В конце дорожки показался отец Джуд. Его сложенные руки были скрыты длинными рукавами сутаны, и шел он, слегка наклонив голову вперед. Они с Люси обнялись и так и остались стоять обнявшись.
Джуд был совершенно бесплотным, и его белая кожа напоминала спаржу, которой славится французский Аржантей. У него было измученное лицо немало повидавшего на своем веку человека, хотя, насколько мне было известно, он практически не общался с внешним миром. И когда отец Джуд повел Люси в часовню, где служили мессу, меня в очередной раз удивила их потаенная близость.
После службы я извинился и прошел в библиотеку, где и провел середину дня: писал письма и просматривал странную подборку журналов, прошедших цензуру монаха, ответственного за заказ периодических изданий для аббатства. Люси вместе с Джудом ходила по территории аббатства, и хотя они пригласили меня присоединиться к ним, я отказался, понимая, что они предпочитают побыть вдвоем.
Я даже немножко завидовал уединенному, созерцательному образу жизни монахов. Я восхищался их жесткой дисциплиной, и это‑то в столетие, которое с каждым прошедшим годом казалось мне все более смехотворным. Я подумал, что, быть может, одиночество, молитва и бедность – самый красноречивый и действенный ответ нашему абсурдному времени, где отчужденность является и нравственным состоянием, и философией.
Мне нравилась простота монахов и хотелось следовать их всепоглощающей, незамысловатой любви к Богу. Меня прельщала идея отрешения и молчания, но я сомневался, что смогу с подобающим достоинством последовать их примеру.
Мы уже возвращались в Уотерфорд, когда на долину потихоньку стала опускаться ночь, и лишь верхушки деревьев, обступивших шоссе, озарялись последними лучами солнца, и в этом призрачном свете я не мог не заметить, насколько измучена Люси. Ее усталый вид пробудил беспокойство в моей душе, и я сразу представил себе наступление белых кровяных телец, скопившихся у границ ее кровеносной системы. Когда‑то я лежал, уютно свернувшись в ее теле, питался теплыми водами расцветшей внутри ее реки, научился любить безопасную темноту женской утробы, познал безмятежную музыку сердцебиения, а также то, что материнская любовь начинается в храме ее чрева, витражное окно которого символизирует зарождение новой жизни и является источником ее эликсира. И теперь та самая кровь, что питала меня, медленно ее убивает. Наверное, поэтому люди верят в богов и так нуждаются в них в темные часы отчаяния под безразличным звездным небом. Ибо ничто другое не может тронуть надменное равнодушие мира. «И вот моя мать, – подумал я. – Именно внутри ее я впервые узнал о рае и планете, на которой должен был появиться – голый и испуганный».
– Перестань думать о моих похоронах, – бросила Люси, не открывая глаз. – Я пока еще не умерла. Просто смертельно устала.
– Я думал о том, как можно жить в штате, где невозможно получить приличную китайскую еду.
– Все ты врешь, – сказала она. – Ты уже мысленно меня похоронил.
– А почему бы мне не убить отца? – предложил я. – Тогда мы смогли бы своими глазами увидеть, как это бывает, когда умирает один из родителей. Но поскольку это всего лишь наш отец, никто даже глазом не моргнул бы.
– Не смей так говорить о своем отце, – рассердилась Люси.
– Он мне не отец, – возразил я. – Не забудь об аннулировании брака и о нашем позоре: ведь мы теперь бастарды.
– Что ты можешь знать о стыде, сынок? – спросила Люси.
Она выпрямилась на сиденье и разгладила морщинки на платье. Потом открыла сумочку, достала флакон духов «Белые плечи», побрызгала себе на запястья, и автомобиль, пробиваясь сквозь воздушный поток, повез по шоссе историю моего детства.
– Много, – ответил я. – Я много знаю о позоре.
Она покачала головой и натерла духами шею и лицо.
– Джуд переживает, что ты покинул лоно церкви, – вздохнула она.
– Это не его дело, – огрызнулся я.
– Он крестил всех моих мальчиков. Дал тебе первое причастие, – напомнила она.
– Мы считали вас любовниками. Я сказал ему об этом, когда он тебя соборовал.
– И что он тебе ответил? – рассмеявшись, спросила Люси.
– Не много. Он обычно не переходит на личности.
– Джуд сказал мне, что настало время, – произнесла мать и закрыла глаза.
– Время для чего?
– Выложить карты на стол.
– Что, опять о позоре? – поинтересовался я.
– Да. Этим всегда все и кончается, – кивнула Люси. – Джек, отец Джуд – мой брат. Твой дядя.
– Странно, – только и мог выдавить я, после того как молча проехал еще одну милю. – Странно даже для тебя.
– Я запуталась в собственной лжи. Не знала, как вернуться назад и начать по новой. Могла выдержать все, но только не презрение Джинни Пени. Понимаешь, о чем я?
– Нет, – честно признался я. – Понятия не имею. В большинстве южных семей принято представлять родным дядям их юных племянников задолго до того, как им исполнится тридцать семь.
– Ты такой старомодный, – улыбнулась Люси.
– Даже для нас, мама, это уже чересчур. Если честно, то, по мне, уж лучше бы отец Джуд был твоим любовником. Легче было бы переварить.
– Когда‑то я считала, что поступаю вполне разумно, – ответила она.
– Я просто жду не дождусь подробностей, – сказал я и, высунувшись из окна, выкрикнул во все горло: – Жутких, гребаных, невероятных подробностей!
– Держи себя в руках, – одернула меня Люси и начала рассказ.
И я стал слушать.
Глава двадцать седьмая
А правда состояла в том, что Люси Макколл, в девичестве Диллард, родилась на грязных простынях в типовом трехкомнатном доме вблизи реки Хорспасчер, в графстве Пельцер, Северная Каролина. Там, где она родилась, на сто миль вокруг не было не то что дантиста, но даже врача, а потому мало у кого старше сорока сохранились собственные зубы. Ее отец Эй‑Джей Диллард говорил, что он фермер, однако фермером он был не слишком трудолюбивым и не слишком успешным. Он пил, когда надо было сеять, пил и тогда, когда надо было убирать урожай, – и так до первого снега. Его дочери не довелось узнать, как расшифровывались инициалы отца, впрочем, как не довелось узнать и девичьей фамилии своей матери. А звали ее мать Маргарет.
Брат Джуд родился через два года после нее, на тех же грязных простынях. И снова отец лежал мертвецки пьяный, и Маргарет родила ребенка в одиночестве, молча, не издав ни единого звука, лишь бы не разбудить мужа, забывшегося тяжелым сном. Она всегда гордилась тем, что не просила помощи, да и на побои не напрашивалась – Эй‑Джей Диллард бил жену исключительно по собственной инициативе. Он всегда был скор на расправу, да и битье жены считал приятным времяпрепровождением, которому научился, еще когда сидел на коленях у своего отца. Никто в семье ни с той ни с другой стороны не умел ни читать, ни писать. Чтобы раздобыть хоть какую‑то книжку кроме Библии, нужно было ехать в Ашвилл. Дети в этих местах обычно умирали еще в младенчестве, а несчастные женщины вроде Маргарет молились об их смерти, как о милости Божьей. Маргарет мечтала о том, чтобы ее дети сразу после смерти увидели Христа и чтобы им подарили самые красивые ангельские крылья, сделанные из кружева и снега. Маргарет было двенадцать, когда у нее родилась Люси, и четырнадцать, когда на свет появился Джуд. Здесь, в Аппалачах, в графстве Пельцер, она даже не считалась слишком молодой матерью. Правда, соседи жалели ее, называя невезучей. Так как никто не мог сказать ни одного доброго слова об Эй‑Джее Дилларде. Эй‑Джей Диллард был низшей формой человеческого существа, которую белый человек мог принимать в этой части света, в этом графстве исключительно для белых, где существовал неписаный закон, согласно которому ни один чернокожий не мог пересечь его границы после захода солнца. Когда Америку поразила Великая депрессия, в графстве Пельцер этого даже не заметили, поскольку его экономика какой была, такой и осталась.
Люси родилась голодной – так как струйка молока у Маргарет была совсем тонкой и слабой – и все свое детство оставалась голодной.
Девочка не могла точно припомнить, когда поняла, что ее отец опасен. Она росла, видя кровь и синяки на материнском лице, и считала, что это нормально, когда муж и жена пускают в ход кулаки. Из‑за постоянных побоев изменилась и внешность матери: с годами глаза Маргарет становились все испуганнее, а челюсть и скулы деформировались из‑за смещения сломанных костей. Но Люси запомнила даже не это – она навсегда запомнила материнскую доброту.
Когда ей было пять, а Джуду три, отец спустился с гор и нанялся рабочим на табачную ферму в окрестностях города Рейли. Иногда он на зиму приезжал домой, иногда посылал почтовые переводы, но в последующие пять лет все меньше и меньше участвовал в их жизни. В его отсутствие Маргарет расцвела и обнаружила, что со своего каменистого поля собирает такой урожай, какой ее мужу даже не снился. Во дворе своего некрашеного дома она разводила кур, перепелов и пчел. Люси и Джуд научились забрасывать удочку и ловить с берега реки Хорспасчер рыбу на червя, так что практически круглый год у них была форель на обед. Маргарет стреляла из дробовика не хуже любого мужчины в долине и меняла оленину и медвежатину на все необходимое для фермы. К своим десяти годам Люси владела оружием не хуже матери и, ложась спать после успешной охоты, даже гордилась натертым плечом. В стрельбе из отцовской винтовки двадцать второго калибра она, можно сказать, собаку съела, и когда входила в лес, то становилась грозой белок, кроликов и опоссумов. Эта винтовка была как бы продолжением ее руки, и она управлялась с нею с той же легкостью, что и со скалкой, которой раскатывала тесто для песочного печенья.
Однажды она убила дикую индейку, которую выслеживала весь день. Это была взрослая птица, прекрасная в своем природном великолепии, и Люси не могла не восхищаться тем, как хитроумно индейка укрывалась от нее в черничнике и зарослях шиповника, передвигаясь со скоростью скаковой лошади и оставляя следы величиной с мальчишечью руку.
В то время люди в церквях Аппалачей верили в сурового, непреклонного Бога. Несмотря на неграмотность, обе семьи, как со стороны Маргарет, так и со стороны Эй‑Джея, отличались набожностью. Вера их была непоколебимой, бескомпромиссной и бесхитростной в своей силе. В кульминационные моменты службы в церковь Бога древних христиан и Его святых запускали ядовитых змей, и они ползали между праведной бледнолицей паствой, считавшей, что змеи не причинят им вреда, если вера их в Господа достаточна искренна. Люси помнила, как в субботу двое прихожан не выдержали проверки и, скорчившись на полу, извивались, сраженные гремучей змеей, дебютировавшей в тот день. Один из них, укушенный в глаз, умер уже через несколько минут. Когда хоронили Оуки Шиверса, проповедник призывал паству вести более добродетельный образ жизни. Он заявил, будто ему было видение: Оуки корчился в адском пламени, а зубы змеи навечно застряли у него в глазу. Проповедника звали Бой Томми Грин, и он говорил, что Господь явился ему на огненной колеснице на поле за Чимни‑Рок и голосом, подобным грому, призвал его стать служителем змей. Этот проповедник не читал, а выкрикивал свои проповеди так же, как и выкрикивал он имя Господа. Когда Бой Томми говорил, слово «Иисус» ножом разрезало воздух и поражало несчастных грешников‑горцев, пришедших в церковь за утешением и поддержкой. Вечная жизнь казалась особенно сладкой людям, евшим на ужин певчих птиц и бродячих собак и старавшихся собрать все, что можно, со своих полей, где камней было больше, чем глинозема.
По окончании табачного сезона, когда в его услугах уже нигде не нуждались, Эй‑Джей, как и большинство жителей гор, гнал самогон на высоком берегу реки Хорспасчер. С годами его возвращения домой ждали все с большим страхом, и Люси не помнила своего отца ни трезвым, ни тихим. Отец был твердым, как вышедшая на поверхность порода. Избиение жены и детей было для него своеобразным видом спорта, к которому он приступал, едва протерев глаза, еще не до конца протрезвев и мучаясь похмельем. И тогда он гонял свое семейство по всему дому, колошматя их за грехи, которых те не совершали, а затем, после первого глотка чистого виски, становился еще мрачнее, и весь цикл повторялся заново. В разгар зимы Люси и Джуд молились о том, чтобы в центральной части Северной Каролины зацвел табак. Они уже давно поняли, что мужья – хозяева в своем доме, что мужчины имеют право властвовать над женщинами и детьми, а также над всей живностью в полях, но судьбе было угодно сделать так, что именно Бой Томми смог избавить их от гнева и природной злобности отца.
Бой Томми умел говорить на незнакомых языках и мог, не заглядывая в Библию, прочесть наизусть Евангелие от Луки от начала и до конца. Во всем, что касалось дел Божьих, он был настоящим чудом, однако ему не хватало святости, поскольку он был не меньшим знатоком женщин, чем Библии.
Проповедник приходил в дом Диллардов, когда точно знал, что табачный сезон в самом разгаре и Эй‑Джей в отъезде. Прежде чем войти в дом и приступить вместе с Маргарет к чтению Библии, он бросал на землю, прямо в грязь, мокасиновую змею и, выдав Люси и маленькому Джуду по длинной палке, учил их гонять по двору рептилию так, чтобы она не уползла ни на речку, ни в лес. Змеиная кожа была одного цвета с осенней тропинкой, и пока дети дразнили ползучего гада, Бой Томми оказывал Маргарет духовную поддержку внутри ее трехкомнатного дома.
И вот в один прекрасный год в начале сентября Эй‑Джей вернулся без предупреждения, со сломанной и плохо сросшейся рукой, кое‑как починенной врачом‑самоучкой, который латал сезонных рабочих, порезавших друг друга в драке или получивших увечье на плантациях табака. Эй‑Джей обладал животной интуицией и сразу сообразил, что к чему, как только увидел своих детей, подбрасывающих палкой в воздух змею, а дело близилось к вечеру, и дети гуляли без присмотра. Обнаружив Боя Томми лежащим поверх жены – причем оба были голые, как в день, когда появились на свет, – он одним ударом топора убил проповедника. Топор раскроил череп Боя Томми на две равные половинки, и кровь забрызгала стены и лицо Маргарет. Эй‑Джей размазал кровь любовника по телу Маргарет, оставляя на ее груди и животе кусочки его мозга. Он бил жену по лицу, и ее кровь и кровь Боя Томми слились воедино, образовав нечто, рожденное любовью, а потому священное. Он избивал ее здоровой рукой до тех пор, пока не понял, что сломал себе и вторую руку, а также все кости на лице жены. И тогда он выволок ее, обнаженную, во двор, и она в таком виде предстала перед глазами домашней птицы, мула и до смерти напуганных детей. Потом Эй‑Джей, проклиная имя Господа и имя своей жены, потащил ее к реке Хорспасчер, причем оба они были в крови убитого человека, и Эй‑Джей окунул голову Маргарет в глубокую стремнину, и вода стала красной от ее крови. Продержав ее под водой, он поднял жену и сказал, чтобы она приготовилась к смерти в водной стихии, так как Господь повелел им возродиться в тех же жизненных водах. Крики жены были ничто по сравнению с его яростью и праведным гневом, но он совершил ошибку, ужасную, можно сказать роковую, ошибку, о которой потом жалел, корчась от боли, весь остаток своей недолгой жизни. Эй‑Джей недооценил молчания своей разъяренной хорошенькой дочки, той, что шла к реке с мокасиновой змеей, обернувшейся вокруг длинной палки, змеей, которую она научилась любить и которой научилась доверять.
Эй‑Джей схватил Маргарет за горло и ударил затылком о камень с подходящим острым концом, раскроив ей тем самым голову, и в воде снова развернулся кровавый флаг. Но и под водой Маргарет услышала приглушенный вопль мужа, который не видел, как девочка накинула ему на шею змею, точно трепещущий живой воротник цвета гор. Сперва зубы змеи вонзились ему в лопатку, потом еще одна доза яда попала в копчик. Отец схватил змею и швырнул в воду, и течение увлекло ее в сторону форелевой заводи, оттуда мокасиновая змея уже смогла доплыть до противоположного берега, чтобы скрыться в лесу, покончив наконец с жизнью в неволе среди спасенных.
Когда Эй‑Джей отпустил Маргарет, ее подхватила река и увлекла за собой, перекатывая через пороги. Женщина наверняка утонула бы, но ей удалось ухватиться за торчащие корни платана и повиснуть на них, что позволило немного перевести дух и наконец‑то понять, где она находится. Маргарет видела, как Люси и маленький Джуд, преследуемые Эй‑Джеем, мчатся по горной тропе. Видела и то, что каждый шаг дается Эй‑Джею все с большим трудом. Он пытался, но не мог обнаружить невидимые укусы на спине, слепо шаря уцелевшими пальцами в поисках источника боли. Он даже взвыл от бессильной злобы, а потом повернул назад в надежде отыскать жену. В его жилах горел яд, но гнев утраивал его силы, и он даже сумел волоком протащить тело Боя Томми к реке и, плюнув на него в последний раз, позволил быстрому течению увлечь тело к ближайшему водопаду, где оно и застряло между двух валунов. Маргарет с ужасом наблюдала, как течение подняло тело, явив миру широко разинутый рот, и распахнутые мертвые глаза проповедника, и его когда‑то широкие плечи в клочьях белой пены. Маргарет держалась за корни, чувствуя, как замирает сердце и кровь стынет в жилах от ледяной воды, но так и не осмелилась вылезти на берег до спасительной темноты, дававшей ей надежду, что гнев и боль мужа утихнут.
Оставляя за собой мокрые следы, Маргарет подошла к дому в поисках детей, не ведая о том, что они следят за всем происходящим с огромного валуна, с которого вся ферма, где прошло их несчастливое детство, была видна как на ладони. Маргарет на ощупь могла отыскать любую вещь в доме, так что она нашла керосиновую лампу и ящик, где хранились спички, и дрожащий свет лампы слегка разогнал мрак. Выйдя во двор, она поднесла лампу к лицу, чтобы дети могли увидеть ее, если они вдруг где‑то прячутся. Она позвала их, ухая, как сова, голосу которой подражала в совершенстве. Тихие, как водоросли, дети прилепились к скале, замерев в тревожном ожидании: не выйдет ли во двор их папаша, чтобы окончательно добить мать. Даже скала, похоже, замерла от страха, что он вот‑вот появится. Чувствуя, что все спокойно, Люси предупреждающе сжала руку брата, и они осторожно стали спускаться по тропе, где каждый камень знали как свои пять пальцев.
Они столкнулись с матерью в дверях сарая – та выносила оттуда большой моток толстой веревки, и кудахтанье растревоженных кур нарушило тишину ночи. И только голос реки слегка успокоил их, когда они ступили на унылый каменистый двор.
– Запрягите мула, – сказала им мать, обращаясь скорее к ночи, чем к Люси или Джуду.
Дети направились к сараю, а Маргарет, спотыкаясь под тяжестью мотка веревки, вошла в дом. Свет лампы, освещавшей двор, казался зловещим, как желтые глаза совы. Приняв решение, Маргарет шла очень медленно, экономя силы. Эй‑Джей храпел на залитой кровью постели, той самой, на которой он убил Боя Томми и на которой произошло безрадостное зачатие детей, заранее обреченных на страдания. Горло Эй‑Джея распухло от змеиного яда, и он даже не почувствовал, когда Маргарет перекинула через его грудь веревку и пропустила ее концы сквозь стальную раму. Потом Маргарет обмотала его веревкой, забираясь для этого под кровать и вылезая с другой стороны, а затем крепко затянула веревку на теле мужа. Очень терпеливо, совсем как паук в саду, она опутывала его веревкой, такой прочной, что ею можно было бы стреножить и взрослого быка. И вот так, снуя туда и обратно, она опутала его веревкой, и Эй‑Джей стал похож на бабочку, попавшую в смертельную паутину. Маргарет не дала ему ни единого шанса на спасение, поскольку знала, насколько высоки ставки, при этом ненависть обжигала кончик языка и отдавалась тупой болью внизу живота. Зеркала у нее отродясь не было, да и вряд ли ей захотелось бы в него смотреться. Она поняла, что дело совсем плохо, когда провела ободранным о скалы указательным пальцем по разбитому лицу. Каждое движение жгло огнем все тело и обжигало натянутые как струны нервы, а потому она трудилась медленно и методично. Она помогла детям собрать всю еду, что была дома, и погрузить в крытую повозку, так же как и всю одежду, одеяла и прочие необходимые вещи. Дети беспрекословно выполняли все ее приказания. Она казалась им призраком, эта чужая женщина, святости которой хватило, чтобы спать с мужчиной, любимым змеями, женщина, вышедшая замуж за мужчину, ярости которого хватило, чтобы попытаться убить их обоих.
Маргарет пошла к реке и подобрала камень величиной с детский башмак. Как раз то, что нужно по весу, размеру и форме. Она велела детям забраться в повозку и постараться устроиться поудобнее среди груды белья и одежды и хоть немного поспать. Джуд тут же провалился в сон, а Люси только делала вид, что спит, а сама внимательно следила за тем, как мать возвращается обратно в дом, туда, где горел свет, туда, где Люси почерпнула основные знания об отношениях мужчин и женщин и о том, в какой форме они могут проявляться, знания, которые она пронесла через всю свою жизнь.
Эй‑Джей Диллард проснулся от ужасной боли в укушенных змеей местах: яд причинял ему жуткие мучения, хотя и не смог убить его. Виски ослабило действие яда еще до того, как Эй‑Джей отрубился, едва дойдя до кровати. Когда он очнулся от тяжелого, беспокойного сна, во рту было сухо и ему отчаянно хотелось пить. Ощущение было такое, будто он наелся песка; он зарыдал, почувствовав, как горят его раны, попытался перевернуться на другой бок и понял, что не может, так как шея его была туго стянута веревкой. Он стал выкрикивать имя жены, но потом сильно пожалел, что та откликнулась на его зов.
– Развяжи меня, женщина, – приказал он, когда Маргарет тенью скользнула в комнату.
Он был слишком ослеплен болью, чтобы обращать внимание на детали, а одной из этих деталей был камень в ее руке, которого он поначалу даже не заметил.
– И тогда‑то я смогу наконец прикончить тебя. А потом девчонку, посадившую на меня змею.
– С этой кровати ты уже никогда не встанешь, – сказала женщина, подходя поближе.
– Коли уж собралась меня убить, то дай сначала хотя бы глоток воды.
– Там, куда ты сейчас отправишься, вода тебе не понадобится, – мрачно ухмыльнулась Маргарет.
Она забралась на кровать, уселась ему на грудь, обхватив ногами, и пристально посмотрела ему в глаза.
– Да, здорово я тебя отделал, – рассмеялся он, превозмогая боль.
– Да, здорово, но это в последний раз, – сказала жена и ударила его по голове камнем.
Эй‑Джей дико закричал, но второй удар выбил ему верхние зубы. Она все била и била его по лицу до тех пор, пока то, что осталось, и лицом‑то трудно было назвать. Оно было покрыто кровью, соплями и слезами. Люси смотрела на все это, пока могла, пока могла выносить жалобные вопли отца. Он все твердил, что больше не будет, что он еще не готов уйти из этой жизни и предстать перед лицом Господа, который обрушит на него весь Свой гнев. И чем больше крови он терял, тем более набожным становился и тем более своими речами напоминал Боя Томми.
Люси кинулась к матери и попыталась оттащить ее от отца, но женщина была в такой слепой ярости, что уже не слышала никаких уговоров. Она снова и снова опускала камень на лицо мужа, пока у нее не устала рука. И только потом она подошла к бочке с водой и смыла с рук и лица все следы его крови.
Потом мать начала поливать керосином сосновый пол, занавески и самодельную мебель, без жалости и сожаления. В отличие от Люси, которая не поняла, зачем матери надо поливать керосином стол и шкаф, отец ее прекрасно все понял и начал судорожно биться на кровати, пытаясь ослабить узлы веревки. Эй‑Джею даже удалось слегка приподнять кровать, и она медленно, дюйм за дюймом, двигалась по комнате, и тогда Маргарет вылила на него остатки керосина.
– У тебя кишка тонка, – заорал Эй‑Джей, который, к своему несчастью, плохо представлял, на что способна женщина, годами копившая обиду в тайниках поруганной женской души.
Уже стоя на пороге, Маргарет Диллард повернулась, чтобы попрощаться со своим мужем.
– Поцелуй за меня Сатану, Эй‑Джей. – И с этими словами она швырнула лампу в комнату и побежала к повозке.
Крики умирающего отца преследовали Люси, пока они ехали по долине Хорспасчер, и еще долго стояли в ушах, когда они тащились по длинной грязной дороге через горы в сторону Сенеки, Южная Каролина. Дом стоял в стороне, пожара никто не видел, как не слышал и страшных криков Эй‑Джея. Мать, похоже, уже и думать забыла о доме и муже и целиком сосредоточилась на том, чтобы мул не свалился с узкой тропы.
И во время этого путешествия, а точнее, бегства из мест, где Маргарет провела каждый час своей жизни, не видя ничего, кроме гор, они, сами того не ожидая, столкнулись с человеческой добротой. Фермерские жены, не понаслышке знающие об одиночестве, нутром понимали, что заставило эту женщину с разбитым лицом постучаться в их дверь с просьбой подать хоть какой‑нибудь еды. Они кормили ее яйцами, молоком и сыром, потому что она была женщиной и потому что у нее было двое детей. К мужчине, странствующему в одиночестве, они не были бы так добры.
Целый месяц Маргарет скиталась с детьми по проселочным дорогам, иногда заезжая в небольшие городишки Южной Каролины, но так и не смогла придумать ничего путного. Как‑то раз на ферме под Клинтоном, Южная Каролина, она увидела свое отражение в зеркале и горько зарыдала, поняв, какой непоправимый ущерб причинил ей Эй‑Джей. Когда‑то она очень гордилась своей красотой, а теперь испытывала тот особый стыд, который уродство гарантирует без дополнительной платы. Она не верила, что кто‑то может влюбиться в женщину с таким обезображенным, бесформенным лицом. Если уж ей самой было противно смотреть на себя в зеркало, то как она могла надеяться привлечь внимание достойного и добросердечного мужчины. А поскольку у нее не было четкого представления о том, что делать или где обосноваться, она продолжала подстегивать своего мула, переезжая из города в город в надежде на чудо. Никакого чуда для Маргарет Диллард и ее детей не произошло, и возле Ньюберри ее мул просто сдох.
И уже в следующем городишке под названием Даффордвилл она привела детей к воротам сиротского приюта под эгидой протестантской церкви, где всем заправляли миссионеры, несущие слово Божье африканским племенам в районе Сахары. Заведение это было расположено на дороге между Ньюберри и Просперити. Городишко, в архитектуре и планировке которого не было даже намека на тщеславие, тянулся вдоль железнодорожных путей, и все дома в нем носили печать безликой однообразности, которую любят напускать на себя небольшие города в надежде, что несчастья обойдут их стороной. Маргарет тотчас же определила главное здание – двухэтажное деревянное строение с окнами без ставней и двумя некрашеными дорическими колоннами, подпиравшими дом, словно костыли.
– Они принимают сирот, – сказала детям Маргарет. – Тут вы и будете жить.
– Но у нас же есть ты! – заплакала Люси. – У нас есть мать.
– Я знаю, – отрешенно ответила Маргарет.
В ту ночь они разбили лагерь под железнодорожным мостом, развели огонь, который хоть чуть‑чуть согрел их, а Маргарет скормила детям остатки еды, которые ей удалось сберечь. Нерешительность окончательно сокрушила ее, и она уже мечтала об избавлении. Всю жизнь она усердно молилась, а в ответ получила только сдохшего мула и усталое, износившееся сердце. Маргарет Диллард спела детям колыбельную и прошептала им, что лица их прекрасны в свете костра. Когда они уснули, она поцеловала их и укрыла своим одеялом, а затем повесилась на обрывке веревки. Она считала свою смерть последним единственным подарком, который могла сделать своим детям. И, проснувшись, дети обнаружили этот подарок.
Все последующие годы Люси не могла без содрогания произнести слово «сирота». Для нее сирота – это был ребенок, отданный на поругание злу, невинность, принесенная в жертву насилию. В десять лет Люси Диллард видела отца, убитого в собственной постели, мать, повесившуюся под железнодорожным мостом, и она имела полное право считать, что уже видела самое худшее, что мир может предложить маленькой девочке. А потом она встретила преподобного Уиллиса Беденбауха.
Очень рано Люси узнала, что обычным людям трудно полюбить сироту. Сирота – это что‑то списанное со счетов и выброшенное на обочину, отданное на милость сострадательных прохожих. Позднее ее приводили в ярость те места в рассказах и фильмах, где сирот принимали в дружную, хорошую семью так, словно эти несчастные появились в ней естественным путем, ведь она прекрасно знала, что в мире слишком много Уиллисов Беденбаухов, пожирающих сирот.
Преподобный Беденбаух был более мягкой версией служителей Господа, порожденных горами Северной Каролины. Он гордился своей кожей молочного цвета и выгоревшими на солнце светлыми волосами, что делало его похожим на большой самодовольный персик. Он носил дорогие туфли, которые ему начищал до невероятного блеска восемнадцатилетний сирота, умственно отсталый и злобный. Ни одна христианская семья не хотела брать к себе этого парня. Звали его Енох, и жил он в конюшне за сараем.
Поскольку школы там не было, восемнадцать сирот дважды в день посещали часовню, где выстаивали службу, во время которой преподобный Беденбаух читал им тексты из книги, называвшейся «Искусство проповеди». Голос его взмывал под своды маленькой часовни, и было в нем нечто мягкое, успокаивающее, что очень нравилось Люси. Она еще никогда в жизни не видела человека, закончившего колледж. Во время первых двух служб они с Джудом удивлялись, почему в часовне нет змей. Они не могли понять, как же тогда христианин сможет измерить свою любовь к Иисусу, если ему не надо проходить мимо змеи, которая в любой момент может укусить и убить его. Однако свои теологические воззрения они держали при себе и вскоре привыкли к более округлой сдержанной риторике, принятой в центральной части Южной Каролины.