Преподобный Беденбаух изнасиловал Люси только через месяц после ее появления в приюте. А изнасиловав, утер ей слезы и прочел длинный кусок из Послания к ефесянам, предупредив ее о распутстве женщин и о том, что их тела пробуждают похоть в благочестивых мужчинах, а в награду дал ей лакричную конфетку, и с тех пор она навеки возненавидела вкус лакрицы.
Люси обнаружила, что он насиловал не всех девочек подряд, но имел своих фавориток, которые получали добавку во время обеда и освобождались от самых тяжелых работ на ферме при сиротском приюте. Напившись, преподобный Беденбаух являлся в большую комнату, где на двухъярусных койках спали сироты. Обычно это происходило в три часа ночи, именно в это время он делал выбор. Все девочки, к которым он благоволил, должны были спать на нижних койках, и ни на одной из них не должно было быть трусов. Очень скоро Люси стала его любимой жертвой, и именно тогда она возненавидела запах виски так же сильно, как и вкус лакрицы.
Как‑то ночью, когда преподобный Беденбаух лежал на ней, Люси открыла глаза и увидела, что ее братик Джуд смотрит на нее с верхней койки и в глазах его были гнев и жалость, а еще выражение такой беспомощности, какую ощущают все мальчики, ставшие свидетелями подобных сцен. Она протянула ему в темноте руку, и Джуд ухватился за ладонь и не отпускал ее до тех пор, пока преподобный не закончил свое дело и не скатился с Люси. А потом Беденбаух, как правило, возвращался в свой кабинет на том же этаже, читал свою Библию и курил свою трубку. Запах табачного листа вплывал в темную спальню, и дети спокойно погружались в сон, зная, что, по крайней мере, в эту ночь новые атаки им не грозят. Затем он обычно гасил свою керосиновую лампу и засыпал на маленькой кушетке возле стола.
В ноябре он изнасиловал новую девочку в первую же ночь, проведенную той в приюте. Все дети слышали звуки борьбы и ее крики в темноте, а еще как преподобный Беденбаух приказывал ей заткнуться и подчиниться воле Господа. А еще они слышали, как он сломал ей шею. Перед рассветом Енох вынес тело девочки и похоронил ее рядом с Маргарет Диллард на примыкавшем к приюту кладбище для нищих. После этого преподобный Беденбаух запил еще сильнее. Именно тогда‑то он и начал особенно отличать Люси, поскольку она не сопротивлялась и не издавала ни звука. Ее брат Джуд тоже не издавал ни звука, но всегда крепко держал сестру за руку, когда ее насиловали на койке под ним.
Джуд зорко следил за каждым движением Беденбауха, после того как тот возвращался в кабинет, сделав свое черное дело. Большое окно без стекла давало возможность священнику наблюдать за детьми в дортуаре, но оно же позволяло Джуду следить за священником. Преподобный усаживался в кресло и приступал к сложной церемонии раскуривания трубки. Перочинным ножом он тщательно выскабливал чашку и прочищал чубук чистым белым ершиком. Беденбаух курил табак «Принц Альберт», который хранил в жестяных банках, стоявших на столе. Сначала он вдыхал крепкий запах табака, затем большим и указательным пальцами брал щепоть и туго набивал трубку с помощью какого‑то приспособления, отдаленно напоминавшего гвоздь. Потом Беденбаух вынимал серебряную зажигалку, любовался ею в свете лампы, крутил большим пальцем маленькое колесико и подносил пламя к табаку, аромат которого проникал в дортуар, действуя на Джуда усыпляюще. Преподобный Беденбаух приговаривал пинту виски и проваливался в тяжелый сон, который сопровождался мощным храпом.
Джуду понадобилось чуть больше месяца, чтобы разработать план, за удачное осуществление которого он истово молился в часовне дважды в день. В ту ночь, после того как преподобный под тихое всхлипывание Люси вернулся в свой кабинет, Джуд, как обычно, приступил к наблюдению за его посткоитальными процедурами и очищением. Люси уже давно спала, когда мальчик тихо, как кошка, соскользнул с верхней койки и пробрался к двери кабинета Уиллиса Беденбауха. Мальчик хотел, чтобы преподобный Беденбаух горько пожалел о том, что выбрал объектом для насилия сестру Джуда Дилларда, который родился в горах и у которого по праву рождения кипела в душе ярость горцев. Мальчик дождался, пока преподобный захрапит, и вошел в кабинет.
Из‑под пухового одеяла, обрисовывавшего мягкие формы преподобного, доносился заливистый храп. Джуд прокрался к столу и увидел горящий глаз сердито пыхтевшей трубки, которую, не погасив, оставили в пепельнице. Мальчик выдвинул верхний правый ящик, куда, по его наблюдениям, часто лазал Беденбаух, и нащупал жестянку с горючей жидкостью для серебряной зажигалки. Мальчик нашел серебряную зажигалку рядом с трубкой и взял ее левой рукой, так как в правой уже держал жестянку с горючей жидкостью. Его мать, конечно, сделала все немножко по‑другому, но идея в основном была той же. Хотя преимущество Маргарет состояло в том, что она была старше и план полностью созрел у нее в голове. Джуду было обидно, что он был недостаточно взрослым и так мало знал, но он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что если он и дальше будет держать сестру за руку, то точно умрет от стыда.
Он открутил маленькую красную крышку с банки с горючим и начал поливать пуховое одеяло, под которым сном праведника спал преподобный. Но чтобы Беденбауха не разбудил скрежет жестянки, мальчик попытался соотнести свои действия с руладами спящего. Джуд обладал завидным терпением, и хотя вся процедура заняла у него почти полчаса, он умудрился опорожнить жестянку, не пролив на себя ни капли.
Следующие десять минут он собирался с духом, чтобы повернуть колесико зажигалки. Он в жизни не держал в руках зажигалку, но видел, как ею пользуется преподобный Беденбаух. Джуд нащупал большим пальцем шероховатое колесико. Мысленно он уже щелкнул зажигалкой – и она выплюнула пламя, которое потом взметнулось до самой крыши. Джуд попробовал щелкнуть зажигалкой, но ничего не произошло, лишь раздался странный звук, точно мышь скребется под половицей. Звук этот изменил ритм храпа священника, так что Джуду пришлось ждать целую минуту, прежде чем решиться на вторую попытку. Но и вторая попытка оказалась не лучше первой, причем преподобный беспокойно заворочался во сне. На третий раз Беденбаух уже проснулся и учуял запах горючего, насквозь промочившего его ночную рубашку. Джуду понадобились четыре попытки, чтобы понять принцип действия зажигалки.
– Почему ты не в кровати? – строго спросил священник, еле ворочая языком.
Зажигалка вспыхнула – и мальчик, прежде чем поднести ее к одеялу, запел чистым звонким голосом:
– Иисус любит меня, я это знаю, потому что об этом мне говорит Библия.
И тогда он поджег священника, и объятый пламенем Беденбаух соскочил с кровати и бросился к дверям. Он бежал по дортуару и дико кричал, с каждым шагом все больше напоминая живой факел. И факел этот разгорался все ярче и ярче, а изо рта священника вылетали уже не слова, а неясные звуки. Он подбежал к окну, и от его волос загорелись темные хлопчатобумажные занавески. Затем его почерневшее тело тяжело осело на пол – а потом он умер, источая отвратительный запах обуглившейся плоти.
Джуд Диллард следил за тем, как мужчина в языках пламени упал замертво у противоположной стены, как огонь уже начал лизать занавески, медленно поднимаясь вверх, и осознал, что в свои восемь лет впервые убил человека, почувствовав при этом небывалый душевный подъем, который может дать лишь осознание торжества справедливости. Этот образ горящего человека навеки запечатлелся в его памяти. И с тех пор на каждой исповеди отец Джуд каялся в том, что виноват в смерти Уиллиса Беденбауха, накладывая на себя епитимьи. В мучивших его ночных кошмарах Беденбаух и Эй‑Джей сливались воедино, словно ужасные сиамские близнецы, снова и снова демонстрируя жуткими криками всю чудовищность наказания огнем. Зрелище повергнутого на сосновый пол врага и детские крики «горим!» ознаменовали новую страницу его жизни: созерцательной жизни ушедшего в себя человека. А еще жизни, полной молчания, так как Джуд после пожара в приюте целых два года не мог произнести ни слова. Люси взяла брата за руку и вывела из огня, и он последовал за ней послушно, как агнец на заклание, готовый к любому повороту судьбы после совершенного убийства.
Деревянное здание горело всю ночь, а когда оно наконец сгорело, то вместе с ним сгорела и половина рабочих мест в городке. Общее мнение было таково, что Беденбаух заснул пьяным, прикончив полпинты виски и не потушив трубку, а горячая зола из этой трубки подпалила постель. Он стал единственной жертвой пожара, который сам же и вызвал, и местные жители усмотрели в этом знак свыше. Останки Беденбауха были быстро похоронены и так же быстро забыты, тем более что и забывать‑то было особо нечего, поскольку на пожарище удалось найти только зубы да кости.
Сирот временно разместили в женском общежитии колледжа Ньюберри, и детей начали разбирать по домам, когда по округе разнеслись призывы о помощи. Джуда хотел было взять фермер, выращивающий табак вблизи Флоренс, но передумал, когда Люси заявила, что никто не разлучит брата и сестру и никто не разрушит их маленькую семью. Когда после летних каникул в колледж вернулись студенты, Люси и Джуд оказались единственными сиротами, не сумевшими обрести дом.
Люси тщетно пыталась найти в глазах пришедших взглянуть на них людей доброту и надежду на спасение, но те смотрели на детей так, словно выбирали рабочий скот.
Девочка прекрасно понимала, что нет ничего более ненужного в хозяйстве и более затратного, чем сирота. Связав себя с онемевшим, убогим братом, она лишила себя возможности найти семью, стала залежалым товаром. С каждым днем, прожитым в Ньюберри, взгляд ее становился все жестче, она постепенно обретала внутреннюю силу, поскольку начала понимать, как тяжело жить, когда ты никому не нужен. Именно в то лето и сформировался ее характер. Люси стала живым свидетельством того, что, пытаясь защитить обойденного судьбой ребенка, ты рискуешь всем. Защищая интересы своего брата, она и сама изменилась.
В сентябре Люси подслушала разговор капеллана колледжа с надзирателем о возможности помещения Джуда в психиатрическую больницу на Булл‑стрит в Колумбии. Ей уже доводилось слышать о детях со странностями, которых отсылали на Булл‑стрит и которые оттуда уже больше не возвращались. Но Люси решила, что они с братом достаточно натерпелись. Только она одна знала: не проходило и дня, чтобы Джуд не терзал себя раскаянием. Он был нежным мальчиком, певчей птичкой, не осмеливавшейся петь в присутствии ястребов. Джуду нужна была сильная сестра, и потому она стала сильной. Он заставил мучителя заплатить страшную цену за лишение ее девственности, а теперь настала ее очередь защитить его от обитых войлоком стен, заглушающих крики безумных. Два дня она потихоньку таскала еду из кухни колледжа и прятала под кроватью. Из ящика для пожертвований в англиканской церкви Люси с помощью длинной палки с куском жевательной резинки на конце выудила восемьдесят шесть центов. Она сняла с себя вину, объяснив своему молчаливому брату, что они такие же нищие, как и те, кому предназначены монеты из этого ящика.
И в ту ночь они убежали из общежития. Крепко держа брата за руку, Люси повела его через спящий город туда, где, как она слышала, находится дорога на Колумбию. Восемь часов они шли и шли вперед, все дальше удаляясь от Ньюберри. Целый месяц они блуждали по проселочным дорогам Южной Каролины, ночуя на лесных полянах, на пшеничных полях, в стогах сена или в конюшнях. Передвигались они в основном по ночам, настороженные, как все ночные создания. Они научились получать удовольствие от вкуса сырых яиц и теплого молока прямо из‑под коровы. Дети, где могли, подбирали остатки урожая на задворках ферм. Случайно они вышли на побережье, минуя Колумбию, которую до смерти боялись, так как она ассоциировалась для них с Булл‑стрит и сумасшедшим домом. Поскольку брат и сестра отправлялись в путь только после заката, то скоро привыкли к свету звезд, и они двигались по грязным дорогам средь необъятных колосящихся полей под ночным небом, откуда на них смотрели созвездия, которых они не знали. Джуд и Люси и дня не проучились в школе, а потому мало что знали о мире.
Итак, никем не замеченные, рука об руку, они пересекли штат Южная Каролина. За ними тянулся след из яичной скорлупы, и питались они дичками. Они видели, как пьяный фермер прибил собаку за то, что та задушила цыпленка, и в ту ночь они сидели у костра, ели цыпленка, и Люси долго смеялась над тем, что Джуд был не прочь съесть и собаку. Эта странная одиссея научила девочку тому, что голод расширяет границы общепринятой кухни. Их поддерживала любовь друг к другу, и уже много позже оба вспоминали об этом долгом путешествии без взрослых как о самых счастливых днях своего искалеченного детства.
Не имея никакого плана, они тихо шли, как во сне, под деревьями, закутанными покрывалом из мха, и пальмами, говорящими о том, что берег совсем близко. Даже земля под ногами стала другой: песчаной и более кислой. Неожиданно перед ними возникла водная гладь: поросшее кипарисами болото, где в ночной тишине переговаривались совы и ворочался аллигатор, недовольный вторжением непрошеных гостей в свои илистые владения, затянутые тонкой ряской. Люси с Джудом прошли через лес, оставшись незамеченными для тысячи глаз, которые сканировали этот лишенный солнца сумрачный мир, где большинство было охотниками, но все были жертвами.
Дети, волею судьбы ставшие ночными жителями, медленно брели по этому зачарованному царству. Поскольку Джуд все еще не мог говорить, Люси решала все за двоих: например, где лучше спрятаться в дневное время. И так они шли себе и шли, пока потихоньку не начали слабеть, а начав слабеть, они быстро начали умирать. Не сумев однажды разбудить Джуда, Люси прямиком направилась в сторону некрашеного фермерского дома с дымком над крышей. Она решительно постучала в дверь, которую ей открыла чернокожая женщина – первая чернокожая женщина в короткой жизни Люси. Женщину эту звали Лотус, и для Люси и ее умирающего брата встреча с ней означала спасение. Люси не могла бы привести брата к более бедным и более великодушным и сострадательным людям.
Очнувшись, Джуд обнаружил, что сосет палец огромной чернокожей женщины, которая периодически макала мизинец в кувшин с патокой, собственноручно приготовленной ее мужем. Этой патокой она смазала Джуду десны и зубы. Еще в детстве Лотус узнала, что такое настоящие лишения, а потому всецело отдалась задаче откормить двух белых ребятишек, невесть откуда взявшихся на пороге ее дома у болота Конгари.
Три недели Лотус откармливала белых подкидышей и с радостью наблюдала за тем, как розовеют их щеки по мере того, как они поглощали печенье с маслом, поджаренный до золотистой корочки бекон и столько яиц, сколько могло в них влезть. На обед и ужин она готовила бобы и овощи, собранные на ее маленьком огородике, и дети лакомились капустой, диким горохом, бамией и маринованной свеклой. Благодаря Лотус их организм получил недостающее количество жиров, железа и витаминов.
Но в один не самый удачный день фермер, везший сено в Оранджбург, увидел двух белых детишек во дворе чернокожей семьи и сообщил об этом мировому судье, с которым зацепился языком возле продуктового магазина в четырех милях оттуда. Выполнив свой гражданский долг, этот фермер преспокойно повез сено дальше, в Оранджбург, и вернулся к своей привычной жизни, успев тем не менее в очередной раз круто изменить жизнь Люси и Джуда Диллард.
Поскольку закон запрещал совместное проживание чернокожих и белых, шериф Уиттер просто‑напросто забрал Люси и Джуда, посадил их на заднее сиденье своей машины и отвез в тюрьму графства, где и оставил на ночь.
Дети снова почувствовали себя ненужными и никчемными. Из тюрьмы их перевезли в управление округа, а затем в сопровождении окружного судьи отправили на поезде в Чарлстон, и там, в католическом сиротском приюте Святой Урсулы, судья передал их с рук на руки устрашающего вида женщине в черном платье с капюшоном. На тихой тенистой улице дети попали в причудливый мир золотых потиров, ладана и бормочащих по‑латыни священников в роскошных сутанах. Впрочем, католицизм Люси и Джуд приняли совершенно спокойно, поскольку в своей жизни ни разу не видели живого католика и слыхом не слыхивали об этой конфессии. Сначала их поразили необычные обряды. Однако Люси все же пугали фигуры Иисуса и святых, стоявшие в нишах и по углам церкви, и ей казалось, что от их всевидящих осуждающих взглядов невозможно укрыться. Монахини и священники походили на пришельцев из другого мира, были одеты совсем не так, как остальное человечество, и скорее напоминали гипсовые статуи, которым и молились, держа в сложенных руках черные камни, нанизанные на нитку.
Джуд сразу же расцвел в тепличной обстановке в окружении добросердечных монахинь. Ему понравились их строгость и любовь к порядку. Молчание мальчика они восприняли как признак святости и благочестия и стали отличать его с самого первого дня. Одна монахиня, сестра Джон Аппассионата, проявила к мальчику особый интерес, и благодаря ее неусыпным заботам он снова обрел голос. Она научила его азбуке, и скоро он освоил учебники для первого класса и решал арифметические задачи. Джуд был сообразительным ребенком и схватывал все на лету.
В отличие от Джуда у Люси складывалось все не слишком удачно. Успев привыкнуть к нежной заботе Лотус, Люси не чувствовала себя в приюте Святой Урсулы желанной гостьей. Сестра, отвечающая за женский дортуар, была суровой женщиной с поджатым ртом и прямой спиной, и она беспощадно подавляла любые признаки лености или чрезмерной живости у всех шестнадцати вверенных ей девочек. Мир за стенами монастыря пугал ее, и она с удовольствием передавала этот страх воспитанницам. Она учила их ненавидеть свое тело, потому что все они совершили страшный грех, родившись женщинами. Даже в Библии можно было найти доказательство того, что Господь ненавидел женщин, поскольку создал их из бесполезного ребра Адама и заставил подчиняться мужчинам. Менструальный цикл служил еще одним доказательством того, что женщина от природы порочна и нечиста. Даже собственная принадлежность к женскому полу не радовала сестру Бернадину.
Итак, город Чарлстон, эта грязная оранжерея с буйно растущими папоротниками и ложными постулатами, стал спасательной лодкой для двух маленьких бродяжек, родившихся под несчастливой звездой на безжалостном Юге. Чарлстон ломал судьбы своих беднейших жителей так же, как и горы, но изо всех сил старался замаскировать все проявления зла.
В Чарлстоне Джуду первый раз в жизни повезло, а вот Люси – в очередной раз нет. Здесь их жизни разделились, и они на долгие годы потеряли связь друг с другом. Джуд расцветал под нежными взорами монахинь и священников, которые светились от его доброты, ставшей с годами прямо‑таки неземной. В приюте Святой Урсулы он был взлелеян католическими обрядами. Он удалился в страну молитв, обретя в этом свое призвание. Месса таила для него неизъяснимые богатства как в ее молчании, так и в ее языке, и торжественность службы способствовала укреплению его духа. Под умелым руководством Джон Аппассионаты Джуд пришел к тому, чтобы вместе с сестрой креститься в католическом соборе и войти в лоно Римско‑католической церкви. Битая жизнью и циничная, Люси сообразила, что это не лишено смысла, и заучила наизусть ответы на тексты катехизиса, которые читали в классе другие девочки. К этому времени монахини уже поняли, что Люси не умеет ни читать, ни писать, и сестра Бернадина, не стесняясь, называла ее умственно отсталой. Это выражение намертво прилипло к девочке, и ее просто перестали замечать.
Вскоре она сбежала из приюта. Она знала, что такое побег, но сейчас впервые совершила его в одиночку да еще в большом городе. Люси было тринадцать, когда она перешла через Ист‑Бэй‑стрит и направилась в сторону доков. Ей приходилось познавать жизнь прямо на ходу, и очень скоро она поняла, что для молоденькой девушки нет в мире ничего более опасного, чем пытаться прожить в одиночестве в этой скорбной части города. Какой‑то мужчина купил Люси билет на поезд до Атланты, где она влачила жалкое существование, пока в ее жизнь не вошел мой отец. Вот что предшествовало самому удачному дню в жизни моей матери.
Глава двадцать восьмая
С самого первого дня нашего приезда в Уотерфорд Ли испытывала давление окружающих, которые непременно хотели видеть ее счастливой. Она считала чуть ли не своим гражданским долгом демонстрировать всем, что прекрасно проводит время. Люди обсуждали, счастлива ли она, так же часто, как вероятность дождя или атмосферное давление. Она уже начинала чувствовать себя заключенной, получившей за хорошее поведение досрочное освобождение. Ли не имела ничего против внимания, но не хотела, чтобы ее изучали. В этом городе она еще острее, чем в Риме, чувствовала, что у нее нет матери. Куда бы она ни поворачивалась, то повсюду упиралась в прошлое Шайлы. Ли стало казаться, что Шайла везде, хотя для девочки мать оставалась все такой же призрачной – как в подсознании, так и в жизни. Чем больше Ли узнавала о матери, тем меньше верила, будто хоть что‑то знает о ней. Как‑то в субботу в синагоге Элси Розенгартен, пожилая еврейка, учившая Шайлу во втором классе, разрыдалась, когда ей представили Ли.
Позже я постарался объяснить такое проявление эмоций своему ребенку.
– Люди поражаются тому, что ты так похожа на свою маму, – сказал я, крепко сжав руку Ли.
– Я и на тебя немножко похожа.
– Ну, пока это не слишком заметно, – отозвался я и украдкой взглянул на Ли, задумавшись над тем, всех ли родителей унижает красота их детей.
После нашего возвращения в Уотерфорд редкую ночь я не вставал в три часа, чтобы проверить, что Ли все еще дышит.
– Может, люди думают, я могу что‑нибудь с собой сделать, потому что так поступила мама? – спросила Ли. – Они поэтому так на меня смотрят?
– Да нет, что ты! – воскликнул я.
– Так и есть, – возразила Ли. – Ты просто меня защищаешь.
– Вовсе нет. Люди не могут поверить, что я один смог вырастить такую хорошую и воспитанную девочку, – объяснил я. – Твоя мама тебя обожала. Прямо помешалась на тебе. Первый год никого к тебе не подпускала, даже меня. А если позволяла менять тебе подгузники, то словно делала мне одолжение.
– Фу, какая гадость, – поморщилась Ли.
– Это ты сейчас так говоришь, но, когда у тебя появится ребенок, тебе это будет даже приятно. Мне очень нравилось менять тебе подгузники.
– Ты переживаешь, что твоя мама умирает? – прижалась щекой к моей руке Ли. – Вижу, что да.
На мгновение я заколебался, но неожиданно услышал в ее голосе призыв к откровенности, просьбу впустить ее в потаенный уголок моей души, где я прятал страх за мать.
– Ты даже не представляешь, каким я был плохим сыном, – вздохнул я. – Чего я ей только не говорил! Такое не прощают. Сколько раз я смотрел на нее с неприкрытой ненавистью. Я никогда ее не понимал и наказывал за свое невежество. Боюсь, что она может умереть, прежде чем я выпрошу у нее прощение.
– Папочка, она знает, что ты ее любишь, – сказала Ли. – Я слышала, как она говорила вчера вечером доктору Пейтону, что не знает другого такого сына, способного приехать из Италии только ради того, чтобы побыть с матерью, когда та в нем нуждается.
– А ты это, случайно, не сочинила?
– Она сказала что‑то в этом роде, – уклончиво ответила Ли. – Во всяком случае, она именно это имела в виду.
Вечером мы снова вышли на берег и, почувствовав под ногами море, любовались звездой на небе, отражение которой бесконечно повторялось в лужицах, оставшихся после отлива. Лето громко заявляло о своем приходе: океан постепенно нагревался. С приближением июня каждая капелька воды в каждой волне начинала светиться, и каждое поле по дороге в город было покрыто плетями помидоров, а зеленые плоды жадно тянулись к солнцу. Воздух уже дышал зноем, но вода еще не сказала последнего слова. Не так‑то просто разогреть океан, но мы с Ли, шлепая по мелководью в ожидании восхода луны, чувствовали, что это происходит. Над остывающим песком поднимался легкий туман, и чайки, освещенные последними лучами солнца, летели на север. Крики чаек всегда вызывали у меня ассоциации с разбитым сердцем и одиночеством, определения которому еще не придумали. И мне оставалось только надеяться, что мое одиночество не заразно и не передастся дочери через руку, сжимающую ее тоненькие пальчики. Я очень люблю такие южные вечера, и сейчас, когда мы шли рука об руку по берегу, а над нашими головами медленно расцветали созвездия, мне страстно хотелось стать другим человеком – не таким молчаливым, не таким печальным.
Целый час мы бродили по мокрому песку и, только когда ночь окончательно взяла на себя бразды правления, развернулись, направившись к дому Люси. Ярко светили звезды, а воздух пах водорослями, моллюсками и сосной. Вдруг мы услышали впереди какой‑то шум. В неясном, скупом свете луны Ли разглядела огромную черепаху и возмущенно охнула, увидев, как какой‑то парень, взобравшись на широкий черепаший панцирь, с ковбойским гиканьем хлопает животное по бокам и передним ластам. Мы ринулись вперед.
– А ну‑ка, сынок, слезай с черепахи, – как можно более спокойно сказал я.
– Да пошел ты, мистер! – выплюнул в ответ парень, и я заметил, что он явно рисуется перед своей подружкой.
– Слезай с черепахи, сынок, – повторил я. – Это мое последнее вежливое предупреждение, малыш!
– Может, ты плохо слышишь? – не сдавался парень, с виду студент. – Я сказал, пошел ты!
Я схватил парня за рубашку, и тот слетел на землю. Он оказался старше и крупнее, чем мне сперва показалось, и, вскочив на ноги, явно приготовился к драке.
– Расслабься. Эта черепаха приползла на берег, чтобы отложить яйца, – попытался объяснить я.
– Эй ты, придурок! Надеюсь, у тебя хороший адвокат, – заявил парень. – Потому что я подам на тебя в суд.
– Папочка! Она возвращается в океан! – закричала Ли.
Черепаха свернула направо и стала медленно, тяжело продвигаться к воде. Парень попытался отрезать ей путь, но я остановил его, предупредив:
– Ее челюсти оставят тебя без ноги, сынок. Она способна убить взрослую акулу.
Парень отскочил, когда огромное животное с шипением ринулось вперед, отравляя воздух зловонным дыханием, но, очутившись на достаточной глубине, где вода могла выдержать ее чудовищный вес, черепаха тут же превратилась в стремительное ангельское существо и исчезла в океане, как морская птица в объятиях волн.
– Ты дал ей уйти! – заорал парень.
– А что ты собирался с ней сделать, малыш? – поинтересовался я. – Хотел раскрасить ей панцирь и продать его за пять долларов десять центов?
– Я собирался перерезать ей горло.
Я и не заметил мелькнувшего вдали луча фонарика, а вот Ли заметила и уже бежала навстречу какой‑то темной фигуре. Следующее, что я понял, так это то, что парень держит нож в опасной близости от моего лица.
– Морские черепахи занесены в Красную книгу. Разрушение их кладок считается преступлением, – сказал я.
– Огги, опусти нож, – умоляющим голосом произнесла девушка.
– Я всю жизнь рыбачил и охотился, приятель, – заявил Огги. – Отец говорил мне, что нет ничего лучше черепашьих стейков, зажаренных на костре.
– Твой отец отстал от жизни, – отрезал я. – Сейчас за это могут посадить в тюрьму. Есть более простые способы попробовать морепродукты.
– Ты что, придурок, купил этот берег?! Может, у тебя и бумаги имеются? – ухмыльнулся Огги.
– Я выпендировался не хуже тебя, когда был подростком, – нахмурился я, – но все же не сквернословил. Вот что делает с вашим несчастным поколением музыкальный канал Эм‑пи‑ви.
– Это кто здесь залез на черепаху? – услышал я мамин голос и, обернувшись, увидел Люси.
Она посветила фонариком Огги в лицо, и тот попятился.
– Это я, – заявил Огги. – Я проехал на ней десять ярдов, пока меня не согнал с нее этот придурок.
– А нож тебе зачем, сынок? – осведомилась Люси.
– Этот парень на меня напал! – выпалил Огги. – А нож для самообороны.
Фонарь с силой опустился парню на запястье – и нож упал на песок. Я поднял нож, подошел к кромке прибоя и как можно дальше зашвырнул в океан.
– Этот нож – моя собственность, – заявил Огги, потирая запястье.
– Так оно и есть, – ухмыльнулся я.
– Моя мать сообщит о вас копам, – прошипел он и направился в сторону выстроившихся в ряд домов, в окнах которых горел свет.
– Кто твои родители? – бросила вдогонку Люси. – Чьих ты будешь?
– Джетер. Мой дед – Леонард Джетер.
– Передай Лену привет. Я Люси Питтс, – сказала мама. – Не трогай черепах, сынок. Мы хотим, чтобы они отложили яйца в песок.
– Что‑то не вижу на вас беджа, леди.
– Заткнись, Огги, – посоветовала ему подружка, и они исчезли, оказавшись вне пределов досягаемости луча фонарика.
– Что теперь будет делать черепаха? – спросила Ли у бабушки.
– Возможно, вывалит свои яйца в океан, моя дорогая девочка, – ответила мать, направив луч света в сторону воды. – Хотя ей очень хочется отложить их в песок. Может, она просто ждет, когда мы уйдем и на берегу не останется ни души.
– Особенно Огги, – хмыкнула Ли.
– Он ведь Джетер, – уточнила Люси. – Его родители – белая рвань.
– Прошу тебя, мама, – взмолился я.
– Я просто констатирую факт, – заявила Люси. – У всех у них грязь под ногтями. И это к ним пристало, как веснушки.
– Бабуля, папочке не нравится, когда к людям приклеивают ярлыки, – объяснила Ли.