокоиться о русских, так как в стране разразилась бы гражданская война.
По мнению Хамфри, именно так мы и поступили со школьным образованием, поскольку его никто не считает таким же серьезным, как оборона.
Да, гражданскую оборону действительно никто не воспринимает всерьез, именно поэтому‑то ее и передали на усмотрение местных Советов. А вот что касается школьного образования, то лично я принимаю его весьма и весьма серьезно – оно вполне может стоить мне победы на следующих выборах!
– Ах, вон оно что! – Секретарь Кабинета усмехнулся. С выражением явного превосходства на лице. – А я‑то наивно полагал, что вас прежде всего волнует будущее наших детей.
Естественно, волнует. Не вижу в этом никакого противоречия. Ведь рано или поздно все они достигают восемнадцати лет и становятся избирателями.
Оказалось, у секретаря Кабинета имелся на редкость простой рецепт для решения проблемы школьного образования – централизация!
– Заберите у местных Советов ответственность и передайте ее министерству образования и науки. Тогда вам с этим, может быть, и удастся что‑нибудь сделать.
Я неуверенно пожал плечами.
– Хамфри, вы действительно думаете, что мне удастся? Взяться за почти невозможное дело и взять быка за рога…
Неожиданно в наш разговор вмешался Бернард. Впервые за все это время.
– Простите господин премьер‑министр, но нельзя одновременно взяться за дело и взять быка за рога.
И это все, что мой главный личный секретарь смог привнести в обсуждение столь важного вопроса? Весь его вклад? Невероятно! Буквально онемев, я просто сидел и таращил на него глаза. Очевидно, подумав, что я не совсем так его понял, он торопливо начал объяснять, что, собственно, имел в виду.
– Господин премьер‑министр, я хотел сказать, что в принципе сделать это, конечно, можно, но у вас всего две руки, поэтому если вы возьметесь за дело одной рукой, то вам придется брать быка за рога другой, чего вы не сможете сделать, так как у быка два рога. А брать быка за один рог довольно опасно, потому что…
Ко мне наконец‑то вернулся голос.
– Бернард! – строго произнес я. И он остановился. Надеюсь, мой главный личный секретарь просто‑напросто чересчур увлекся. Ох уж эта его педантичная любовь к мельчайшим деталям. Конечно, это не всегда так уж плохо, но все‑таки меру знать надо.
Я сказал Хамфри, что он дал мне пищу для размышлений.
– В таком случае, желаю вам приятного аппетита, господин премьер‑министр, – самодовольно улыбнувшись, ответил он.
Декабря
Завтра отправляюсь в короткую предрождественскую поездку на северо‑запад. Дороти подготовила для меня специальную программу на уровне премьер‑министра, куда включила ряд официальных визитов на социально значимые объекты – промышленные предприятия, больницы…
– Завоевывать голоса в маргинальных избирательных округах, – шутливо заметил я Бернарду.
– Нет, господин премьер‑министр, – почему‑то возразил он.
Честно говоря, до меня не сразу дошло, что, собственно, он имеет в виду.
– Поскольку вместе с вами едет ваш главный личный секретарь, то есть я, это следует считать визитом на уровне правительства, – осторожно объяснил он. – Но если ваш визит включает в себя предвыборную агитацию в «маргиналах», его следует считать чисто партийным мероприятием, и тогда я не смогу вас сопровождать, а казначейство, что еще более существенно, не должно его оплачивать.
Оказывается, его безграничный педантизм тоже может быть полезным! Дороти немедленно объявила – очевидно, для протокола, – что поездка на северо‑запад – это чисто правительственный визит, а тот факт, что все остановки по чистой случайности приходятся на маргинальные округа, является не более чем самым банальным совпадением. Бернард был полностью удовлетворен.
Меня же по‑прежнему больше всего беспокоили проблемы школьного образования. Я спросил Дороти, что с этим можно сделать. Как можно быстрее!
– Вы имеете в виду сделать или сделать вид, что сделать? – поинтересовалась она.
Глупый вопрос.
– Естественно, сделать вид. Сделать что‑либо я все равно не смогу.
Дороти немного подумала, затем предложила мне выступить по телевидению на любую тему, связанную с чем‑нибудь хорошим и, главное, успешным в нашем школьном образовании.
Мне доставило искреннее удовольствие узнать, что и такое, оказывается, у нас тоже может быть! Дороти вытащила из своего портфеля и передала мне листок бумаги, озаглавленный: «Производственное предприятие при школе Святой Маргариты». По мнению моего главного политического советника, мне обязательно надо включить «Святую Маргариту» в программу моего правительственного визита на северо‑запад. Не сомневаюсь, это будет совсем нетрудно сделать.
Эта школа, объяснила она, создала свое собственное промышленно‑торговое предприятие, где ученики производят разделочные доски, пресс‑папье, деревянные хлебницы для тостов и т.д., и т.п., а затем проводят требуемый маркетинг рынка и продают. Более того, на уроках математики они обсуждают и просчитывают весь деловой цикл своей продукции. В этот процесс вовлечены и местные бизнесмены. Практическую помощь им также оказывают многие родители.
Звучит просто великолепно. И, что самое главное, нашему МОНу это ровным счетом ничего не стоит – их производственное предприятие не только полностью себя окупает, но и приносит школе прибыль!
Все это, конечно, очень хорошо, но ведь не может же все быть таким уж безоблачным. Я поинтересовался, имеются ли какие‑нибудь сведения об отрицательных явлениях, связанных с этой чудесной школой. Ну, скажем, что детям там прививают нездоровую жадность к деньгам. Или что‑нибудь еще в том же духе. Но нет, по словам Дороти, почти все честно заработанные деньги они отдают на местную благотворительность.
Да, эту школу надо посетить. Всенепременно! Я попросил Дороти предусмотреть на нее достаточно времени, чтобы телевизионщики имели возможность осветить эту встречу как можно полнее. Кроме того, я дал ей указание подготовить мне текст для короткого двадцатисекундного выступления в теленовостях.
– Все это, надеюсь, поможет нам отвоевать еще несколько мест в палате общин, – резюмировал я в самом конце.
Бернард тут же нервно заерзал на своем стуле. Затем, громко прочистив горло, напомнил:
– Простите, господин премьер‑министр, но…
Что ж, в общем мой главный личный секретарь прав. Надо срочно менять фразеологию, ничего не поделаешь.
– Собственно, я имел в виду, что это даст толчок тем, кто в Британии несет наибольшую ответс