Джон Хардин окликнул нас сверху из своего жилища и спустил деревянную лестницу. Комнаты располагались на трех уровнях, спроектированных весьма изобретательно. На верхнем Джон Хардин устроил для себя маленькую спальню с гамаком и библиотеку, состоящую из книг в бумажной обложке. Его необычный дом освещался свечами и керосиновыми лампами, а еду он готовил на маленькой жаровне. Кондиционером ему служил океанский бриз, и Джон Хардин сам признавал, что зимой в доме жить невозможно. Однако холодные месяцы чаще всего совпадали у него с периодами обострения болезни, а потому он всегда мог обеспечить себе бесплатное проживание на Булл‑стрит в Колумбии. Питался он в основном рыбой, которую ловил в ручье с помощью сетей и удочки. Он с гордостью продемонстрировал нам туалет, устроенный в густых зарослях мирта.
– На этом дурацком острове иметь такой туалет незаконно, – объяснил нам Джон Хардин. – Согласно местному распоряжению об озонировании. Американцы почему‑то стыдятся отходов своей жизнедеятельности. А вот я ими горжусь.
– А я о своих как‑то не думала, – улыбнулась мне Ли, проследовав за Джоном Хардином в маленькую комнату причудливой формы, которую почти полностью занимал гамак.
– Это комната для гостей. У меня до сих пор гостей еще не было, но, если появятся, спать будут здесь. А ты, Ли, можешь приходить сюда, когда захочешь. Без приглашения.
– Спасибо большое, Джон Хардин. Очень любезно с вашей стороны.
– Но остальным членам моей семьи вход воспрещен. Так что держись подальше от моей собственности, Джек!
– Не очень‑то и хотелось! – огрызнулся я.
Я чувствовал себя переростком, и, перемещаясь из одного крошечного помещения в другое, внезапно ощутил приступ клаустрофобии. Переходить из комнаты в комнату оказалось не так‑то просто, да и почва под ногами была уж больно зыбкой, словно я очутился на борту яхты, стоявшей на якоре в открытой бухте в ветреный день. Джон Хардин украсил стены своей гостиной картинами, подаренными его товарищами по несчастью из больницы штата. Картины были похожи на марки, выпущенные в стране, которая привлекала к себе ночными кошмарами своеобразную породу туристов.
– Все художники – шизофреники, – сообщил нам Джон Хардин. – Ты это знала, Ли?
– Я так не думаю.
– Они видят мир в искаженной перспективе. И пишут то, что знают лучше всего, – деформированный мир.
– Это все ваши друзья? – заинтересовалась Ли.
– Единственные стоящие друзья. Те, что по крайней мере год сидели на хлорпромазине[155]. Хлорпромазин уносит тебя далеко от самого себя, и искусство становится единственной подсказкой, говорящей о том, что ты все еще здесь.
– Очень мило, – произнесла Ли, явно опасаясь сказать что‑то не так своему вечно взвинченному, слишком чувствительному дяде. – А можно мне тоже написать несколько картин для вашей гостевой комнаты?
Лицо Джона Хардина смягчилось, и он сказал:
– Я буду хранить их вечно. Можешь быть уверена.
– Я нарисую пьяццу Фарнезе в Риме, – пообещала Ли. – Я так по ней скучаю, что, стоит закрыть глаза, вижу ее во всех подробностях.
– Неужели ты так сильно по ней скучаешь, дорогая? – удивился я.
– Конечно, папочка. Ведь это же мой дом.
– Твой дом – Уотерфорд, – вмешался в разговор Джон Хардин. – Все остальное – всего‑навсего местный колорит.
– Но ведь я выросла в Риме, – возразила Ли. – Вам бы там очень понравилось.
– Никогда не любил людей, которые не говорят по‑английски, – заявил Джон Хардин. – Мне всегда казалось, что они что‑то скрывают.
– Это просто смешно! – не выдержал я. – И очень типично для жителя Юга.
– Ну и пусть! – ответил Джон Хардин и, повернувшись к нам спиной, направился в самую большую комнату.
Здесь стояли три шезлонга, висел гамак и был сделан выход на крыльцо с экраном от насекомых. Джон Хардин продемонстрировал настоящий плотницкий талант, и, несмотря на неустойчивые полы, комнаты неожиданно естественно перетекали одна в другую, как воплощенная мечта дерева именно о таком доме. Бриз гнал на берег волны и извлекал семьсот самых разных звуков из подвешенных колокольчиков, которые звенели, точно кусочки льда в серебряных кубках. И атмосфера в лесу сразу же менялась, совсем как в зрительном зале, когда оркестранты начинают настраивать инструменты. Мне эти звуки казались довольно нестройными, но на Джона Хардина они, похоже, действовали успокаивающе.
Он вынул из кармана листок бумаги и прочитал что‑то про себя, а потом обратился к Ли:
– Я тут кое‑что написал, и мне нужна твоя помощь. Вчера я заметил, что ты хорошо разбираешься в отношениях между мужчинами и женщинами.
– Нет, – удивилась Ли. – У меня и мальчика‑то никогда не было.
– Но ты ведь знаешь, как мне надо говорить с Джейн Хартли, чтобы произвести на нее впечатление.
– Оставайтесь самим собой, Джон Хардин. Ей это понравится.
– А что, если ты будешь играть роль Джейн, а я – самого себя? – попросил он.
– Господи Иисусе! – воскликнул я.
– Все нормально, папочка, – остановила меня Ли. – Джон Хардин, читайте этот ваш текст, а я попробую сыграть роль мисс Хартли.
– Она натуралист. Ученый. Поэтому мне следует попытаться вести разговор на интересующую ее тему. Дать ей сразу понять, что нас с ней волнует одно и то же. Итак, мы сели за стол и заказали ужин. Лично я – только овощи. Вдруг она окажется вегетарианкой и ненавидит людей, употребляющих в пищу животных, которых она поклялась защищать?! Тогда весь вечер может пойти насмарку.
– Я заказала бы то, что вам самому нравится, Джон Хардин, – посоветовала Ли.
– Хорошая идея, – сказал он, записывая что‑то на своей бумажке. – Тогда я закажу рыбу. Ведь как мне известно, некоторые вегетарианцы иногда едят рыбу. А я люблю рыбу. Ну, теперь скажи что‑нибудь. Притворись, что ты Джейн.
Ли задумалась, а потом сказала:
– Какой у вас сегодня красивый галстук, Джон Хардин. Он так подходит к вашему костюму. Как хорошо, что вы уже не нудист.
Джон Хардин смутился, сверился со своими записями и произнес:
– Вы знали, Джейн, что мужская особь ночной бабочки испускает звуковые волны такой силы, что они могут убить в полете других насекомых?
Он взглянул на Ли, которая была явно озадачена, но спокойна.
– Нет, я этого не знала. Как интересно!
– Мужская особь ночной бабочки наводит страх на всех насекомых, – глядя в записи, сообщил Джон Хардин. – А вы знали, что, согласно последним исследованиям, аллигаторам ретриверы на вкус нравятся больше, чем французские пудели? Ученые полагают, что, поскольку аллигаторы обитают возле полей для гольфа и летних резиденций, они уже включили домашних собак в свое меню.
– Бедные собачки, – искренне ужаснулась Ли.
– Джейн, не правда ли, сегодня чудесная погода? – прочитал Джон Хардин.
– Да, с каждым днем становится все теплее, Джон Хардин, – согласилась Ли и посмотрела на меня, чтобы проверить, хорошо ли она играет свою роль, а когда я кивнул, продолжила: – Как думаете, завтра не будет дождя?
– Забавно, что вы спросили о дожде. Он напоминает мне о снеге. Вы знали, что самка белого медведя прикрывает нос лапой, когда охотится на тюленей возле полыньи? Это потому, что нос у нее черный, а снег вокруг такой белый. Медведица становится невидимой. Она подкрадывается к тюленю и убивает его.
– Откуда вы столько знаете о природе? – поинтересовалась Ли.
Джон Хардин улыбнулся и выбрал нужный кусок из текста.
– Потому что я убежден: человек является частью природы и изучать природу – значит познавать самого себя. Паук съедает муху так же, как человек – чизбургер. Все в природе взаимосвязано и все похоже.
– Я бы убрал эту строчку насчет мухи и чизбургера, – заметил я, чувствуя, что колокольчики уже начинают действовать мне на нервы.
– Еда – это еда. Для природы все едино. Джейн – умная женщина и поймет скрытый смысл.
– Может, лучше сказать, что лошадь ест овес, – предложила Ли. – Мухи – это просто отвратительно!
– Замечательная идея, Ли. Ты такая же чувствительная, как и Джейн, – согласился Джон Хардин. – А вот ты, Джек, абсолютно нечувствителен к дерьму!
– Спасибо, – хмыкнул я, вдруг заметив, что из‑за поворота ручья выплывает катер. – Это Ледар. Джон Хардин, хочешь с нами прокатиться? Ледар сказала, что у нее есть для нас сюрприз.
– Нет, – ответил он. – Я останусь здесь и продолжу работу над воображаемым разговором с Джейн Хартли. Ли, может, у тебя имеются какие‑то соображения? Любая инсайдерская информация, о чем думают красивые девушки.
Ли взяла дядю за руку и поцеловала его в щеку.
– Каждому человеку хочется иметь друга. Просто дайте Джейн понять, как сильно она вам нравится, и тогда все будет хорошо.
– Завтра пойду в библиотеку и прочитаю все книги о природе. К тому моменту, как приглашу ее на ужин, я буду знать о животных больше любого другого, с кем она когда‑либо встречалась.
– А когда ты собираешься пригласить ее, Джон Хардин? – поинтересовался я.
– Через несколько лет, – ответил он. – На изучение материала потребуется года два‑три, а раньше даже думать об этом не стоит.
– Но она может встретить кого‑то другого, – заметила Ли.
– Что ж, придется рискнуть, – бросил Джон Хардин нам вслед, так как мы уже начали спускаться по деревянной лестнице. – Никому не рассказывайте о моем доме, – предупредил он, догнав нас внизу. – У меня повсюду враги, и они с ума сойдут, если узнают, что я свободный человек.
– Твоя тайна умрет вместе с нами, – заверил его я.
Я посмотрел в сторону катера, который находился уже в миле от нас. Звук мотора успокаивал и был так привычен мне, выросшему в этой низменной местности, что не нарушил бы даже самый неглубокий сон.
Когда мы проходили мимо старого рыбачьего домика, Джон Хардин отпер дверь и пригласил нас внутрь. Я был рад, что он привел дом в порядок: отремонтировал сломанные окна и даже покрасил стены внутри. Печка по‑прежнему стояла в углу, и те же покрытые плесенью койки прижимались к дальней стене, но сейчас Джон Хардин использовал это помещение как мастерскую, и все его инструменты лежали на своих местах и содержались в идеальном порядке. Посреди комнаты высился штабель недавно распиленных досок, от которых исходил чистый запах свежего дерева.
– Знаешь, зачем эти доски? – спросил он.
– Понятия не имею.
– Хочу сделать гроб для мамы.
– Что за жуткая идея! – возмутился я. – А она знает?
– Конечно не знает. Это должно стать сюрпризом, – буркнул Джон Хардин, которого явно задел мой тон. – По крайней мере, у нее будет одной заботой меньше. Я сделаю его крепким и красивым.
– Ей очень понравится, – сказала Ли.
– Я в этом не так уверен, – не сдавался я.
– Папа ошибается. Просто чудесная вещь, – заявила Ли, бросив на меня неодобрительный взгляд.
– Джек, это будет настоящее произведение искусства. Сам посмотришь. Такого красивого гроба в нашем графстве еще не видели. – Тут Джон Хардин огляделся по сторонам, словно боясь, что его подслушивают непрошеные гости. – В этом графстве полно алкашей, лжесвидетелей, негодяев, сутенеров, сатанистов и тех, кто уклоняется от уплаты налогов.
– Уклоняется от уплаты налогов? – переспросил я.
– Мне не надо платить налоги, потому что я шизофреник, но есть люди, которые вообще не заполняют деклараций для налоговой службы. Они хуже грибов, растущих на пнях.
– Почему вы не хотите поехать с нами? – спросила Ли.
Джон Хардин посмотрел на причаливающий к пристани катер.
– Нет, поезжайте без меня, – бросил он и, как загнанный зверь, помчался к дереву, быстро вскарабкался по лестнице и втащил ее наверх, отгородившись от жестокого мира.
Ледар смотрела, как мы стягиваем рубашки и брюки, надетые прямо поверх купальных костюмов. Когда мы забрались в катер, Ледар усадила Ли перед собой и позволила ей взяться за руль.
– Ты не сможешь считаться местной девочкой, пока не научишься управлять катером, – заявила Ледар. – Дерни за ручку привода, дай задний ход и возьми курс на Уотерфордский пролив.
Ли сделала так, как ей было сказано, и катер медленно пошел назад, к середине реки.
– Сначала поверни штурвал направо, а потом прямо вперед.
Ли строго следовала указаниям Ледар, белокурые волосы которой казались еще светлее на фоне темной гривы Ли. Девочка загорела до черноты, а Ледар, похоже, солнце и не коснулось.
– Прилив продолжается, и вода уже высокая, – заметила Ледар. – Об отмелях не беспокойся.
– С какой скоростью мы можем идти? – поинтересовалась Ли.
– Давай жми, милая, – ответила Ледар. – В детстве надо из всего извлекать максимальную скорость.
Ли прибавила скорость, и катер, шестнадцатифутовый «Ренкен», чарлстонского производства, выскочил из воды и помчался по главному каналу между островом Орион и необитаемым островом Барнуэлл. Ледар указывала дорогу через заводь за барьерными островами, где от горизонта и до горизонта огромным зеленым ковром раскинулась спартина.
Когда мы добрались до реки Уотерфорд, Ледар сделала знак Ли сбросить скорость так, чтобы катер шел по инерции. Я пробрался между своими дамами, открыл банку пива и, плюхнувшись на скамью, взялся за штурвал. Надвинув бейсболку на лоб, я постарался прикрыть от солнца лицо и шею, а Ледар в это время развязала лежавший на корме трос и стала потихоньку травить его. Управлялась она умело, словно воздушная гимнастка, проверяющая снаряжение перед смертельным номером.
– Что вы делаете, Ледар? – заинтересовалась Ли.
– Обрати внимание на выражение ее глаз, – сказал я. – Она четыре раза выигрывала соревнования по водным лыжам.
– Пять раз, – поправила меня Ледар. – Причем, дорогая, там были и мальчики, и девочки. Я катаюсь лучше любого здешнего парня.
– Даже лучше, чем папочка?
Ледар рассмеялась, бросив на меня ласковый взгляд.
– Твой папочка – хороший мальчик, Ли, но в катании на водных лыжах я его легко могла заткнуть за пояс. Скажи ей, Джек. Наступи себе на горло и признайся.
– Она самонадеянна до невозможности, – подтвердил я. – Но когда эта девочка встает на лыжи, то становится сверхчеловеком. Это поэзия в движении. Морская богиня.
Ледар прыгнула в воду первой. Ли последовала ее примеру, а я включил переднюю передачу и потихоньку поплыл вперед, вытягивая буксирный трос по направлению к двум плывущим позади меня фигурам. Неожиданно я перенесся в тысячу жарких полдней своего детства, когда запах реки и звук моторов до краев наполняли меня жизнью. В голове, словно кадры кинопленки, проносились образы рассекающей водные просторы Ледар, и когда та наклонялась, чтобы сделать крутой вираж, то казалось, будто она ложится на поверхность воды. Ледар мчалась по воде за быстроходной лодкой, и это было лучшей демонстрацией всех законов физики и всей красоты геометрии. Глядя, как она учит и подбадривает Ли, я вспомнил, что все свое отрочество свято верил в то, что Ледар станет матерью моих детей. Ледар показала Ли, как следует держаться за рукоятку фала, затем поставила ее ноги на лыжи и надежно их закрепила.
Что бы ни делала Ледар в воде, все выглядело удивительно грациозно. Казалось, вода была ее родной стихией. Сейчас она кружила возле слегка испуганной и радостно возбужденной Ли, которая унаследовала от меня несокрушимый состязательный дух. Она терпеть не могла проигрывать, особенно на глазах других. Но Ледар успокоила ее и объяснила, что лыжи следует ставить параллельно, руки не сгибать, а все остальное сделает катер. Ледар надела лыжи и встала позади Ли, так что девочка оказалась между ее ног, а ее лыжи – между лыжами Ледар. Положив руки на рукоятку фала рядом с руками Ли, Ледар дала мне сигнал заводить мотор.
Оглянувшись назад, я увидел, что, заслышав рев мотора, Ли выпустила рукоятку, и Ледар тотчас же разжала руки. Пока я разворачивал катер и подтаскивал плавающий на поверхности воды фал поближе к Ледар, та что‑то ласково внушала Ли, готовя ее ко второй попытке.
– Держись крепче. Руки вперед. Ни в коем случае не сгибать! Лыжи по обе стороны от троса. Замечательно, Ли. А сейчас я дам сигнал твоему папочке, и мы покатим через город.
Ли еще раз ухватилась за трос, поднялась на лыжах, опираясь всем телом о ноги Ледар. Наконец они поднялись над водой, Ледар широко расставила ноги, направляя юную лыжницу, и так они проехали двести ярдов, пока Ли не потеряла лыжу и не упала. Ледар упала вместе с ней и сразу же поплыла в погоню за лыжей в кильватере катера.
Ледар снова дала мне отмашку, Ли поднялась, и на сей раз они проехали через город, при этом Ли боялась сделать хоть одно лишнее движение, а Ледар приветственно махала прохожим на набережной. Потом они нырнули под мост, и Ли бросила опасливый взгляд на проезжавшие над ними автомобили.
Тронув Ли за плечо, Ледар указала ей на кильватер по правому борту и легким нажатием левой руки заставила девочку отклониться от курса. Они обе развернули лыжи в сторону эспланады ниже по течению Ойстер‑крик и, скоординировав свои движения, проехали, как один лыжник, через кильватер, стремительно несясь рядом с катером в странном, но на редкость жизнерадостном па‑де‑де – быстрые, прелестные и грациозные. Наблюдая, как Ледар тренирует Ли, я то и дело слышал восторженный визг дочки. Затем трос ослаб, и они замерли в ожидании, когда тот снова натянется и катер увлечет их за собой, стремительно перенесет их одним прыжком обратно через кильватер, а потом – в противоположном направлении. Я слышал, как Ледар что‑то кричит, стараясь перекрыть шум мотора, но слов разобрать не смог. Однако заметил, что Ли успокоилась и благодаря терпеливому руководству своей наставницы снова обрела уверенность. «Под руководством увлеченного и талантливого учителя человек сможет преодолеть все, буквально все», – подумал я.
Я очертил указательным пальцем круг, но, когда медленно развернул катер на сто восемьдесят градусов, Ли снова упала. Тогда я вернулся, и Ледар попросила меня кинуть с кормы еще один трос, чтобы они с Ли могли по отдельности скользить за лодкой.
– А Ли к этому готова? – спросил я.
– Она прямо‑таки создана для лыж, – ответила Ледар.
И я в этом воочию убедился, когда снова завел мотор и женщина и девочка, радостно визжа, помчались в тандеме по реке. Я вез их через центр города, мимо украшенных колоннами особняков в сени старых дубов на Уотер‑стрит, вспомная о Венеции, поднявшемся из волн Адриатики городе, где каждый дворец дышит чувственностью и словно создан архитекторами, вдохновленными орхидеями и свадебными тортами. И все же я не мог отрицать, что простота, месторасположение и пропорции домов Уотерфорда будоражат мое чувство прекрасного не меньше, чем прогулка по венецианским каналам.
Более получаса я возил их взад и вперед по реке Уотерфорд, пока Ледар наконец не подала сигнал, что Ли устала. Тогда я бросил якорь у песчаной косы, прямо напротив города. Они залезли в катер и досуха вытерлись, а затем Ледар достала сэндвичи с помидорами, выращенными в огороде ее матери, салатом‑латуком, майонезом и сладким жареным луком. Вонзив зубы в сэндвич, я даже застонал от удовольствия, когда густой соус потек у меня по лицу и рукам. Я раскрыл сэндвич и внимательно изучил надкушенный помидор. Он был большим, красным, как пожарная машина, и прямо‑таки лоснился. И я вспомнил, как когда‑то в детстве ходил с дедом в поле и тот срезал спелый помидор с ветки, согнувшейся под тяжестью плодов. Сайлас разрезáл помидор перочинным ножом, солил кусочки и давал мне. Даже райский нектар вряд ли сравнится по вкусу с только что сорванным помидором. Что до меня, то этот вкус всегда был и навсегда останется вкусом Уотерфорда и вкусом лета.
Когда мы пустились в обратный путь, к острову Орион, день уже клонился к вечеру, солнце играло на поверхности воды и окрашивало кучевые облака на западе в алый цвет. На обратном пути мы вызывали на дуэль все встречные буи и бакены, и я чувствовал, как под струями прохладного воздуха натягивается обожженная солнцем кожа. Когда мы проплывали мимо острова Ледифейс, Ледар вдруг пальцем показала на ручей, где я рыбачил в детстве. Остров остался таким, как прежде, избежав застройки, изменившей до неузнаваемости вид и даже дух наших низин.
– Давай заедем к Генри Томасу, – предложила Ледар.
– Не видел Генри со школы, – отозвался я. – Он по‑прежнему работает сварщиком?
– Уже нет. Сейчас он занят строительством на Хилтон‑Хед. Весь город занят строительством на Хилтон‑Хед. На днях встретила его в «Пигли‑Вигли». Он спрашивал о тебе.
– Мы с Генри играли в одной футбольной команде, – объяснил я Ли. – Вот был игрок так игрок!
– Что ты этим хочешь сказать? – поинтересовалась Ли, у которой глаза уже совсем слипались.
– Крутой был парень, при случае мог и башку оторвать.
– Деревенщина, – предположила Ли. – Так, кажется, говорят мои дяди?
– Но высшей пробы. Лучшая ее разновидность, – заметила Ледар. – Его невозможно было вытащить с Дарлингтон‑пятьсот. Это пятисотмильная автомобильная гонка, дорогая.
– Генри, конечно, совсем простой. Но зато хороший гражданин, – добавил я.
– На прошлой неделе я к нему заходила. Он хотел познакомить меня со своим младшим сыном, – сообщила Ледар. – У мальчика синдром Дауна, но он очень добрый. Может, заглянем?
– Ли очень устала, – сказал я.
– А я хочу, чтобы Ли это увидела, – настаивала Ледар.
Начался отлив, катер все дальше уходил в болото, и я прокладывал путь по длинным коридорам болотной травы, над которой мы плыли всего несколько часов назад. Когда‑то я знал все эти ручьи и мог даже ночью не заглядывать в карту, но сейчас, чтобы не напороться на отмели, мне пришлось сделать это дважды. Но вот наконец вдали показался дом Генри Томаса. Это был старый деревенский дом с закрытой террасой вдоль фасада. Во дворе стояли четыре автомобиля, причем один из них находился на вечном приколе. Где‑то в поле, за домом, кукарекал петух. Прямо под сваями пристани охотилась белая цапля. Она улетела, хлопая крыльями, когда наш катер подошел слишком близко к ее охотничьим угодьям. Ледар показала мне отмель ярдах в двадцати от нас и шепотом велела заглушить мотор и бросить якорь.
– Разве мы не собираемся причалить, чтобы поздороваться с Генри?
– Тсс, – поднесла палец к губам Ледар. – Он знает, что мы здесь. Я его предупредила.
Закатное солнце позолотило болото, а небо на западе превратилось в окно, расцвеченное розовым и фиолетовым, и края этого окна были покрыты рябью прощальной огненной дымки. Болото кругом тоже, казалось, было в огне, и лодка будто покоилась в холодном пламени. Мы молча смотрели на воду, которая переливалась, точно перья павлина, на фольге отступающего прилива. Ли опустила руку и дотронулась до лимонной поверхности воды.
Из дома Генри Томаса выскочил маленький мальчик, за которым на некотором расстоянии следовали его мать, отец и две старшие сестры. На мальчике были футболка и шорты, черные высокие ботинки и маленький спасательный жилет. Мальчик бесстрашно мчался во весь опор, притормозив только тогда, когда сбежал по пандусу к плавучей пристани.
– Его зовут Оливер, – прошептала Ледар.
Мальчик раскинул руки, протянул их к закату на болоте и начал медленно, грациозно кружиться. Тонкий, высокий голос затянул песню, и, хотя слов было не разобрать, я узнал мелодию: «У Мэри есть баран». Оливер выжидающе посмотрел на воду, но ничего не увидел и что‑то обиженно или удивленно крикнул. Мальчик опустился на колени и принялся молотить руками по неровным, некрашеным доскам, а затем запел другую песню, слов которой опять было не разобрать, но мелодия снова показалась знакомой и завораживающей.
– «Rock of Ages»[156], – прошептала Ледар на ухо Ли.
Озадаченно и обиженно оглянувшись на родных, Оливер поднял руки и стал сильно топать по причалу, и этот неровный стук эхом разнесся по окрестностям. Затянул третью песню, потом четвертую. Семья следила за ним в неподвижном молчании, хотя Генри все же приветственно нам махнул.
– Ну вот, наконец, – выдохнула Ледар.
Спинной плавник, изящно изогнутый, как гондола, разрезал тихие воды в двухстах ярдах от берега. Дельфин стремительно приближался. Закатное солнце окрасило его тело сначала в цвет зелени, потом – соломы с добавлением капельки охры. И вот он поднялся из воды и подплыл к причалу, на котором пел Оливер. Дельфин поднял голову. Ли даже подалась вперед, услышав, как тот отвечает на пение мальчика, издавая пронзительные звуки на высочайшей ноте. Оливер восторженно закрутился на месте и начал то ли говорить, то ли кричать, то ли каркать. Он был слишком возбужден, чтобы обращать внимание на свою речь. Мальчик, лицо которого светилось от экстаза, протянул руки к дельфину и спел «Jesus Loves Me»[157], обращаясь и к этому существу с бутылочным носом, и к долговязым болотным птицам, остановившимся послушать странный концерт – примитивную интерлюдию между закатом и ночью. Чем больше возбуждался мальчик, тем пронзительнее становился его голос и тем менее разборчивой была его речь. Пение ребенка, похоже, успокаивало дельфина, медленно кружившего возле причала и время от времени выскакивавшего из воды, чтобы тихо исполнить что‑то свое. Песня Оливера каким‑то жутким, неземным образом гармонировала со звуками, издаваемыми дельфином, причем в голосе животного было что‑то человеческое и до боли знакомое. Мальчик в полном экстазе танцевал и кружился, тыкая пальцем в дельфина и оглядываясь на родных. Под конец Оливер уже рычал и издавал совсем нечленораздельные звуки, на что дельфин отвечал все печальнее и отстраненнее.
Когда дельфин повернул обратно в сторону моря, Оливер протестующе завизжал, сердито замахал вслед своему другу рукой, упал на колени и замер в изнеможении. Генри спустился к причалу, окутанному сумерками, и взял Оливера на руки. Он помахал нашей компании на катере и понес мальчика в дом. Целую минуту мы все трое молчали, потрясенные этой сценой. Мы точно не знали, чему только что стали свидетелями, но ясно понимали, что это была редкая форма общения и диалога.
– Папочка, а что говорил этому дельфину Оливер? – наконец подала голос Ли.
– Думаю, что‑то очень хорошее. Хотя не знаю.
– Догадайся, – настаивала она.
– А я знаю, о чем они говорили, – вмешалась Ледар, увидев, что я завожу мотор.
– Можете мне сказать? – попросила Ли.
– Оливер спрашивал дельфина: «Джек любит Ледар? Джек любит Ледар?» А дельфин ему в ответ: «Не может не любить. Не может не любить».
Ли уселась Ледар на колени, и мы поплыли в кильватере дельфина, взявшего курс на Атлантику, а звезды равнодушно смотрели на нас с небес.
Глава двадцать девятая
Память для меня была страной прошлого, все еще годного к употреблению, но теперь я начал думать о том, а нет ли в ней пробелов. В последнее время я остро чувствовал, что неправильное восприятие, неверно расставленные акценты и неизбежная неточная интерпретация любого события могут привести к ошибочному пониманию вещей. Я был абсолютно уверен, что Шайла счастлива в нашем браке. И хотя я хорошо знал о смене ее настроений, депрессиях и мигренях, но, похоже, недооценивал силы злобных подземных демонов, завлекших ее в минуту отчаяния на тот мост. Я всегда считал, что печаль Шайлы свидетельствует о ее глубокой натуре, ибо еще меньше, чем вечно счастливым людям, я не доверял тем, чей оптимизм казался мне неоправданным. В душе Шайлы было столько неизведанных глубин, что всякий раз, как ею завладевали недремлющие черные духи, она тут же принималась исследовать только что открытую страну ледников и ледяных полей. Частью ее очарования были ее жизнерадостность и непредсказуемость. Шайла не умела долго держать все в себе, но теперь я понял, что не смог распознать оборотную сторону этого ее достоинства, не смог распознать то, что ее время под солнцем ограниченно, так как ее подлинное «я» пряталось в недоступных уголках души.
Рассказывая Ли о ее матери, я часто вспоминал эпизоды, которые на тот момент казались несущественными. Ведомая музыкой своего внутреннего мира, Шайла пришла на свидание к собственному палачу. Когда я взялся за трудную работу проследить путь, приведший к гибели жены, в памяти всплывали вещи, об истинном значении которых я раньше и не задумывался. И только сейчас до меня дошло, что с первого момента моего знакомства с Фоксами Шайла стеснялась своих родителей. Ее смущало их произношение. Она стыдилась того, что они выглядят чужаками.
Шайла очень рано привыкла проводить время с нашей семьей, впитывая шумную атмосферу американского дома, и атмосфера эта казалась ей нормальной. Каждый раз, почувствовав аппетитные запахи гамбургеров, или попкорна, или цыпленка, жарившегося на маминой кухне, Шайла робко стучалась в заднюю дверь, и Люси тут же приглашала ее за стол.
Я прекрасно помнил первую вечеринку, устроенную Фоксами в честь дня рождения Шайлы.
Люси взяла нас с Шайлой на утренник в кинотеатр «Бриз», и мы смотрели фильм «Вернись, малышка Шеба» с Ширли Бут в главной роли. Конечно, странный выбор фильма для детей нашего возраста, но в Уотерфорде это был единственный кинотеатр, и матери ничего не оставалось, как сидеть и смотреть фильм, пока мы с Шайлой бродили по проходам и даже забирались наверх, туда, где были места для цветных, в тот раз пустовавшие. Это открытие нас так потрясло, что матери пришлось посреди фильма отправиться на наши поиски. Когда она нас обнаружила, то увидела, что мы по очереди рисуем шариковыми ручками тату друг у друга на руке. Прежде чем выпустить нас из кинотеатра, Люси свела тату с помощью «клинекса» и собственной слюны.