Мы как будто играем в покер на раздевание, только без карт и костей. Я расстегиваю куртку Адама, и она соскальзывает на пол. Он расстегивает мою куртку и стаскивает с плеч. Вынимает из моих волос листок из сада. Я глажу его по жестким черным кудрям, наматываю их на пальцы.
С Адамом все кажется важным, и я не торопясь расстегиваю пуговицы на его рубашке. Последняя под нашими взглядами превращается в планету ‑мелочно‑белую, идеально круглую.
Невероятно, но мы оба знаем, что делать. Я не задумываюсь ни на минуту. Не медлю. И дело не в ловкости или опыте. Такое ощущение, будто мы вместе выбираем путь.
Я по‑детски поднимаю руки над головой, и Адам стаскивает с меня свитер. Мои волосы, новые короткие волосы, потрескивают от статического электричества. Меня это смешит. Кажется, будто мое тело плотное и здоровое.
Пальцы Адама через лифчик гладят мою грудь. Мы не сводим друг с друга глаз, и он видит, что мне это нравится. Меня столько раз трогали другие люди, ощупывали, кололи, осматривали и оперировали. Я думала, что мое тело онемело, стало нечувствительно к прикосновениям.
Мы снова целуемся. Долго‑долго. Покрываем друг друга быстрыми поцелуями. Адам слегка прикусывает мою верхнюю губу, я облизываю его губы. Кажется, будто с нами в комнате призраки, деревья, небо.
Поцелуи становятся сильнее, глубже. Мы тонем друг в друге. Целуемся, как в первый раз, ‑настойчиво, страстно. ‑Я тебя хочу, ‑признается Адам.
Я тоже его хочу.
Я хочу показать ему свою грудь. Вынуть ее из лифчика. Я тяну Адама к кровати. Мы покрываем друг друга поцелуями ‑шею, губы. Кажется, будто вся комната в дыму, а между нами пляшет пламя.
Я ложусь на кровать и приподнимаю бедра, чтобы Адам снял с меня джинсы. Я хочу показать ему себя, хочу, чтобы он меня видел. ‑Ты уверена? ‑спрашивает он. ‑Вполне.
Все так просто.
Он расстегивает пуговицу на моих джинсах. Одной рукой, словно фокусник, я снимаю его ремень. Я обвожу пальцем вокруг пупка Адама; большой палец упирается в его трусы.
Его кожа касается моей, я чувствую тяжесть его теплого тела, он нежно прижимается ко мне‑ я не знала, как это бывает.Я не догадывалась, что, занимаясь любовью, мы созидаем. Распоряжаемся обстоятельствами. Влияем друг на друга. У меня вырывается громкий вздох. Адам ловит ртом мое дыхание.
Его рука скользнула под мое бедро, я стискиваю его ладонь, переплетая наши пальцы. Я не знаю, где чья рука.
Я Тесса.
Я Адам.
Как прекрасно не знать, где кончается один и начинается другой.
Наши пальцы гладят нашу кожу. Наши языки ласкают наши губы.
Мы не сводим друг с друга глаз, сравнивая ощущения, словно в танце или в музыке. Глаза в глаза.
Желание нарастает, усиливается, переполняет нам. Я хочу Адама. Хочу прижаться к нему еще теснее. Мне все кажется, что я далеко. Я обвиваю ноги Адама своими, поглаживаю его по спине, вжимаюсь в него всем телом, чтобы он глубже вошел в меня.
Когда внутри меня происходит взрыв, сердце словно выпрыгивает из груди и соединяется с душой. Наслаждение растекается по телу, словно круги по воде от брошенного в пруд камня.
Адам издает восторженный вопль.
Я обнимаю его крепче. Я восхищаюсь им. Нами. Этим даром небес.
Адам гладит меня по голове, по лицу, слизывает мои слезы.
Я полна жизни и счастлива, что сейчас, здесь, на этой земле, мы вместе.
Двадцать девять
У меня из носа льется кровь. Замерев в прихожей перед зеркалом, я смотрю, как она заливает мне подбородок, течет на пальцы, пачкая ладони. Кровь капает на пол, размазывается по узору ковра. ‑Пожалуйста, ‑шепчу я. ‑Только не сейчас. Не сегодня.
Но кровь не останавливается.
Я слышу, как мама наверху желает Кэлу спокойной ночи, закрывает за собой дверь спальни, идет в туалет. Я слышу, как она писает, потом спускает воду. Представляю, как мама моет руки над раковиной, вытирает их полотенцем. Может быть, разглядывает себя в зеркале, как я здесь. Интересно, ее мысли так же далеко отсюда, как мои?Удивляется ли она своему отражению в зеркале?
Мама закрывает дверь туалета и спускается по лестнице. Едва она ступает на нижнюю ступеньку, как я преграждаю ей дорогу. ‑О боже! ‑У меня кровь течет из носа. ‑Да она бьет фонтаном! ‑Мама жестом подзывает меня к себе. ‑Скорее, сюда!
Она вталкивает меня в гостиную. Тяжелые тусклые капли падают на ковер. У меня под ногами расцветают маки. ‑Садись, ‑командует мама. ‑Откинься назад и зажми нос.
На самом деле нужно делать как раз наоборот, и я игнорирую мамины слова. Через десять минут за мной зайдет Адам, и мы поедем на танцы. Минуту мама таращится на меня, потом выбегает из комнаты. Я решаю было, что ее тошнит, но она возвращается с кухонным полотенцем и сует его мне: ‑Откинься. Прижми полотенце к носу.
Мой способ не сработал, и я послушно делаю, что велят. Кровь течет мне в горло. Я глотаю, сколько могу, но кровь наполняет рот, и я не могу дышать. Я выпрямляюсь и сплевываю в полотенце. Влажно блестит темный сгусток крови. Вне тела кровь смотрится странно. ‑Давай сюда, ‑говорит мама.
Я протягиваю ей полотенце; прежде чем его свернуть, мама внимательно рассматривает пятно. Теперь ее руки тоже перепачканы в крови, как и мои. ‑Мам, что мне делать? Он вот‑вот придет. ‑Сейчас остановится. ‑Посмотри на мою одежду!
Мама удрученно качает головой: ‑Лучше ляг.
Этого тоже делать нельзя, но кровь останавливается, так что хуже уже не будет. Мама присаживается на краешек дивана. Я откидываюсь на спину и гляжу на яркие, исчезающие во тьме фигуры, представляя, что нахожусь на тонущем корабле. Тень хлопает крыльями. ‑Тебе лучше? ‑беспокоится мама. ‑Намного.
Кажется, мама мне не поверила, потому что она выходит на кухню и возвращается с формой, полной кубиков льда. Мама садится на корточки у дивана и высыпает лед себе на колени. Лед соскальзывает с ее джинсов на ковер. Она подбирает один кубик, вытирает пыль и протягивает мне: ‑Приложи к носу. ‑Лучше пачку замороженного гороха.
Задумавшись на секунду, мама выбегает из комнаты и возвращается с пакетом кукурузы: ‑Пойдет? Гороха не было.
Я смеюсь. Значит, все не так уж плохо. ‑Что? ‑спрашивает мама. ‑Что смешного?
Ее тушь размазалась, волосы растрепались. Я тянусь к ней, и мама помогает мне сесть. Я чувствую себя дряхлой развалиной. Опускаю ноги на пол и зажимаю переносицу двумя пальцами, как меня учили в больнице. Кровь стучит в висках. ‑Никак не останавливается? Я звоню папе. ‑Он подумает, что ты не смогла справиться сама. ‑Ну и пусть.
Мама быстро набирает номер. Ошибается и набирает еще раз. ‑Ну же, давай, ‑еле слышно шепчет она.
В комнате стоит полумрак. Орнамент на камине выцвел добела, словно кости. ‑Не отвечает. Почему он не берет трубку? Неужели на дорожке в боулинге так шумно? ‑Мам, он в кои‑то веки выбрался из дому. Оставь его в покое. Мы сами справимся.
Мама меняется в лице. Она ни разу не присутствовала при переливании крови или ломбальной пункции. Ее не было рядом, когда мне делали трансплантацию костного мозга. Она могла очутиться в больнице с любым из множества диагнозов, но ей повезло. Даже обещания чаще меня навещать стирались с наступлением Рождества. Пришел ее черед столкнуться с действительностью. ‑Мама, тебе придется отвезти меня в больницу.
Она пугается: ‑Папа забрал машину. ‑Вызови такси. ‑А как же Кэл? ‑Он спит.
Мама растерянно кивает: вся эта процедура ей неведома. ‑Напиши ему записку. ‑Мы не можем оставить его одного! ‑Мам, ему одиннадцать лет, он почти взрослый.
Секунду мама колеблется, а потом ищет в записной книжке телефон такси. Я рассматриваю ее лицо, но мне трудно сосредоточиться. Помню только выражение страха и смущения. Я закрываю глаза и представляю себе мать, которую видела в каком‑то фильме. Она жила на горе; у нее было ружье и куча ребятишек. Она вела себя спокойно и уверенно. Я примериваю ее образ к собственной маме, точно заклеиваю пластырем ранку.
Когда я снова открываю глаза, мама, зажав в руке полотенце, тянет меня за рукав куртки. ‑Тебе, наверно, нельзя спать, ‑предполагает она. ‑Давай поднимайся. Ой, звонной.
Жар застилает глаза, я иду как во сне. Мама поддерживает меня. Мы вместе ковыляем в прихожую. Я слышу, как стена мне что‑то шепчет.
Но это не такси. Это Адам. Он оделся для свидания. Я пытаюсь спрятаться, улизнуть в гостиную, но он меня видит. ‑Боже, Тесс! ‑выдыхает он. ‑Что случилось? ‑Кровь течет из носа, ‑поясняет мама. ‑Мы думали, приехало такси, а это ты. ‑Вам надо в больницу? Я отвезу вас на папиной машине.
Адам входит в дом и хочет меня обнять, как будто мы сейчас пойдем и сядем в его машину. Как будто он повезет меня в больницу. Я закапаю кровью всю обивку, но ему все равно. Я похожа на жертву автокатастрофы. Неужели он не понимает, что ему нельзя видеть меня такое?
Я отталкиваю Адама: ‑Иди домой. ‑Я отвезу вас в больницу, ‑настаивает он, будто я не расслышала с первого раза или, может, поглупела от крови.
Мама берет его за руку и мягко подводит к двери. ‑Мы справимся, ‑уверяет она. ‑Все будет хорошо. Ой, смотрите, подъехало такси. ‑Я хочу быть рядом с ней. ‑Я понимаю, ‑кивает мама. ‑Но ничего не могу поделать. Извините.
Когда я прохожу мимо него по дорожке, Адам ловит мою руку. ‑Тесс, ‑окликает он.
Я не отвечаю. Даже не оборачиваюсь. Голос его так звонок, что если я обернусь, то могу передумать. Найти перед смертью любовь, чтобы тут же от нее отказаться, ‑на редкость злая шутка. Но я должна это сделать. Так лучше для нас обоих. Иначе будет еще больнее, чем сейчас.
Мама стелет полотенце на заднее сиденье такси, проверяет, пристегнуты ли ремни, и уговаривает водителя круто развернуться у нашей калитки. ‑Хорошо, ‑хвалит его мама. ‑а теперь жмите на газ.
Кажется, будто она заимствовала эту фразу из какого‑то фильма.
Стоя у калитки, Адам провожает нас взглядом и машет рукой. Мы отъезжаем, и его фигурка становится все меньше. ‑Какой добрый мальчик, ‑замечает мама.
Я закрываю глаза. Кажется, будто я куда‑то проваливаюсь.
Мама толкает меня локтем: ‑Не спи.
В окне прыгает луна. В свете фар‑туман.
Мы думали пойти потанцевать. Я собиралась снова попробовать спиртное. Хотела забраться на стол и распевать веселые песни. Потом мы бы перелезли в парке через забор, стянули лодку и катались по озеру. Я мечтала вернуться к Адаму домой, тайком пробраться в его комнату и заняться с ним любовью. ‑Адам, ‑ шепчу я еле слышно. Но его имя, как и все остальное, заливает кровь.
В больнице меня сажают в кресло‑каталку, говорят, что у меня экстренный случай и увозят из приемной. Мы минуем заурядных жертв пьяных драк, наркотиков и полуночных семейных скандалов и мчимся по коридору в отделение для более тяжелых пациентов.
Как ни странно, больничная иерархия действует на меня успокаивающе. Это точный слепок с общества‑ мир, который существует по своим законам, где каждый занимает определенное место. В травматологии лежат юные владельцы быстрых машин с паршивыми тормозами. Мотоциклисты, не вписавшиеся в поворот.
В операционных ‑жертвы неосторожного обращения с духовым ружьем, а также те, на кого по дороге домой напал маньяк. И еще пострадавшие от несчастных случаев‑ ребенок, чьи волосы затянуло в эскалатор, женщина, попавшая в грозу в лифчике на косточках.
На койках в дальнем конце больницы‑пациенты с головной болью, которая никак не проходит. С отказавшими почками, сыпью, шероховатыми родимыми пятнами, опухолью груди, жутким кашлем. В отделении Марии Кюри на пятом этаже лежат дети, больные раком. Их тела медленно и тихо пожирает болезнь.
А выше‑морг, где в ящиках‑ холодильниках лежат мертвецы, к чьим ногам привязаны бирки с именами.
Палата, в которую меня привезли, светлая и стерильная. Я оглядываю кровать, умывальник, доктора и медсестру. ‑Наверно, она хочет пить, ‑предполагает мама. ‑Тесса потеря столько крови. Может, дать ей попить?
Доктор жестом отметает это предложение: ‑Нам нужно тампонировать ее нос. ‑Тампонировать?
Медсестра подводит маму к стулу и садится рядом с ней. ‑Доктор вставит ей в нос марлевые тампоны, чтобы остановить кровотечение, ‑поясняет она. ‑Вы можете остаться.
Я дрожу. Медсестра приносит одеяло и укутывает меня до подбородка. Я вздрагиваю. ‑Кто‑то думает о тебе, ‑замечает мама. ‑Поэтому ты и вздрагиваешь.
А я всегда считала, что это значит, будто кто‑то в другой жизни стоит на твоей могиле.
Врач зажимает мне нос, заглядывает в рот, щупает горло и шею сзади. ‑Мэм, ‑окликает он.
Мама вздрагивает и выпрямляется: ‑Вы мне? ‑Раньше были симптомы тромбоцитопении? ‑Что, простите? ‑Она жаловалась на головную боль? Вы не замечали мелких синяков? ‑Я не смотрела.
Доктор вздыхает, мгновенно догадавшись, что для мамы этот язык ‑тарабарщина, но, как ни странно, продолжает в том же стиле: ‑Когда ей в последний раз делали переливание тромбоцитарной массы?
Мама все больше теряется: ‑Не знаю. ‑Она принимала аспирин? ‑Извините, я не в курсе.
Я решаю вмешаться. У мамы не так много сил, и, окончательно запутавшись, она может просто уйти. ‑Последнее переливание тромбоцитарной массы делали двадцать первого декабря, ‑сообщаю я скрипучим голосом. В горле булькает кровь.
Доктор бросает на меня хмурый взгляд: ‑Вам нельзя говорить. Мэм, идите сюда, возьмите дочь за руку.
Мама послушно присаживается на краешек кровати. ‑Если да, сожмите мамину руку один раз, ‑поясняет доктор. ‑Если нет, два раза. Понятно? ‑Да. ‑Тс‑с‑с, ‑шипит он. ‑Жмите. Не разговаривайте.
Мы возвращаемся к прежним вопросам‑ синяки, головные боли, аспирин, ‑но на этот раз мама знает ответ. ‑Использовали «Бонджелу» или «Тиджел?» ‑ спрашивает доктор.
Я дважды сжимаю мамину руку. ‑Нет, ‑отвечает за меня мама. ‑Не использовали. ‑Противовоспалительные? ‑Нет, ‑говорит мама и смотрит мне в глаза. Наконец‑то мы с ней говорим на одном языке. ‑Хорошо, ‑резюмирует доктор. ‑Сейчас я вставлю вам в нос марлевый тампон. Если не поможет, тампонируем глубже. Если кровотечение не прекратится, придется прижигать. Вам раньше делали прижигание?
Я так сильно стискиваю руку мамы, что она морщится. ‑Да.
Ужасно больно. От меня потом неделю воняло горелым мясом. ‑Нужно проверить уровень тромбоцитов, ‑продолжает доктор. ‑Не удивлюсь, если он ниже двадцати. ‑Он треплет меня по прикрытому одеялом колену. ‑Делать нечего, придется потерпеть. Да уж, выдалась вам ночка. ‑Ниже двадцати? ‑эхом повторяет мама. ‑Наверно, придется перелить пару единиц, ‑поясняет доктор. ‑Не волнуйтесь, это займет от силы час.
Пока врач засовывает мне в нос тампоны, я стараюсь думать о самых простых вещах ‑о стуле, двух белых березах в саду Адама, о том, как их листья трепещут на солнце.
Но у меня не получается.
Такое ощущение, что я проглотила гигиеническую прокладку; у меня пересохло во рту и трудно дышать. Я смотрю на маму и замечаю только, что ее мутит и поэтому она отвернулась. Почему мне кажется, будто я старше собственной матери? Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее слабость. ‑Вам неприятно? ‑интересуется доктор. ‑Мэм, не могли бы вы ее отвлечь?
Лучше бы он этого не говорил. Что она может? Станцует нам? Споет? Наверно, покажет свой коронный номер с исчезновением и улизнет за дверь.
Молчание длится долго. И вдруг: ‑Помнишь, как мы впервые ели устриц и твоего папу стошнило в мусорный бак на конце пирса?
Я открываю глаза. От ее слов в палате становится светлей. Улыбается даже медсестра. ‑Они пахли морем, ‑продолжает мама. ‑Помнишь?
Помню. Мы заказали четыре устрицы, по одной на каждого. Мама откинула голову и моментально проглотила свою устрицу целиком. Я тоже. А папа стал жевать устрицу, и она застряла у него между зубов. Он умчался на пир, держась за живот, а когда вернулся, залпом осушил банку газировки. Кэлу устрицы тоже не понравились. ‑Наверно, они больше подходят для женщин, ‑предположила мама и купила нам еще по одной.
Мама описывает приморский городок, отель, короткую дорогу на пляж, вспоминает дни, когда солнце грело и сияло. ‑Тебе там очень нравилось, ‑рассказывает мама. ‑Ты часами собирала ракушку, гальку. А один раз обвязала веревкой палку, прибитую морем к берегу, и целый день водила ее за собой по пляжу, представляя, что это твоя собачка.
Медсестра смеется ее словам, и мама улыбается. ‑Ты была такой выдумщицей, ‑признается мама, ‑с тобой было так легко.
Если бы мне можно было говорить, я бы спросила у нее: почему же тогда она меня бросила? Наверно, она наконец рассказала бы о мужчине, ради которого ушла от папы. Быть может, она поведала бы мне о неземной любви, и я бы ее поняла.
Но мне нельзя говорить. В горле пересохло и горит. И вместо того чтобы задать вопрос, я слушаю мамины воспоминания о том, как светило солнце, о давно минувших днях, ушедшей красоте. Мне интересно. Мама ‑прекрасная рассказчица. Кажется, даже доктор заслушался. В ее историях небо переливается светом и мы целыми днями любуемся резвящимися в море дельфинами. ‑Кислород, ‑командует врач и подмигивает мне, будто предлагает косяк. ‑Прижигать не будем. Готово.
Он о чем‑то совещается с медсестрой, на пороге поворачивается и прощально машет рукой. ‑Лучший пациент за ночь, ‑признается он и кивает маме. ‑Вы тоже держались молодцом.
Ну и ночка! ‑вздыхает мама, когда мы наконец садимся в такси, чтобы ехать домой. ‑Я рада, что ты была со мной.
Мама смущается ‑она польщена. ‑Едва ли от меня был толк.
Дорогу заливают первые лучи солнца. В такси холодно, воздух разрежен, как в церкви. ‑Держи, ‑произносит мама и укутывает мне плечи своим пальто. ‑Жмите на газ, ‑говорит она водителю, и мы обе хихикаем.
Мы возвращаемся той же дорогой. Мама болтает, не умолкая, рассказывает, что собирается делать весной и на Пасху. Ей хочется больше времени проводить у нас. Пригласить на ужин старых друзей. Может, даже устроить в мае вечеринку на мой день рождения.
Похоже, она не лукавит. ‑Представляешь, ‑тараторит мама, ‑каждый вечер, когда с рынка уносят прилавки, я прихожу и подбираю овощи и фрукты. Иногда выбрасывают целые ящики манго. А на той неделе я нашла целых пять морских окуней. Они просто лежали на полу в пакете. Если складывать все в папин холодильник, наберется уйма еды для вечеринок и званых ужинов, причем твоему отцу это не будет стоить ни пенса.
Она увлеченно рассуждает об играх и коктейлях, о музыкальных группах и конферансье, о том, что хорошо бы снять зал в местном культурном центре и украсить его серпантином и воздушными шарами. Я пододвигаюсь ближе и кладу голову маме на плечо. Все‑таки я ее дочь. Я сижу тихо, как мышка: мне хочется, чтобы эти минуты длились вечно. Мамин рассказ и теплое пальто убаюкивают меня. ‑Смотри‑ка, произносит она. ‑Надо же.
Я с трудом открываю глаза: ‑Что? ‑Вон, на мосту. Этого раньше не было.
Мы стоим на светофоре у вокзала. Даже в этот ранний час здесь кипит жизнь; такси высаживают пассажиров, намеревающихся опередить час пик. А высоко над шоссе, на мосту, за ночь расцвели буквы.Прохожие поглядывают на них. Шаткая Т, зубчатая Е и четыре переплетенных изгиба в двойной S. Замыкает слово гигантская А. ‑Какое совпадение, ‑замечает мама.
Но я знаю, что это не так.
Телефон у меня в кармане. Пальцы сжимаются и разжимаются.
Наверняка он сделал это прошлой ночью. Вероятно, было темно. Он забрался на стену, уселся верхом, а потом наклонился.
У меня сжимается сердце. Я достаю телефон и пишу: ТЫЖИВ?
Свет меняется с желтого на зеленый. Такси катит по мосту, выезжает на главную улицу.
Половина седьмого. Проснулся ли он? А вдруг он потерял равновесие и свалился на шоссе? ‑О боже! ‑восклицает мама. ‑Ты везде!
Железные решетки магазинов на главной улице еще опущены, на окнах не поднимали веки‑жалюзи; все спят. Везде написано мое имя. Я на газетном киоске Эйджея. Но дорогих ставнях магазина диетических продуктов. Крупными буквами начертана на магазине мебели «У Хэнди», «Королевском жареном цыпленке» и кафе «Барбекю»; вытянулась во весь тротуар от банка до магазина для мам и малышей. Мне принадлежит дорога и светящийся круг на кольцевой развязке. ‑Чудеса! ‑шепчет мама. ‑Это Адам. ‑Наш сосед? ‑изумленно переспрашивает она, как будто услышала что‑то сверхъестественное.
Пищит мобильный: ЖИВ. А ТЫ?
Я смеюсь во все горло. Когда вернусь, постучусь к нему и попрошу прощения. Он улыбнется мне, как вчера, когда нес по дорожке садовый мусор, увидел, что я на него смотрю и бросил: «Что, не можешь без меня?». Я рассмеялась, потому что так оно и было, но от того, что Адам произнес это вслух, стало легче. ‑Это сделал Адам? ‑мама дрожит от восторга. Она всегда была очень романтичной.
Я пишу в ответ: И Я ЖИВА. ЕДУ ДОМОЙ.
Как‑то раз Зои спросила меня о самом счастливом дне в моей жизни, и я рассказала, как мы с подругой Лоррейн учились стоять на руках. Мне было восемь лет, на следующий день должна была состояться школьная ярмарка, и мама пообещала купить мне шкатулку. Я валялась на траву, держала Лоррейн за руку, и у меня от счастья кружилась голова. Мне казалось, что мир прекрасен.
Зои сказала, что я чокнутая. Но именно тогда я впервые по‑настоящему осознала, как счастлива.
Поцелуи и секс с Адамом затмили это воспоминание. А еще он сделал мне сюрприз. Он прославил меня. Написал мое имя повсюду. Я целую ночь провела в больнице, где мне в нос засовывали вату. В руках у меня бумажный пакетик с антибиотиками и болеутоляющими, рука ноет от переливания двух единиц тромбоцитов через катетер. Но, как ни странно, я на седьмом небе от счастья.
Тридцать.
‑ Я хочу, чтобы Адам переехал жить к нам.
Папа, моющий посуду в раковине, поворачивается ко мне; с его рук на пол капает мыльная пена. Он ошеломленно смотрит на меня: ‑Ты шутишь! ‑Я серьезно. ‑И где же он будет спать? ‑В моей комнате. ‑Тесс, я никогда на это не соглашусь! ‑Он поворачивается обратно к раковине, гремит мисками и тарелками. ‑Это очередной пункт из твоего списка? Чтобы твой парень переехал к нам жить? ‑Его зовут Адам.
Папа качает головой: ‑Даже не думай. ‑Тогда я перееду к нему. ‑Думаешь, его мама на это согласится? ‑Тогда мы сбежим в Шотландию и поселимся на какой‑нибудь ферме. Это тебе больше понравится?
Папа поворачивается ко мне с перекошенным от гнева ртом: ‑Тесс, я сказал «нет».
Ненавижу, когда он демонстрирует, кто здесь хозяин, как будто тут нечего обсуждать, потому что он так сказал. Я с топотом поднимаюсь по лестнице к себе в комнату и хлопаю дверью. Папа думает, что все дело в сексе. Неужели он не видит, что все намного сложнее? Что мне безумно трудно его просить?
Три недели назад, в конце января, Адам снова катал меня на мотоцикле‑ быстрее и дальше, чем раньше. Мы отправились на границу с Кентом, где болотистая равнина переходит в побережье. Четыре ветряные турбины в море вращали призрачными лопастями.
Адам запускал по воде плоские камешки, а я, сидя на гальке, рассказывала, что список разрастается, ускользает от меня. ‑Я так многого хочу. Десяти пунктов уже недостаточно. ‑Расскажи, ‑попросил Адам.
Сначала было легко. Я говорила не умолкая. Весна. Тюльпаны и нарциссы. Поплавать под синим и спокойным вечерним небом. Долгая поездка на поезде, павлин, воздушный змей. Еще одно лето. Но я так и не отважилась признаться в том, чего мне хотелось сильнее всего.
В тот вечер он пошел домой. Каждый вечер он уходит домой, чтобы ухаживать за мамой. Он спит в каком‑нибудь метре от меня, за стеной, по ту сторону шкафа.
На следующий день Адам принес билеты в зоопарк. Мы поехали на поезде. Смотрели на волков и антилоп. Павлин развернул для меня изумрудно‑аквамариновый хвост. Мы пообедали в кафе; Адам взял мне фрукты‑ черный виноград, сочные ломтики манго.
Спустя несколько дней он отвел меня в открытый бассейн с подогревом. Поплавав, мы уселись на бортик, завернувшись в полотенце, и болтали в воде ногами. Мы попивали горячий шоколад и смеялись над вскрикивающими от холода детишками.
Однажды утром Адам принес мне вазу с крокусами. ‑Весна, ‑объявил он.
Он отвез меня на мотоцикле на наш холм. Купил в газетном киоске карманного змея, и мы вместе его запускали.
День за днем мне казалось, будто кто‑то разобрал мою жизнь на части, тщательно отполировал каждый кусочек, а потом аккуратно собрал в одно целое.
Но мы ни разу не были вместе ночью.
А потом, в День святого Валентина, у меня началась анемия, хотя с последнего переливания крови прошло всего двенадцать дней. ‑Отчего это? ‑спросила я врача. ‑Вы приближаетесь к черте, ‑пояснил он.
Мне стало труднее дышать. Углубились тени под глазами. Губы стали похожи на пластиковый козырек под калиткой.
Вчера я проснулась в два часа ночи. У меня ломило ноги; кровь стучала в них, как при зубной боли. Перед сном я выпила парацетамол, и нужно было принять кодеин. По пути в туалет я проходила мимо папиной спальни; дверь была открыта и я увидела маму. Ее волосы рассыпались по подушке, а папа заботливо ее обнял. За последние две недели мама третий раз оставалась ночевать.
Я стояла на площадке,глазела на спящих родителей и отчетливо понимала, что больше не могу находиться в темноте.
Мама поднимается по лестнице и садится на мою кровать. Стоя у окна, я гляжу в сумерки. Небо затаилось; облака повисли низко и словно чего‑то ждут. ‑ Я слышала, ты хочешь, чтобы Адам переехал сюда, ‑произносит Адам.
Я пишу свое имя на запотевшем стекле. Отпечатки на стекле возвращают меня в детство. ‑ Может, папа и согласится, чтобы Адам иногда оставался на ночь, ‑продолжает мама, ‑но он никогда не позволит Адаму здесь жить. ‑Папа обещал помочь со списком. ‑Он и помогает. Он ведь купил билеты на Сицилию, разве не так? ‑Потому что хочет побыть неделю с тобой! Я оборачиваюсь к ней; мама бросает на меня хмурый взгляд, как будто впервые меня увидела. ‑Он так сказал? ‑Он в тебя влюблен, это же очевидно. Тем более путешествия в моем списке больше нет.
Мама изумляется: ‑Я думала, путешествие было седьмым пунктом. ‑Я обменяла его на ваше с папой примирение. ‑Ох, Тесса!
Странно. Кому, как не ей, знать, что такое любовь. Я скрещиваю руки на груди: ‑Расскажи мне о нем. ‑О ком? ‑О мужчине, ради которого ты нас бросила.
Мама качает головой: ‑Почему ты об этом вспомнила? ‑Потому что ты утверждала, будто у тебя не было выбора. Разве не так? ‑Я говорила, что несчастна. ‑Многие несчастны, но они не бросают семью. ‑Тесса, пожалуйста, мне не хочется об этом говорить. ‑Мы тебя любили.
Множественное число. Прошедшее время. Но все равно слишком громкие слова для такой маленькой комнатки.
Мама поднимает на меня глаза; у нее бледное, худое лицо. ‑Простите меня. ‑Вероятно, ты любила его больше всех на свете. И он был просто замечательный, самый лучший.
Мама не отвечает.
Все просто. Такая большая любовь. Я отворачиваюсь к окну: ‑Если так, ты должна понять, что я чувствую к Адаму.
Мама поднимается и подходит ко мне. Она не трогает меня, но придвигается очень близко. ‑Он испытывает к тебе такие же чувства? ‑Не знаю.
Мне хочется довериться ей, сделать вид, что все будет хорошо. Но я лишь стираю свое имя со стекла и гляжу в темноту. До чего же на улице мрачно. ‑Я поговорю с папой, ‑обещает она. ‑Он укладывает Кэла спать, а потом я поведу его в бар выпить пива. Вы справитесь одни? ‑Я позову Адама. Приготовлю ему ужин. ‑Вот и славно.
Мама поворачивается, идет к двери, но на пороге останавливается: ‑Тесса, тебе хочется радоваться и наслаждаться жизнью, но имей в виду‑другие люди не всегда могут дать тебе то, что ты хочешь.
Я отрезаю на разделочной доске четыре толстых ломтя хлеба и кладу на гриль. Достаю из корзины для овощей помидоры. Адам стоит, прислонившись к раковине, и смотрит на меня; я прикладываю помидоры к груди и, пританцовывая, возвращаюсь с ними к столу.