Папа трижды целует меня в лоб и обещает скоро вернуться.
Когда он уходит, на подоконник садится птичка. Она ничем не примечательна ‑не гриф, не феникс, а самый обычный скворец. Заходит медсестра, поправляет простыни, наливает воду в кувшин. Я показываю ей птичку и в шутку говорю, что это дозорный смерти. Она цыкает на меня и советует не искушать судьбу.
Но птица настораживается и смотрит прямо на меня. ‑Еще не пора, ‑говорю я ей.
Приходит доктор. ‑Что ж, ‑начинает он, ‑в конце концов мы подобрали правильный антибиотик. ‑В итоге, а не в конце. ‑Жаркие выдались деньки. ‑Неужели? ‑Я имею в виду, для вас. Такая сильная инфекция, как правило, вызывает бред.
Пока врач выслушивает мне стетоскопом, я читаю на значке его имя. Доктор Джеймс Уилсон. Он примерно одних лет с моим отцом. Брюнет; волосы на макушке редеют. Худее папы. Выглядит устало. Врач осматривает мои руки, ноги и спину ‑нет ли подкожного кровотечения? Потом садится на стул у кровати и делает пометки в истории болезни.
Доктора ожидают от пациентов вежливости и благодарности. Это упрощает им работу. Но сегодня у меня нет желания соблюдать приличия. ‑Сколько мне осталось?
Доктор удивленно поднимает глаза. ‑Давайте дождемся вашего отца и тогда все обсудим. ‑Зачем? ‑Чтобы мы вместе решили, как вас дальше лечить. ‑Но болею я, а не папа.
Врач убирает ручку в карман. На его лице выступают желваки. ‑Тесса, я не собираюсь обсуждать с вами возможные сроки. Это не имеет смысла. ‑Для меня имеет.
Не то чтобы я настолько расхрабрилась. Это не новогодние зароки. Просто у меня под мышкой катетер, и я потеряла несколько дней жизни на больничной койке. И мне совершенно очевидно, что важно, а что нет. ‑Через два месяца моя лучшая подруга родит‑ мне нужно знать, доживу ли я.
|
|
Доктор скрещивает ноги и тут же выпрямляет. Мне его немного жаль. Не каждый день врачам приходится иметь дело со смертью. ‑Было бы неверно вас обнадеживать. Но расстраиваться раньше времени тоже не стоит. ‑Пусть так. Все равно вы знаете больше, чем я. Ну пожалуйста, Джеймс.
Медсестрам запрещено называть врачей по имени, и в обычной ситуации я бы тоже на это не осмелилась. Но что‑то изменилось. Умирать‑то мне. И я имею право знать когда. ‑Если вы ошибетесь, я не стану предъявлять вам претензий.
Доктор мрачно усмехается: ‑Хотя нам удалось победить инфекцию и вам явно стало лучше, анализ крови не дал полной картины, так что пришлось еще кое‑что обследовать. Когда вернется ваш отец, мы вместе обсудим результаты. ‑Вы нашли что‑то в периферической крови? ‑Тесса, мы с вами не очень хорошо друг друга знаем. Не лучше ли дождаться вашего отца? ‑Нет. Скажите мне.
Он глубоко вздыхает, как будто ему не верится, что он готов сдаться. ‑Да, у вас поражена периферическая нервная система. Мне очень жаль.
Вот и все. Рак изрешетил меня своими пулями, прикончил иммунную систему, и теперь врачи бессильны. Каждую неделю у меня брали кровь на анализ‑проверяли, нет ли поражения нервов. И наконец нашли.
Я всегда думала, что, когда мне скажут наверняка, у меня перехватит дыхание, как от удара в живот. Что боль будет тупой. Но я ошибалась. Боль острая. Сердце колотится, перегоняя адреналин. Я держу себя в руках. ‑Папа знает?
|
|
Доктор кивает: ‑Мы собирались вместе вам об этом сказать. ‑И какой у меня выбор? ‑Тесса, у вас поражена иммунная система. Выбор невелик. Если хотите, может продолжать переливания крови, но едва ли этого хватит надолго. Если сразу после трансфузии у вас начнется анемия, нам придутся прекратить процедуры. ‑И что тогда? ‑Тогда мы постараемся сделать все возможное, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и оставим вас в покое. ‑А нельзя каждый день переливать кровь? ‑Нет. ‑Значит, я не протяну и двух месяцев?
Доктор Уилсон смотрит мне в глаза: ‑В лучшем случае.
Я знаю, что похожа на груду костей, обтянутых липкой пленкой. Я вижу по глазам Адама, что он потрясен. ‑Ты меня помнишь не такой, да?
Он наклоняется и целует меня в щеку: ‑Ты красавица.
Но мне кажется, что именно этого он всегда боялся: делать вид, что я ему нравлюсь, когда я подурнею окончательно и расклеюсь.
Он принес мне тюльпаны из своего сада. Я засовываю их в кувшин с водой. Адам просматривает открытки с пожеланиями выздоровления. Мы болтаем о всяких пустяках‑ о том, как принялись растения, которые они с мамой купили в садоводческом центре, о том, что его мама теперь проводит больше временя на свежем воздухе и наслаждается весенними деньками. Адам бросает взгляд в окно и что‑то шутит о тои, какой чудный вид открывается из окна на стоянку машин. ‑Адам, я не хочу, чтобы ты себе врал.
Он хмурится, будто не понимает, о чем речь. ‑Не надо делать вид, что я тебе нравлюсь. Мне такая анестезия не нужна. ‑Что ты хочешь этим сказать? ‑Я не хочу, чтобы ты притворялся. ‑Я не притворяюсь. ‑Я тебя не виню. Ты же знал, что я так расклеюсь. А дальше будет только хуже.
|
|
Адам на мгновение задумывается, потом сбрасывает кроссовки. ‑Что ты делаешь? ‑То, чего мне по‑настоящему хочется.
Он откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Обнимает меня, прижимает к себе. ‑Я люблю тебя, ‑сердито шепчет он мне в шею. ‑У меня разрывается сердце, но я все равно тебя люблю. И не смей возражать мне, что это неправда. Никогда так не говори!
Я кладу ладонь на его щеку, и он прижимается к моей руке. Мне приходит в голову, что Адам одинок. ‑Прости, я была неправа! ‑Еще бы!
Он не смотрит на меня, и похоже, едва сдерживает слезы.
Адам проводит со мной целый день. Мы смотрим MTV, потом он читает оставленную папой газету, а я дремлю. Мне снится Адам, несмотря на то что он здесь, рядом со мной. Мы бредем куда‑то по снегу, но почему‑то нам жарко и мы в купальниках. Мы идем глухими тропами, мимо заснеженных деревьев, по извилистой дороге, у которой нет конца.
Проснувшись, я понимаю, что проголодалась, и отправляю Адама еще за одним клубничным мороженым. Едва он уходит, как я начинаю по нему скучать. Кажется, будто больница опустела. Как такое может быть? Я сцепляю пальцы под одеялом и не расплетаю, пока Адам не ложится рядом.
Он разворачивает эскимо и протягивает мне. Я кладу мороженое на тумбочку: ‑Потрогай меня.
Адам смущается: ‑Мороженое растает. ‑Ну пожалуйста. ‑Я лежу рядом. Я прикасаюсь к тебе.
Я кладу его руку к себе на грудь: ‑Вот так. ‑Тесс, не надо, я могу сделать тебе больно. ‑Нет. ‑А если войдет медсестра? ‑Мы запустим в нее судном.
Адам нежно сжимает через пижаму мою грудь. ‑Вот так?
Он касается меня бережно, словно я драгоценность, словно он очарован мной, восхищен моим телом‑ даже сейчас, когда оно слабеет. Его кожа соприкасается с моей, и мы оба вздрагиваем. ‑Я хочу заняться любовью.
Он замирает: ‑Когда? ‑Когда вернусь домой. Еще хоть один раз перед смертью.
Его взгляд меня пугает. Я еще никогда не видела у Адама такого выражения лица. В нем столько искренности и мудрости, будто он видел то, чего и представить нельзя. ‑Обещаю.
Тридцать четыре.
Они смеются, как дежурные. Каждое утро приходит папа. Днем появляется Адам. Вечером возвращаются папа с Кэлом. Время от времени забегает мама; на второй раз у нее хватает сил высидеть до конца переливания крови. ‑Уровень гемоглобина и тромбоцитов повышается, ‑произнесла мама, когда меня подключили к аппаратуре.
Мне приятно, что она знает названия.
Но прошло десять дней. Я даже Пасху пропустила. Столько времени‑впустую.
Каждую ночь, лежа на узкой больничной койке, я мечтаю об Адаме. Я хочу лежать, переплетя свои ноги с его, и чувствовать его тепло. ‑Я хочу домой, ‑заявляю я медсестре. ‑Еще рано. ‑Мне уже лучше. ‑Не настолько. ‑Чего вы ждете? Что я выздоровею?
Каждое утро восходит солнце и в городе гаснут огни. По небу летят облака, бурный потом машин вливается на стоянку, затем она пустее, солнце снова ухает за горизонт, и заканчивается еще один день. Течет время. Течет кровь.
Я собираю сумку и одеваюсь. Сажусь на кровать, стараясь принять бодрый вид. Я жду Джеймса. ‑Я еду домой, ‑сообщаю я, когда он просматривает мою карту.
Он кивает, словно ожидал этого: ‑Вы твердо решили? ‑Вполне. Я скучаю по свежему воздуху. ‑Я указываю за окно ‑вдруг он слишком занят, чтобы заметить мягкий свет и облака в голубом небе? ‑Тесса, чтобы анализ крови не ухудшился, нужно соблюдать строгий режим. ‑Разве я не могу соблюдать его дома?
Доктор бросает на меня серьезный взгляд: ‑Чтобы вести привычный вам образ жизни, необходимы медицинские процедуры, которые отнимают много времени и сил. Как часто и в каком объеме они вам нужны‑об этом можете судить только вы. Вы уверены, что больше не хотите продолжать лечение?
Я вспоминаю комнаты в нашем доме, цвет ковров и занавесок, расстановку мебели. Мне безумно хочется пройти из своей спальни вниз по лестнице, через кухню, в сад. Я хочу проделать этот пусть. Посидеть в шезлонге на лужайке. ‑Последнего переливания хватило всего на три дня.
Врач сочувственно кивает: ‑Я знаю. Увы. ‑Сегодня утром мне сделали еще одно. Как думаете, насколько его хватит?
Он вздыхает: ‑Понятия не имею.
Я разглаживаю простыню ладонью: ‑Я хочу домой. ‑Давайте обсудим это с городским управление здравоохранения. Если они гарантируют ежедневный посещения медсестер, тогда, быть может, мы вернемся к этому разговору. ‑Врач вешает мою карту обратно на спинку кровати. ‑Я позвоню им и зайду, когда вернется ваш отец.
После его ухода я считаю до ста. На столе пасется муха. Я протягиваю палец, чтобы коснуться ее хрупких крылышек. Муха чувствует мое приближение, с жужжанием перелетает на лампу и кружится вокруг нее. Мне ее не достать.
Я надеваю куртку, накидываю на плечи шарф и беру сумку. Дежурная медсестра даже не замечает, как я прохожу мимо нее и сажусь в лифт.
Спустившись на первый этаж, я пишу Адаму эсэмэску: ПОМНИШЬ, ЧТО ТЫМНЕ ОБЕЩАЛ?
Я хочу умереть по‑своему. Это моя болезнь, моя смерть, мой выбор.
Вот что значит принимать все как есть.
До чего приятно идти. Просто переставлять ноги, следуя за желтой линией на полу в коридоре до самой регистратуры. Как весело проходить сквозь вращающуюся дверь, делая внутри два круга ‑в честь гения, который ее изобрел. Как здорово дышать свежим воздухом. Сладким, прохладным, потрясающим свежим воздухом.
У ворот стоит киоск. Я покупаю шоколадку «Дейри милк» и пачку жевательных конфет «Чуитс». Когда я расплачиваюсь, продавщица смотрит на меня как‑то странно. Наверное, после всех лечебных процедур от меня исходит тусклое свечение, и некоторые люди его видят, точно неоновую лампу, вспыхивающую с каждым моим шагом.
Глазея по сторонам, я бреду к стоянке такси. Я замечаю камеру слежения на фонарном столбе, которая вращается вокруг своей оси, слышу треньканье мобильных телефонов. Я шепчу «Прощайте», ‑ и кажется, будто больница удаляется; тень от платанов заволакивает ее окна темнотой.
Мимо, стуча высокими каблучка, неспешной проходит девушка; от нее пахнет жареным цыпленком. Девушка облизывает жирные пальцы. Какой‑то мужчина с плачущим ребенком на руках орут в мобильный телефон: «Нет, черт возьми, я не могу тащить еще и картошку!»
Мы вписываемся в схемы. Включаемся в какие‑то моменты. Иногда мне кажется, что, кроме меня, этого никто не замечает.
Мы стоим в обычной для обеденного времени пробке, и я делюсь с таксистом шоколадкой. Он признается, что сегодня работает в две смены, а на дороге, по его мнению, слишком много машин. Он удрученно машет рукой. Мы ползем к центру. ‑Когда все это кончится? ‑вопрошает таксист.
Чтобы подбодрить его, я протягиваю ему «Чуитс». Потом набираю Адаму эсэмэску: НАДО ДЕРЖАТЬ СЛОВО.
Погода меняется; солнце скрылось за облаками. Я открываю окно. Холодный апрельский воздух обжигает легкие.
Водитель в нетерпении барабанит пальцами по рулю: ‑Ну все, встали напрочь!
А мне нравится скопление машин, попытки водителей просунуться вперед, глухое урчание автобусного мотора, вой сирены неотложки вдалеке. Мне нравится ползти по главной улице‑так медленно, что я успеваю разглядеть нераспроданные пасхальные яйца в витрине газетного киоска и окурки, сметенный в аккуратную кучку у входа в «Жаренный цыпленок» Я вижу детей со странными игрушками в руках: один сжимает медведя, другой‑осьминога. А под колесами коляски возле магазина для мам и малышей я замечаю свое имя. Буквы полиняли, но по‑прежнему маячат на тротуаре до самого банка.
Я набираю номер Адама. Он не берет трубку, и я оставляю ему сообщение: Я ТЕБЯ ХОЧУ. Так просто.
На развязке поперек дороги, мерцая синей мигалкой, стоит «скорая» с распахнутыми дверями. Свет мигалки отражается даже в низких облаках. На дороге под покрывалом лежит женщина. ‑Вы только посмотрите, ‑произносит водитель.
На женщину глазеют все‑ люди в других машинах, офисный служащие, выскочившие купить себе на обед сэндвич. Лица женщины не видно, но из‑под покрывала торчат ее ноги в колготках. Ступни в туфлях вывернуты под странным углом. Под женщиной собралась лужа темной, как дождь, крови.
Таксист ловит мой взгляд в зеркале: ‑Поневоле задумаешься, правда? ‑Да. Все не понарошку. Жизнь и смерть.
У меня горят подошвы; кровь приливает к щиколоткам и бьется в икрах, когда я стучусь к Адаму. Салли приоткрывает дверь и выглядывает в щелку. Меня вдруг охватывает любовь к этой женщине. ‑Адам дома? ‑Ты разве не в больнице? ‑Уже нет.
Она смущается ‑Он не говорил, что тебя выписывают. ‑Это сюрприз. ‑Еще один? ‑Она вздыхает, открывает дверь чуть шире и бросает взгляд на часы: ‑Он вернется не раньше пяти. ‑Пяти?
Нахмурясь, она смотрит на меня: ‑У тебя все в порядке? Нет. Пять‑слишком поздно. У меня может начаться анемия. ‑А где он? ‑Уехал на поезде в Ноттингем. Его пригласили на собеседование. ‑Куда? ‑В университет. Он хочет с сентября пойти учиться.
Сад плывет у меня перед глазами. ‑Похоже, ты удивлена не меньше меня.
Я засыпала в его объятиях на больничной койке. Просила «Потрогай меня», и он меня ласкал. Говорил, что любит. «Не смей мне возражать, что это неправда». Он дал мне слово.
Я бреду по дорожке к калитке. Начинается дождь. Чудесный серебристый дождь‑будто нити паутины льются с неба.
Тридцать пять.
Я срываю с вешалки в гардеробе платье и прорезаю ниже пояса зияющую дыру. Ножницы острые, резать легко: металл скользит, как по воде. На голубом платье с запахом появляется прореха через всю грудь. Я кладу оба платья на кровать, словно пару больных друзей, и разглаживаю ладонь.
Не помогает.
Дурацкие джинсы, которые я купила с Кэлом, мне все равно не подошли, и я отхватываю штанины на коленях. Я отрываю карманы всех своих тренировочных брюк, дырявлю футболки и сваливаю в кучу рядом с платьями.
С ботинками я вожусь целую вечность. Болят руки, я задыхаюсь. Но утром мне сделали переливание, и сейчас в моих жилах бьется чья‑то горячая кровь, поэтому я не сдаюсь. Я разрезаю каждый ботинок вдоль. Два жутких разреза.
Мне хочется избавиться от всего. Жить в пустой комнате.
Я открываю окно и вышвыриваю ботинки. Они приземляются на лужайку.
Небо затянуто низкими серыми тучами. Накрапывает мелкий дождик.
Мокрый сарай. Мокрая трава. Ржавеет передвижная решетка для барбекю.
Я вытаскиваю из шкафа всю оставшуюся одежду. Легкие хрипят, но я не останавливаюсь. Я разрываю куртки в клочья; пуговицы разлетаются по комнате. Я режу на куски свитера. От брюк остаются одни лохмотья. Я выставляю ботинки на подоконник и отрезаю у них языки.
Так уже лучше. Я чувствую прилив сил.
Я сгребаю в охапку разложенные на кровати платья. И выбрасываю вместе с ботинками в окно. Они падают во двор и лежат под дождем.
Я проверяю телефон. Ни сообщения. Ни пропущенных звонков.
Ненавижу свою комнату. Все вещи с ней связаны с какими‑то воспоминаниями. Фарфоровая вазочка Сент‑Айвза. Коричневая керамическая банка, в которой мама держала печенье. Спящая в тапочке собачка, которая раньше стояла на камине. Мое зеленое стеклянное яблоко. Все отправляется на лужайку, кроме собачки, которая вдребезги разбивается о забор.
Я вышвыриваю из окна книги, и они раскрываются на лету, хлопая крыльями страниц, точно экзотические птицы. Страницы рвутся и трепещут. Видео‑ и компакт‑диски перелетают через забор на соседний участок, как фрисби. Пусть Адам после моей смерти ставит их своим новым друзьям из университета.
Одеяло, простыни, покрывало‑все летит вниз. Пузырьки с лекарствами, все коробочки с прикроватной тумбочки, шприцевой насос, крем «Дипробейз» для сухой кожи, крем на водной основе. Моя шкатулка.
Я вспарываю диванную подушку, усеяв пол полистиреновыми шариками, и выбрасываю пустую наволочку под дождь. Сад захламлен. Но вещи прорастут. Появятся брючные деревья Вьющиеся книжные кустарники. Чуть погодя я тоже выброшусь из окна и пущу корни в теньке у сарая.
От Адама по‑прежнему ни слуху ни духу. Я швыряю телефон через забор.
Телевизор тяжелый, как машина. От него болит спина. Горят ноги. Я волоку его по ковру. Задохнувшись, останавливаюсь. Комната качается. Вдох. Вдох. Ты можешь. Не останется ничего.
Так, телевизор на подоконник.
И вниз.
Он с грохотом рушится на лужайку и взрывается. Осколки пластика и стекла разлетаются во все стороны.
Вот так. Ничего не осталось. Все кончено.
Папа врывается в комнату и замирает с открытым ртом. ‑Ты чудовище, ‑шепчет он.
Я зажимаю уши.
Он подходит и берет меня за руки. У него изо рта пахнет застоявшимся табачным дымом. ‑Ты хочешь оставить меня ни с чем? ‑Здесь никого не было! ‑И ты решила разнести дом? ‑Где ты был? ‑В магазине. Потом поехал в больницу навестить тебя, но ты исчезла. Мы чуть с ума не сошли. ‑Мне плевать! ‑А вот мне не наплевать! Ты же валишься с ног! ‑Это мой организм. Я могу делать что хочу! ‑Значит, тебе теперь наплевать на свой организм? ‑Он мне надоел! Мне тошнит от докторов, игл, анализов и переливаний крови. Я устала быть день за днем прикованной к кровати, в то время как вы все живете своей жизнь. Ненавижу! Ненавижу вас всех! Адам уехал на собеседование в университет, ты знал об этом? Он будет жить еще много лет, будет делать все, что пожелает, а я через пару недель буду лежать под землей!
Папа плачет. Он падает на кровать, закрывает лицо руками и всхлипывает. Я не знаю, что делать. Почему он оказался слабее меня? Я сажусь рядом с ним и трогаю его за колено: ‑Пап, я не вернусь в больницу.
Он вытирает нос рукавом рубашки и смотрит на меня. Он похож на Кэла. ‑Ты правда больше не хочешь лечиться? ‑Правда.
Я обнимаю папу, и он кладет мне голову на плечо. Я глажу его по голове. Такое ощущение, что мы плывем на лодке. Нас даже обдувает ветерок из открытого окна. Мы сидим так долго‑долго. ‑Как знать, вдруг, оставшись дома, я не умру. ‑Было бы здорово. ‑Сдам все экзамены на пятерки. Поступлю в университет.
Папа вздыхает, растягивается на кровати и закрывает глаза: ‑Хорошая мысль. ‑Устроюсь на работу,и, быть может, когда‑нибудь у меня будут дети‑ Честер, Мерлин и Дейзи.
Папа приоткрывает глаза: ‑Да поможет им Бог! ‑Ты станешь дедушкой. Мы будем тебя часто навещать. Много лет мы будем приезжать к тебе в гости, пока тебе не стукнет девяносто. ‑А потом что? Перестанете приезжать? ‑Нет, потом ты умрешь. Раньше меня. Как и полагается.
Папа молчит. Просочившаяся в окно темнота касается тенью его руки, и кажется, что ее нет. ‑Ты будешь жить не здесь, а в каком‑нибудь домике у моря. У меня будут ключи, потому что я буду все время тебя навещать, и однажды я, как обычно, войду в дом и увижу, что занавески задернуты, а почта лежит на коврике у двери. Я начну тебя искать, поднимусь в спальню и с облегчением увижу, что ты мирно спишь. Я громко рассмеюсь. Но, отдернув занавески, замечу, что у тебя синие губы. Я дотронусь до твоей щеки; холодная. И руки холодные. Я окликну тебя, но ты меня не услышишь, не откроешь глаза.
Папа садится на кровати. Он снова плачет. Я обнимаю его и похлопываю по спину: ‑Прости. Я тебя напугала? ‑Нет‑нет. ‑Он отстраняется, вытирает глаза рукой.‑Пойду‑ка я лучше приберусь в саду, пока не стемнело. Ты ведь посидишь одна? ‑Конечно.
Я наблюдаю за ним в окно. Дождь льет как из ведра; папа надел резиновые сапоги и куртку с капюшоном. Захватил из сарая метлу и тачку. Натянул садовые перчатки. Вот он подбирает с лужайки телевизор. Заметает осколки стекла. Складывает книги в картонную коробку. Собирает с забора вырванные страницы, которые трепещут на ветру.
Возвращается Кэл в школьной форме, с рюкзаком и велосипедом. Он выглядит крепким и здоровым. Папа подходит и обнимает его.
Кэл бросает велосипед и помогает папе прибирать на лужайке Он похож на кладоискателя: он поднимает каждое найденное кольцо над головой и рассматривает его на свету. Вот он нашел серебряное колье, подаренное мне на прошлый день рождения, и мой амберлитовый браслет. Потом он подбирает всякую чепуху‑ улитку, перышко, камешек. Находит грязную лужицу и шлепает по ней. Папа смеется. Отпирается на метлу и хохочет во все горло. Кэл тоже хохочет.
Дождь неслышно стучит в стекло, размывая их очертания.
Тридцать шесть.
‑ Ты хоть собирался мне об этом сказать?
Адам сидит, примостившись на краешке стула. Он бросает на меня угрюмый взгляд: ‑Я не знал как. ‑Значит, нет.
Он пожимает плечами: ‑Пару раз я пытался. Но мне казалось, что это нечестно. Как я смею жить какой‑то своей жизнью?
Я сажусь в кровати: ‑У тебя хватает наглости жалеть себя за то, что ты останешься один? ‑Нет. ‑Потому что если ты хочешь умереть, то у меня есть план. Мы поедем на мотоцикле. Заметив, что на повороте нам навстречу едет грузовик, ты разгонишься побыстрее, и мы умрем вместе‑ море крови, общие похороны, наши кости сплетутся навеки. Как тебе мысль?
В глазах Адама мелькает такой ужас, что я лопаюсь от смеха. Он с облегчением ухмыляется в ответ. Кажется, будто рассеялся туман и в комнате взошло солнце. ‑Адам, давай забудем об этом. Просто так неудачно совпало, вот и все. ‑Но ты повыбрасывала все из окна! ‑Не только из‑за тебя.
Он откидывает голову на спину стула и закрывает глаза: ‑Я знаю.
Папа сказал ему, что я больше не вернусь в больницу. Теперь об этом знаю все. Утром придет Филиппа, и мы решим, что делать. Хотя, мне кажется, тут нечего особо обсуждать. Сегодняшнее переливание уже почти не действует. ‑Как все прошло в университете?
Адам пожимает плечами: ‑Огромное пространство, куча зданий. Я немного растерялся.
Но он полон надежд. Я вижу это по его глазам. Он сел на поезд и поехал в Ноттингем. Он много где побывает без меня. ‑Так познакомился там с девушками? ‑Нет! ‑Разве в университет поступают не за этим?
Адам поднимается со стула, пересаживается на кровать и бросает на меня серьезный взгляд: ‑Я хочу поступить туда потому, что до встречи с тобой моя жизнь была полным дерьмом. И я не собираюсь оставаться здесь, когда тебя не станет, не хочу как ни в чем не бывало жить с мамой. Если бы не ты, мне бы и в голову не пришло пойти в университет. ‑Да ты наверняка забудешь меня к концу первого семестра. ‑Вот уж нет. ‑Это почти неизбежно. ‑Хватит! Неужели, чтобы ты мне поверила, я должен сделать что‑то безрассудное? ‑Да.
Он усмехается. ‑И что ты предлагаешь? ‑Сдержи обещание.
Адам протягивает руку, чтобы приподнять край одеяла, но я его останавливаю: ‑Сначала выключи свет. ‑Зачем? Я хочу тебя видеть. ‑Я стала кожи да кости. Ну пожалуйста.
Адам вздыхает, выключает верхний свет и садится на кровать. Наверно, я его напугала, потому что он не ложится, а гладит меня через одеяло ‑по ноге от бедра до щиколотки, потом по другой ноге. Его жесты уверенны. Такое ощущение, будто я инструмент, который он настраивает. ‑Я могу ласкать тебя часами, ‑признается Адам со смешком (наверно, чтобы спрятать за ним свое смущение). ‑Ты такая красивая.
Под его руками. Потому что его пальцы придают моему телу объем. ‑Тебе нравится, когда я тебя так глажу?
Я киваю. Адам сползает с кровати, встает на колени и сжимает в ладонях мою ступню, согревая меня через носок.
Он массирует мои ноги так долго, что я едва не засыпаю, но, когда Адам стаскивает с меня носки, я моментально пробуждаюсь. Он подносит мои ступни к губам и целует. Проводит языком по пальцам. Посасывает подошвы. Лижет пятки.
Я думала, что меня больше никогда не бросит в жар от его прикосновений, что я уже не распалюсь, как раньше. И очень удивляюсь, когда меня захлестывает горячая волна. Я знаю, что Адам чувствует тоже самое. Он стаскивает футболку, сбрасывает кроссовки. Расстегивая джинсы, он неотрывно смотрит мне в глаза.
Он потрясающе красив: и волосы, который теперь короче моих, и изгиб спины, когда он снимает джинсы, и мускулы, крепкие от работы в саду. ‑Иди ко мне, ‑зову я.
В комнате тепло, батареи пышут жаром, но я все равно вздрагиваю, когда Адам откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Он старается не придавить меня. Привстав на локте, он нежно целует меня в губы. ‑Не бойся меня. ‑Я не боюсь.
Но я первой касаюсь его языка своим. Я кладу его руку себе на грудь и заставляю расстегнуть пуговицы.
Адам глухо стонет; его поцелуи опускаются ниже. Я сжимаю его голову, глажу по волосам, а он нежно, словно младенец, сосет мою грудь. ‑Я так по тебе соскучилась, ‑шепчу я.
Его ладонь скользит по моему животу, по боку, по бедру. Поцелуи следуют за ладонью, спускаются ниже, пока его голова не оказывается меж моих ног. Адам бросает на меня вопросительный сок.
При мысли, что Адам будет целовать меня там, я истекаю соком.
Его голова в тени, руки обвивают мои ноги. Его теплое дыхание согревает мое бедро. Он начинает‑медленно и неспешно.
Если бы у меня были силы, я бы сопротивлялась. Если бы я могла, я бы завыла на луну. Но испытывать такое сейчас, когда я считала, что все кончено, когда отказывают все органы и я думала, что это уже не принесет мне удовольствия…
Я на верху блаженства. ‑Иди сюда. Иди ко мне.
В его взгляде мелькает сомнение. ‑А тебе не будет больно? ‑Где ты этому научился? ‑Тебе понравилось? ‑Ьезумно!
Адам ухмыляется, до смешного довольный собой: ‑Видел в одном фильме. ‑А как же ты? Останешься ни с чем?
Он пожимает плечами: ‑Да ладно, ты же устала. Может, не надо? ‑Тогда ты можешь поласкать себя. ‑При тебе? ‑Я хочу посмотреть.
Он заливается румянцем: ‑Правда? ‑А почему бы и нет? Будет, что вспомнить.
Адам смущенно улыбается: ‑Ты действительно этого хочешь? ‑Да.
Он встает на колени. Пусть у меня не осталось сил, но зато я пожираю его глазами.
Адам смотрит на мою грудь и ласкает себя. Никогда и ни с кем я не была так близка, ни на чьем лице не видела такого выражения потрясенной любви. Он распахивает глаза, раскрывает рот… ‑Тесс, я люблю тебя! О господи, как же я тебя люблю!
Тридцать семь.
Расскажите мне, как это будет.
Филиппа кивает, словно ждала этого вопроса. На ее лице появляется странное выражение‑ профессионально‑отстраненное. Мне кажется, она начала дистанцироваться. А что ей еще остается? Ее работа‑помогать умирающим, и если она к каждому будет привязываться всей душой, то сойдет с ума. ‑Теперь тебе будет меньше хотеться есть. Вероятно, ты будешь больше спать. Едва ли ты станешь с кем‑то подолгу общаться, но не исключено, что в промежутках между сном ты найдешь в себе силы поболтать минут десять. Быть может, тебе захочется спуститься в гостиную или подышать свежим воздухом, если на улице тепло и папа вынесет тебя в сад. Но большую часть времени ты будешь спать. Через несколько дней ты начнешь иногда терять сознание и, хотя не всегда сможешь ответить, все равно будешь слышать, что тебе говорят, и узнавать людей. В конце концов Тесс, ты просто заснешь. ‑Мне будет больно? ‑Думаю, боль всегда можно будет облегчить. ‑В больнице это не удавалось. По крайней мере, сперва. ‑Да, ‑соглашается Филиппа. ‑Сперва они никак не могли подобрать лекарство. Но я принесла тебе морфина сульфат‑он снимает боль. На всякий случай еще есть ораморф ‑он посильнее. Едва ли ты будешь мучиться от боли. ‑Как вы думаете, мне будет страшно? ‑На этот вопрос нет однозначного ответа. ‑Поняв по моему лицу, что говорит какую‑то чушь, Филиппа исправляется: ‑Я думаю, Тесс, тебе ужасно не повезло, и на твоем месте я бы боялась. Но я уверена: что бы ты ни чувствовала в эти последние дни, все будет так, как и должно быть. ‑Ненавижу, когда вы говорите «дни».