– Я был идиотом. Круглым дураком. Теперь понимаю, почему Фоксы меня просто не переваривают, – заметил я. – А вот почему твоя мама вышла за меня – до сих пор тайна за семью печатями.
– А мне кажется, что все это очень мило, – заявила Ли.
Сила привычки не относится к числу моих главных достоинств, но я все же пытался создать у Ли хотя бы видимость в неизменности порядка вещей. Как и у большинства детей, регулярность действовала на нее умиротворяюще, отвечая некой первобытной потребности. Ли привыкла к определенному режиму дня, и это давало ей врожденное ощущение порядка, времени и правильного течения событий. Если бы не Ли, боюсь, все мои поездки начинались бы не раньше полуночи, а трапезы завершались бы часа в три утра, под молчаливым сиянием звезд. Мой ребенок вносил в мою жизнь определенную нормальность и служил антидотом моей природной несобранности.
Несколько раз в неделю мы ходили к Люси и доктору Питтсу на коктейль, которым они угощали меня в шесть часов вечера в своем доме на берегу. Мне хотелось как можно больше времени проводить с матерью, и хотя меня нервировало, что приходится делить ее общество с плохо знакомым мне человеком, вскоре я понял, что мы с ним в одной упряжке. Всю жизнь Люси искала мужчину, который ловил бы каждое ее слово и всерьез воспринимал ее самые бредовые идеи. И такого мужчину она обрела в лице Джима Питтса. Он ее просто обожал.
Мне не хотелось передавать Ли свое умение хранить холодное молчание. В глубине души я понимал, что, возможно, именно оно‑то и погубило Шайлу. Приходя в гости к матери, я надеялся, что ледник внутри меня в конце концов начнет разрушаться, расколется на мелкие кусочки и уплывет навстречу теплым водам Гольфстрима.
Ремиссия у Люси протекала на редкость хорошо: лицо матери снова порозовело, на первый взгляд она явно шла на поправку. Мы все знали, что этот цветущий вид – всего лишь видимость, но Люси черпала вдохновение в своем страстном желании жить и заражала всех своим энтузиазмом. Она была не из тех, кто сдается без боя.
Я сидел в их гостиной и ждал, когда в шесть часов, точно по расписанию, решительной походкой войдет доктор Питтс.
– Ну, какое зелье предпочитаете? – спросил он меня.
– Бомбейский джин с мартини. Безо льда. Смешать.
– А вам, мадемуазель? – обратился доктор к Ли.
– Мне, если можно, лимонаду, доктор Джим, – ответила она.
Из сада вышла Люси и по очереди поцеловала нас. Но поцеловала как‑то безразлично, словно походя. От матери пахло полынью и землей.
– А тебе как всегда, дорогая? – спросил доктор Питтс, склонившись над старинным баром, уставленным хрустальными графинами. – Любовный напиток номер девять?
– Звучит божественно, милый, – ответила Люси и хитро подмигнула внучке: – Как думаешь, Ли, пора кормить четырех всадников Апокалипсиса?
Ли бросила взгляд на старинные напольные часы в другом конце комнаты.
– Да, сама посмотри.
Усевшись напротив меня, Люси запела песню в стиле кантри из своего богатого репертуара. На сей раз она выбрала песню Джонни Кэша[143]«I Walk the Line».
У мамы был красивый, глубокий голос, и она любила его демонстрировать. Итак, Люси пела, а доктор Питтс смешивал коктейли и с обожанием смотрел на жену.
В дальнем конце гостиной что‑то еле слышно зашевелилось, сначала под стулом, а потом под шторой у окна, обращенного на юг. Менее чем через минуту из потайных мест вылезли и стали медленно ползти по направлению к нам четыре черепахи, которых Люси держала в качестве домашних питомцев. Их появление неизменно приводило Ли в восторг, и не важно, сколько раз она становилась свидетелем того, как Люси своим пением приглашала черепах присоединиться к остальным членам семейства. Фосфоресцирующие шоколадные панцири напоминали изящно расписанный фарфор. Казалось, по комнате движутся кувшинки. Черепашки устраивались у ног матери и, задрав головы, начинали смотреть на нее с неземным терпением, свойственным всем хладнокровным животным; Люси передавала Ли две миски и внимательно следила за тем, как внучка кормит черепах сырым гамбургером и салатом‑латуком. Черепахи были хорошо воспитаны, и каждая терпеливо дожидалась своей очереди. Закончив с обедом, они разворачивались и с сонной грацией ползли к себе, в подземное царство дома, при этом доктор Питтс всякий раз старался приурочить свое появление с напитками к моменту их выхода в свет.
– Знаешь, Ли, как‑то раз я попыталась спеть им рок‑н‑ролл, – начала Люси, приняв из рук мужа водку с тоником и на секунду встретившись с ним глазами.
– Это поможет тебе скорее повзрослеть, – заметил доктор, переходя от жены к Ли, которая с благодарностью взяла лимонад.
– Но при звуках рок‑н‑ролла черепахи даже с места не сдвинулись, – продолжила Люси. – Тогда я исполнила рождественские песнопения. Никакой реакции. В честь доктора Джима я спела гимн Военно‑морских сил. Опять ничего. Тогда я запела «Wabash Cannonball»[144], и черепахи выскочили, точно скаковые лошади. Эти деревенские черепахи реагируют исключительно на музыку кантри. Ничто другое их не вдохновляет.
– И это чистая правда, Ли, – подтвердил доктор Питтс. – Я главный свидетель защиты и готов дать показания под присягой. Ты разве не знаешь, что слово мужчины – самая ценная вещь в мире.
Он подал мне мартини, и надо сказать, что, как и все бывшие военные, коктейли он смешивал мастерски.
– Ваше здоровье, – улыбнулся доктор, поднимая бокал. – За то, чтобы никогда не впадать в смертный грех уныния и радоваться каждому дню.
Я еще раньше обратил внимание на то, что доктор Питтс, как правило, изрекал либо нечто ритуальное, либо нечто банальное. Он был достаточно хорошо воспитан, чтобы понимать, что в определенных ситуациях просто обязан хоть что‑то сказать, и в то же время достаточно деликатен, чтобы понимать, что лучшая стратегия для него во время коктейля – ухаживать за женой. Он любил говорить о себе, что от него редко можно ждать сюрпризов, но на самом деле намекал на то, что человек он скучный.
– Наконец‑то у нас здесь появится хоть какая‑то жизнь, – сказала Люси внучке. – Со времени твоего приезда на остров ничего интересного не происходило, но сейчас все изменится.
– А что должно произойти, бабуля? – спросила Ли, усаживаясь Люси на колени.
Я видел, как пальцы матери пробежали по черным волосам девочки.
– Важные события, – ответила Люси. – Завтра из больницы возвращается Джинни Пени. Все мои мальчики соберутся на уикэнд.
– И Джон Хардин тоже? – поинтересовалась Ли.
– Джон Хардин звонил мне сегодня. Настроение у него было замечательное. Он выходит из больницы и в воскресенье присоединится к нам в Уотерфорде, – сообщила Люси и, повернувшись ко мне, добавила: – Джон Хардин хочет показать Ли свой дом на дереве. Я тоже не отказалась бы пойти с вами. Слышала, он сделал что‑то необыкновенное.
– Мама, а с Джоном Хардином действительно все в порядке? – спросил я. – Когда я видел его в последний раз, он держал под прицелом весь город на пролете моста, и мне он тогда показался слегка возбужденным.
– Ты всегда проявлял бесчувственость по отношению к Джону Хардину, – заявила Люси. – Даже не пытался посмотреть на мир его глазами.
– Если бы я стал смотреть на мир его глазами, мама дорогая, на меня надели бы наручники и я оказался бы на той же больничной койке.
– Сынок, твои шутки иногда просто отвратительны.
– А я вовсе и не шутил, мама.
– А что не так с Джоном Хардином? – заинтересовалась Ли.
– У него бывают головные боли, – объяснила Люси.
– У него тараканы в голове, – уточнил я.
Было почти семь, но небо на горизонте еще не совсем потемнело. Мы посмотрели на море и заметили, что ветер, доносивший до нас запах йода, вздыбил гребни накатывающих волн, вступив в диалог с пальмами. Густой океанский воздух был священным для Люси, которая, подойдя к последней черте, научилась ценить каждую минуту жизни. Когда она смотрела на океан, омывающий ее владения, органы ее чувств горели, словно свечи во время Великого поста. Она свято верила в целительную силу соленого воздуха и морской воды.
В саду за домом уже собрались еноты, которые громко шумели и толкались. И вообще вся эта беспутная банда, с их выгнутыми спинами и клоунскими мордами, чем‑то смахивала на стаю бродячих собак. Только гораздо страшнее. Но они были занятными животными. Задняя дверь хлопнула, и Люси вышла с пакетом сухого кошачьего корма и объедками, специально припасенными для ночного кормления. Минут пять, не меньше, еноты шипели, щелкали зубами и гонялись друг за другом, а когда с едой было покончено, выскользнули со двора и скрылись за окаймлявшими пустырь деревьями. Исчезли, как струйка дыма, о котором осталось одно лишь воспоминание.
– Когда я впервые оказалась на этих островах, твой прадедушка сказал мне одну вещь, которую я никогда не забуду.
– Дедушка Сайлас? – спросила Ли.
– Да. Он стал моим первым учителем. Поделился со мной всеми своими знаниями об этих островах.
– Он хочет научить меня охотиться на оленей, – сообщила Ли. – Но папочка говорит, что прадедушка может научить меня чему‑нибудь и получше.
– Сайлас сказал мне это в первый же день нашего знакомства, – призналась Люси. – Он говорил, что, когда белый человек впервые появился на наших островах, белка могла залезть здесь на дерево и допрыгать до реки Миссисипи, ни разу не спустившись на землю. Вот какие густые леса были в этих местах.
– А как же болота? – удивилась Ли. – Как белки перебирались через болота?
– Умная девочка, – похвалила внучку Люси. – Никогда ничего не принимай за чистую монету.
Мы с доктором Питтсом наблюдали за вечерним кормлением из окна кабинета. Между нами отмечалось странное несоответствие, словно разделявшее нас поколение было рекой настолько предательской, что ни один лоцман не мог гарантировать безопасного плавания по ней. Я видел, что муж моей матери отчаянно старается мне понравиться, а его неуклюжие попытки завязать светский разговор вызваны желанием перекинуть мост через разделявшую нас пропасть.
– Разве она не прекрасна?! – воскликнул доктор Питтс.
– Разумеется, – согласился я, не сразу догадавшись, что доктор говорит не о Ли.
– Она всем интересуется. Всему радуется, прямо как девчонка. Никогда не видел ничего подобного. Ее энергия бьет ключом. Мне, например, до нее далеко. Тебе чертовски повезло с матерью. Совсем как девчонка. Совсем как девчонка.
Я понимал, что доктор Питтс несет вздор, так как он чувствовал себя явно неловко в моем обществе. Но как ни старался, я не мог придумать ничего, чтобы дать доктору возможность расслабиться. Я перебрал в уме все безопасные темы – рыбалку, гольф, садоводство, инфляцию, налоги, – но так и не сумел нарушить затянувшуюся паузу. Изнемог от усилий, но так ничего умного и не придумал.
– Джек, а как насчет твоих братьев? Они говорят обо мне? Я им нравлюсь? Я буду тебе крайне признателен за любую информацию. Гарантирую полную конфиденциальность.
– Мы все знаем, что вы любите нашу маму, доктор, – ответил я. – И мы вам очень признательны.
– Так они не сердятся на меня за то, что я взял на себя, так сказать, бразды правления? – спросил доктор, и мы устремили взор на женщин нашей жизни.
– Доктор, мой отец – алкоголик, – начал я. – Очень может быть, что под морем выпивки, которую он вылакал с начала шестидесятых, скрывается вполне достойный человек. Но думаю, лучше бы он пил бензин, а не бурбон. Бензин доконал бы его быстрее, и мы бы меньше его ненавидели.
– Твой отец звонил сегодня, – сообщил доктор Питтс. – И мне опять страшно.
– Зачем он звонит сюда?
– Когда он навеселе, то постоянно звонит и изводит твою бедную маму. Думаю, мне следовало бы вмешаться и положить этому конец, но она говорит, что сама справится. Ей сейчас потребуются все ее силы. И нельзя растрачивать их понапрасну. Особенно из‑за такой ерунды.
– Странная болезнь – лейкемия, – перевел я разговор. – Мама выглядит даже здоровее, чем обычно. Каждое утро она проходит по пять миль. И цвет лица вернулся. Может, она еще поборется?
– Все может быть. Человеческий организм – непостижимая штука. Он таит в себе столько тайн, что в уме не укладывается.
– Так вы думаете, что мама выкарабкается? – спросил я, поняв, что в моей душе впервые шевельнулась надежда.
– Мне хотелось бы думать, что твоя мать будет жить вечно, – ответил доктор, осторожно подбирая слова. – Мне просто кажется, что я не смогу без нее жить. Я очень надеюсь, что она справится, так как у меня просто нет выбора.
– А какая разновидность лейкемии у мамы?
– Самая плохая, – бросил доктор.
– А врач у нее хороший? – спросил я.
– Это сейчас значения не имеет, – нервно кашлянул доктор Питтс.
Доктор Питтс вышел, чтобы налить нам еще выпить, и мне вдруг показалось, что отчим пытается скрыть хромоту. Взяв бокалы, мы присоединились к Люси, дышавшей теплым весенним воздухом. Из Южной Америки потянулись ржанки – первые предвестники зеленого шума.
Мы сидели на веранде и слушали монотонный шум моря. Волны двигались ритмично, упорядоченно, словно песок в песочных часах, освещенных луной. Обстановка была такой умиротворяющей, такой спокойной, что я с любовью взглянул на мать, которая всегда мечтала именно о таких тихих домашних вечерних ритуалах. Театральное действо, приближенное к обычной нормальности, трогало ее до глубины души.
Первой его увидела Люси. Даже виду не подав, будто что‑то не так, она поднялась и разгладила руками платье.
– Джим, дорогой, – сказала она, – может, сбегаешь к Ти‑Ти Боунсу, пока магазин не закрылся? Я забыла купить к ужину пасту и хлеба.
– Конечно, – отставил бокал доктор Питтс. – Развлекай гостей.
– А можно нам с Ли поехать с тобой? – спросила Люси, озабоченно посмотрев в сторону берега.
Я проследил за ее взглядом и все понял без слов.
– Мама, можешь прихватить для меня баночку майонеза «Хеллманнс»? – спросил я.
– С превеликим удовольствием, – ответила она. – А ты пока поставь воду для пасты.
– Уже иду, – отозвался я, краешком глаза следя за приближающейся фигурой мужчины. – А ты, Ли, сможешь выбрать себе десерт, какой понравится.
Когда они вошли в дом, я спустился по ступеням, ведущим к берегу, отметив про себя, что прилив потихоньку усиливается. Но я смотрел не на море, а на отца, который вцепился в бутылку, словно она была набита драгоценными камнями. Отец нетвердой походкой шел к дому, пока вдруг не обнаружил, что я загораживаю ему дорогу. Мы так и остались стоять в сгустившихся сумерках, меряя друг друга взглядами.
– Что, надумал заняться серфингом? – спросил я. – Или просто решил пройтись, чтобы похудеть?
– Мне необходимо поговорить с твоей матерью, – неприязненно ответил Джонсон Хэгуд. – Хочу справиться о состоянии ее здоровья.
– Со здоровьем у нее паршиво, – ответил я. – Она умирает. Кончай, папа. Своими визитами ты только каждый раз пугаешь маму.
Он посмотрел в сторону дома, а потом – на меня.
– А я и не пил вовсе, – сказал он, подняв почти полную бутылку. – Вот, принес показать.
– Вижу.
– Мои дети накинулись на меня, точно бешеные собаки.
– Жаль только, что поздно, – заметил я.
– Ты до сих пор не привел свою дочь проведать меня, – произнес он с обидой в голосе. – Вы там, у себя в Европе, наверное, только с принцами крови и общались. Куда уж нам до вас!
– Ну да, мы кочевали из одного Габсбургского дворца в другой, – печально покачал я головой. – Папа, мы дважды приходили тебя навестить. И оба раза ты был в полной отключке.
– В последнее время я постоянно находился под давлением, – сообщил мне Джонсон Хэгуд, подняв к тусклому небу бутылку, чтобы проверить уровень бурбона.
– И в чем дело?
– Хотел покончить с выпивкой, – заявил он абсолютно серьезно, без намека на иронию, а я, не выдержав, рассмеялся. – Ты всегда меня ненавидел, Джек. И стоял во главе заговорщиков, действовавших против меня.
– Не всегда, – возразил я. – Пару лет я тебя просто жалел. Ну а потом пришла ненависть.
– Ты каждый день водишь Ли к родителям Шайлы, а ведь Фоксы обошлись с тобой хуже, чем я.
– Фоксы пытались отнять у меня ребенка, – сказал я. – А ты пытался отнять у меня детство. У Фоксов ничего не получилось. Ты же весьма преуспел.
Отец снова посмотрел мимо меня на дом, полагая, что Люси наблюдает сейчас за этой сценой.
– Люси! Люси! Я выбрасываю белый флаг. Мне нужно с тобой поговорить, – неожиданно крикнул он.
– Ты что, хочешь опозорить ее перед соседями?
– Это всегда было ее слабым местом, – хихикнул отец. – Ее и в самом деле волнует, что подумают соседи. И это много лет давало мне тактическое преимущество. А ну, посторонись! На Хилтон‑роуд есть один врач, который может вылечить твою мать. У него имеется лекарство, сделанное из абрикосовых косточек, которое можно купить только в Мексике.
– Ну да, – отозвался я. – В Мексике никто не умирает от рака. У мамы уже есть врач. И он убивает ее не хуже любого другого.
Отец отвинтил крышку на бутылке «Олд гранд‑дэд» и торопливо глотнул. Мне уже не раз приходилось видеть, как он залпом выпивал пинту бурбона.
– Ты был самым странным из моих сыновей, а это уже о чем‑то говорит. Здесь тебя никто не смог переплюнуть. Какое чудное сборище неудачников! – пристально посмотрев на меня, произнес отец и, снова взявшись за бутылку, добавил: – Ты родился уродцем, сынок. Но здесь меня трудно было в чем‑то винить, хотя ты и все остальные готовы обвинить меня даже в том, что океан слишком соленый. Люди говорили мне, что второго такого уродливого младенца в Уотерфорде было не сыскать. Краснолицый, крошечный, орущий. Мне всегда казалось, что у тебя лицо человека, попавшего под каток.
Я не переставал удивляться умению отца бить ниже пояса. Горе ребенку, рожденному с веснушками, астигматизмом, родимыми пятнами, рыжими волосами. Отец всегда находил у противников слабые места и ради того, чтобы побольнее уколоть людей, которых любил больше всего на свете, мог сказать все, что угодно.
– Послушай, папа, мамы здесь нет, – заявил я. – Она забрала с собой Ли и Джима от греха подальше, когда увидела, что ты идешь. А меня послала, чтобы избавиться от тебя.
– Можно подумать, что с тобой целая армия!
– Очнись, папа! Мама вышла замуж. У нее новая жизнь, – покачал я головой. – И тебе нет нужды унижать ее и позорить в глазах нового мужа.
– Мы дали клятву перед Всемогущим Богом, – торжественно произнес он. – Перед Царем царей. Перед Создателем всего сущего, большого и малого.
– Она отказалась от этих клятв, – сказал я. – С помощью юриста. Слыхал о юристах?
– Она покинула меня, когда я больше всего в ней нуждался. Я был абсолютно беспомощным. Меня рвало в каждой канаве. Я вздымал руки в ночи, призывая ангела милосердия. Алкоголизм – это болезнь, сынок. Твоя мать оставила свой пост, как медсестра, бросившая прокаженного. Потому Бог и покарал ее, поразив раком.
– Я обязательно ей передам. Она будет рада это услышать. А теперь убирайся. Давай отведу тебя к деду.
– Я не нуждаюсь в эскорте из придурков и дегенератов. А ты – и то и другое. Видел я твои педерастические кулинарные книжонки. Так вот, я лучше умру с голоду, чем возьму в рот такое дерьмо.
– Папа, одну книгу я напишу специально для тебя. Первую главу назову «Мартини», вторую – «Маргарита», третью – «Виски с содовой», а четвертую – «Кровавая Мэри»…
– Я пью только неразбавленные напитки, – гордо заявил отец.
– Тогда я эту книгу упрощу. Рецепт будет следующим: «Купите бутылку алкоголя. Откройте ее. Высосите все до дна. Поблюйте на песок. Напейтесь до потери пульса». Назовем этот рецепт «Завтрак».
– Имей хоть каплю уважения к отцу, – обиделся Джонсон Хэгуд. – Я уже говорил тебе, что это болезнь. Мне необходимо сочувствие, а не порицание.
– Убирайся с маминого двора, – сказал я, чувствуя, что начинаю закипать.
– Это не ее двор. Кусочек земли, на которой я стою, относится к прибрежной зоне великого штата Южная Каролина. Ни один мужчина и ни одна женщина не могут купить или претендовать на побережье, так как оно находится в бессрочном владении штата и его жителей. Не спорь со мной о том, что касается права, ты, маленький идиот. Я, черт побери, лучший юрист, которого ты когда‑либо видел, и законов Южной Каролины успел позабыть столько, что тебе даже не снилось.
– Ты утопил свою карьеру юриста в бутылке виски «Джим Бим».
– Я очень глубокий человек. И куда тебе до меня! А пью я от отчаяния, разочарования и душевной пустоты. Тебе этого не понять.
– Благодаря тебе я мог бы прочесть в Гарварде курс лекций на все эти темы, – парировал я. – Но давай внесем ясность: ты пьешь, потому что тебе нравится напиваться.
– Чего ради я должен тебя слушать? – ядовито спросил отец, снова наливаясь злобой. – Ты просто недотепа, который только и делает, что пишет кулинарные книжонки. Маменькин сынок, освоивший кухонные премудрости, потому что не может оторваться от мамкиной юбки. Ты всегда любил таскаться по магазинам. Я как раз собирался сделать Люси подарок, но, пожалуй, подарю это тебе.
– Я уже все это слышал раньше, папа, – ответил я, изо всех сил стараясь держать себя в руках. – Ты забываешь все, что говоришь, так как вечно пьян. А вот мы все помним, так как абсолютно трезвы. Единственное, чего уж ты точно не забудешь, так это то, как я вышвырну тебя пинком под зад. Ты только это и понимаешь. Давай попробуем по‑другому.
– А я хочу так! Так мне легче выказать тебе презрение. Свое отвращение. Мой дорогой мальчик, можешь и дальше притворяться, что тебя не волнуют мои слова. Тебе явно не все равно. Ты ничем не лучше своей родни. Я отыскиваю то, что тебя особенно больно ранит, и мне это нравится. Это новый вид спорта, который я сам изобрел. Мой любимый вид отдыха. Трахать деток. Находишь самое слабое место. Работаешь над ним, как дантист, выискивающий кариес. Просверли чуть поглубже – и можно затронуть нерв. Еще на миллиметр глубже – и вот они уже, визжа, ползают перед тобой на коленях.
– Не делай этого, папа, – прошептал я. – Я тебя предупреждаю.
– Леди и джентльмены, позвольте пригласить на авансцену прекрасную и неземную Шайлу Фокс.
Я бросился на отца, схватил его за горло и слегка приподнял. Он отчаянно сопротивлялся, стараясь ударить меня бутылкой, но я вырвал ее и зашвырнул далеко в море, в яростный прилив.
– Твоя скорбь по Шайле – сплошное притворство! – завопил отец. – Ты сплошная фальшивка. Я видел, как ты выходил со своей дочкой из дома Фоксов. Как это мило! Любящий отец. Скорбящий вдовец. Все это игра. Если папочка и дальше будет притворяться, то весь мир поверит, будто он любит свою дочурку. Я вижу только твою холодность, Джек. Вижу Ледяного человека. Потому что я сам жил с этим холодом в душе, и это разрушило мою жизнь.
– Я не такой, как ты.
– Да у тебя все от меня, – хвастливо расхохотался он. – Всем моим сыновьям досталась эта ледяная отметина, с которой я боролся всю жизнь. Посмотри на бедного Далласа. Моего партнера. У него чудная жена и парочка ребятишек, но ему этого мало. Он ищет девку, готовую задаром раздвинуть ноги, а найдя, наивно считает, что напал на золотую жилу. Вы всю жизнь ищете любви и даже не замечаете, что она спит у вас под боком.
– Ты ничего о нас не знаешь, – яростно прошептал я.
– Посмотри‑ка туда! – воскликнул Джонсон Хэгуд, показав на дом.
Люси уже вернулась из магазина вместе с Джимом и Ли. Я увидел, что мать подошла к освещенному окну и выглянула в темноту. Мы ее видели, а вот она нас нет.
– Вот что я потерял. Так как не ценил, что имел. Могу поклясться, ты даже и не подозревал, насколько сильно любил Шайлу, пока не увидел ее в морге. Что, скажешь, не так, Джек? – с горечью произнес отец и, бросив последний взгляд на бывшую жену, заорал: – Я люблю тебя, Люси! Все еще люблю! – И когда Люси отскочила от окна, он прибавил: – Я люблю тебя, сучка крашеная!
Глава двадцать четвертая
Макс и Эсфирь Русофф получали огромное удовольствие от своего бизнеса в Уотерфорде. В умении торговать Макс был настоящим волшебником, а Эсфирь аккуратно вела бухгалтерские книги, каллиграфическим почерком выводя ровные ряды цифр, красивых, как тюльпаны на клумбе. Бизнес для них был своеобразным продолжением искусства вежливого обхождения, и любого, кто заходил к ним в магазин, они встречали как почетного гостя. Макс выступал в роли радушного хозяина, советчика и шутника, Эсфирь же держалась на заднем плане, занимаясь счетами и складом.
Они процветали. Некогда маленький продуктовый магазин стал первым в городе супермаркетом, а весной 1937 года открылся универмаг Русоффа. Универмаг быстро стал популярным: там всегда были модные товары и разумные цены. Первая женщина, специально приехавшая к ним из Чарлстона, получила в подарок сумочку; на следующей неделе ее фотография появилась в местной газете. Они и сами не ожидали от себя таких способностей к маркетингу и рекламе. Все, к чему они прикасались, обращалось в золото, и они поначалу даже поверить не могли, что им так повезло и что на них снизошла благодать Божья.
В 1939 году еврейский Бог отвернулся от своего народа. Долгие годы в дом Макса и Эсфирь приходили письма от родственников, разбросанных по всей России и Польше. Эсфирь считала своей святой обязанностью вести переписку буквально с каждым родственником, а Макс с самых первых дней, как обосновался в Уотерфорде, постоянно посылал деньги своей семье в Европу.
В 1939 году письма из Польши перестали приходить. Почтовый ящик опустел, и в тот год идиш как язык умер для Эсфирь Русофф.
Узнав о тревогах семьи Русофф, Сайлас Макколл устроил им встречу с достопочтенным Барнуэллом Миддлтоном, который представлял их округ в Конгрессе Соединенных Штатов. В октябре 1941 года твердолобый, но утонченный Миддлтон сидел в ресторане «У Гарри» в Уотерфорде и смотрел на обветренное лицо и мощные руки Макса Русоффа. Сайлас Макколл сидел рядом и слушал, как Макс рассказывает об исчезновении их с Эсфирь родственников, после того как в Польшу, а потом и в Россию вошла немецкая армия. Закончив рассказ, Макс протянул конгрессмену список всех своих родственников, с именами и адресами. В списке было шестьдесят восемь человек, включая четверых младенцев.
Миддлтон откашлялся, сделал глоток черного кофе и только потом заговорил.
– Плохие времена, Макс.
– А что вам известно? – спросил Макс.
– Что все плохо. Хуже, чем вы думаете. Хуже, чем все думают.
– Черт возьми, Барнуэлл! – сердито перебил его Сайлас. – Вы же видите, человек жутко нервничает. Не заставляйте его страдать еще больше, пока не узнаете хоть что‑то наверняка.
– Макс, что бы я там ни узнал, это будут плохие вести.
– Мы евреи, – ответил Макс. – И нам не привыкать к плохим вестям.
С тех пор прошло больше года, но Русофф так и не дождался ни единого слова от Барнуэлла Миддлтона. К тому времени Соединенные Штаты уже начали активные боевые действия против фашистской Германии. Макс ничего не слышал о евреях Киронички, так как стена молчания, окружавшая Польшу, передвинулось на территорию России. В тот год оба сына четы Русофф, Марк и Генри, записались в армию США. Отправив сыновей воевать с немцами, Макс и Эсфирь наконец‑то почувствовали себя настоящими американцами. Когда мальчики садились на корабль, чтобы отправиться за океан, Макс дал им миниатюрные изображения статуи Свободы, и эти фигурки они пронесли через всю войну. Они сражались как американские солдаты, яростно и решительно, а еще – как сыновья Великого Еврея, которым никакие казаки не страшны. Они воевали в Северной Европе, там, где навеки умолкли голоса всех их родственников.
В середине 1943 года Барнуэлл Миддлтон встретился с Максом и Сайласом за ланчем, впервые с того времени, как пообещал Максу разузнать о судьбах его родственников. Первые пятнадцать минут Барнуэлл говорил о военных действиях, о победах и поражениях союзников и о мрачном настроении в Вашингтоне.
Сайлас, нетерпеливо слушавший его, наконец не выдержал:
– Ближе к делу, Барнуэлл.
– Вы сумели что‑нибудь узнать о наших семьях? – спросил Макс.
– Да, – мрачно проронил Миддлтон. – Лучше бы я не получал ответа. Но я его получил.
Перегнувшись через стол, Барнуэлл взял Макса за руку, крепко ее сжал и не выпускал все время, пока рассказывал ему новости из Восточной Европы, сидя в кафе Южной Каролины, славящемся плохим кофе и хорошими пирогами.
– Макс, – прошептал он. – Все имена, которые вы мне дали. Все они… Все они мертвы, Макс. Все до одного мертвы.
Макс ничего не сказал. Он не пытался говорить, да и не смог бы выдавить ни звука, даже если бы ему надо было принять участие в разговоре.
– Да откуда вы знаете? – вмешался Сайлас. – Время сейчас военное. Неразбериха. Армии ведут боевые действия. Вы не можете знать наверняка.
– Вы правы, Сайлас, – согласился Барнуэлл. – Некоторые из этих людей могли убежать или не попасть в поле зрения властей. Кто‑то мог спрятаться. Информация приходит с опозданием. Я даже не знаю наверняка, откуда она поступила и кто ее передал. Источник находится в Швейцарии, и человек этот – немец. Вот и все, что мне известно. Он говорит, что вся ваша семья погибла. И семья Эсфирь – тоже. В городах, о которых вы дали сведения, не осталось ни одного еврея.