– Ты же видишь? А ты тоже не можешь использовать безвременье.
Он улыбнулся:
– Дело в том, что мы, пикси, и есть безвременье. Мы – магия, детка. У Маталины хотя бы спроси.
Айви прыснула, взяла вишенку, и Дженкс шпагу от ее коктейля положил рядом с моей.
– А ты знаешь, что таких штук коробка в бакалее стоит полтора бакса?
Он пожал плечами:
– Так это ж не прикольно.
Слушая нашу болтовню, Питер улыбнулся, и у меня сердце защемило, когда я вспомнила, как, бывало, Ник так на меня смотрел.
– Жаль, что у меня не было возможности с вами познакомиться до всего этого, – сказал он тихо. – Вы отлично вместе смотритесь. Как камарилья вампира, только без зависти и интриг. Настоящая семья.
Хорошее настроение у меня испарилось. Дженкс играл с вилкой, пытаясь поставить ее вертикально на зубья, а Айви вдруг заинтересовали сидящие у стойки вервольфы.
Питер быстро заморгал – нервная реакция, которой я никогда у Ника не видела.
Прошу прощения, я сказал что‑нибудь не…
Питер, – прервала его Айви, – у нас час до того, как Ник будет на месте при этом движении на мосту. Хочешь что‑нибудь поесть?
Я собралась поискать взглядом Бекки и ойкнула, когда Дженкс пнул меня в лодыжку. На мой сердитый взгляд он ответил:
– Ник тебе не нравится. А потому сам будет себе еду заказывать.
Устыдившись собственной глупости, я успокоилась.
– Да, правда.
И постаралась не дергаться, когда следующие пять минут Питер пытался привлечь внимание Бекки. Уголком глазая видела, как Ник вышел из туалета, и выглядел он точно как больной вампир, который сидел сейчас рядом со мной и пытался привлечь внимание любой девушки в переднике. Черт, Ник даже шел походкой Питера – медленной и страдающей. Жуткое зрелище. У него, кстати, отлично получалось.
|
|
Профессиональный вор, – напомнила я себе, прижимая к себе сумку, чтобы убедиться: она все еще в моем владении. Как я могла быть так слепа? Но я знала, что эта слепота родилась у меня из потребности этого чертова признания, которое мне нужно было почти так же мучительно, как Айви нужна кровь. Не так уж мы с ней различны, как это кажется, если заглянуть в корень.
Нервы у меня задергались, лишь когда Ник перестал быть мне виден. Я повернулась к Айви, по ее глазам следя за его проходом через бар.
Умеет, – прокомментировала Айви, потягивая сок. – Одри его не распознала, пока он не поздоровался.
Вервольфы его не учуяли? – спросила я, и она покачала головой.
Питер скрипнул зубами, и я порадовалась, что у него была возможность нормально попрощаться с Одри. Он хороший человек, и это несправедливо. Может быть, он сумеет сохранить память о страдании и сочувствии, когда станет нежитью, но вряд ли. Так не бывает.
Айви побарабанила пальцами по столу, Дженкс вздохнул.
– Они ушли, – сказала Айви.
Осталось только дождаться звонка Ника, что он на месте. Птичка.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вот как оно – чувствовать себя убийцей, – подумала я, сильнее хватаясь за баранку Никова грузовичка и щурясь от солнца в глаза. Я тряслась, повела, дергалась и хотела сблевать. О, да. Вот теперь понятно, что такое восторг убийства.
Слева от меня в Никовых джинсах и плаще сидел Питер, глядя на проплывающие улицы. Мы приближались к мосту; на бампер я поместила один из гасящих инерцию амулетов Ника. Левой рукой Питер прижимал обезвреженную статую, измазанную кровью де Лавиня. Правая рука, немного меньше на вид, чем рука Ника, лежала на дверной ручке – наверняка нервное, он ведь не знает, что эта дверь вечно распахивается на каждой рытвине.
|
|
Грузовичок у Ника был старенький, громыхал железом при любом сотрясении и трясло в нем жутко. Зато тормоза великолепные, а с азотом в моторе скорость он выдавал поразительную – как раз то, что нужно уважающему себя вору.
Мы молча перетерпели толкучку у моста, я смотрела то на Айви с Дженксом позади нас, то на машины впереди – так же, как и мы, всеми правдами и неправдами пытающиеся пролезть на мост. Это Айви предложила устроить аварию на мосту. На ветру нюх у вервольфов будет хуже, а к пострадавшим здесь не удастся вызвать медпомощь на вертолете, да и вообще все будет медленней. Но главное – нам нужно было несколько миль дороги без обочин, чтобы вервольфы поменьше совали носы после аварии. Пятимильный мост нам их давал, как и прекрасную возможность врезаться во встречную машину. Лучше всего это проделать на самой середине, но и милей раньше, милей позже – тоже сойдет.
Я глянула в зеркало, но вид Айви и Дженкса в Кистеновом «корвете» утешения не принес, хоть они и служили буфером между нами и теми вервольфами из бара.
– Ремень застегни, – сказала я, думая, что это не умнее, чем тащить седло, когда ищешь удравшую из сгоревшей конюшни лошадь. Но не хотелось, чтобы нас остановили за не пристегнутый ремень и все рухнуло, если копы допрут, что свежепокрашенный грузовичок Ника – тот самый, который вчера скрылся с места происшествия.
|
|
Ремень громко щелкнул. В нас с Питером должна въехать фура. Какая разница, будет у Питера ремень застегнут или нет?
О, Господи. Что же я творю?
На светофоре наконец загорелся зеленый, и мы въехали на мост, направляясь к Сент‑Игнасу на ту сторону пролива. Живот свело, я вцепилась в баранку. На мосту был полный бардак. Две правые полосы перекрыты, и движение в обе стороны идет полевым. Посреди дороги стоят громадные машины и здоровенные прожектора, превращающие подступающую ночь в яркий день для бедолаг‑рабочих, вкалывавших изо всех сил, чтобы успеть до туристского сезона. Только они уже опоздали. Полосы разделяли красные конусы, их легко было переставить, если надо, и направить машины по другой стороне. Мост длиной в невероятные пять миль, и не найти и фута, который не нуждался бы в ремонте.
Питер вздохнул свободней, когда мы вышли на нормальные сорок миль в час – как и встречные машины, отделенные от нас какими‑нибудь тремя футами. За двумя свободными полосами и толстенными балками виднелись острова, серые и неясные на таком расстоянии. Высота у нас была заметная, и я подавила мгновенный приступ страха. Вопреки сказкам, ведьмы летать не умеют. А если умеют, то на посохе из красного дерева, который стоит подороже «конкорда».
Питер? – позвала я. Не нравилось мне молчать.
Все хорошо, – откликнулся он, сжимая статуэтку. Сердитый голос был совершенно не такой, как у Ника. Я не сдержала смущенной улыбки, вспомнив, как меня так же доставала Айви. Желудок опять сжался.
Я не собиралась спрашивать о твоем самочувствии, – сказала я, перебирая амулеты у себя на шее. Один от боли – боль от удара при аварии он не перекроет, – второй для того, чтобы сберечь голову от сотрясения. Питер отказался от обоих.
Я опять посмотрела в зеркало убедиться, что Айви с Дженксом на месте.
– Фары включить не надо? – спросила я. Это наш заранее оговоренный сигнал был, что все отменяется. Мне хотелось, чтобы он сказал «надо». Не хотела я это делать. М не сейчас казалось не важно, что будет со статуей. Другое дело – Питер. Мы можем что‑то другое придумать.
– Нет.
С его стороны светило закатное солнце, я прищурилась.
– Питер…
– Я уже все слышал, – сказал он хрипло, не меняя напряженной позы. – Не надо, прошу. Все сводится в итоге к одному: я умираю. Умираю давно и мучительно. Жить я прекратил три года назад, когда медицина и магия оказались бессильны, и боль постепенно отобрала все. От меня ничего не осталось, одна только боль. Я два года продержался только на мысли, что желать избавиться от боли – трусливо, но сейчас и это не помогает.
Я на него глянула и вздрогнула, увидев вместо него Ника – со стиснутыми зубами и жесткими карими глазами. Слова прозвучали так, словно он не в первый раз их говорил. Под моим взглядом он расслабил плечи, отпустил ручку двери.
– Нечестно по отношению к Одри так тянуть, – сказал он. – Она заслуживает сильного друга, способного встать рядом, способного укус за укусом встретить ее страсть, которую она так хочет мне показать.
Не могла я пропустить это мимо ушей.
А стать нежитью – это честно? – Он опять стиснул зубы. – Питер, я видела неживых. Это будешь не ты!
Да знаю! – воскликнул он, потом добавил тише: – Знаю, но ничего другого я ей предложить уже не могу.
Под колесами гулко загудел воздух, перекрыв шум мотора – мы проезжали первые решетчатые пролеты, установленные для облегчения конструкции.
– Она знает, что это буду не я, – спокойным голосом сказал Питер.
Он вроде был настроен говорить, и я хотела послушать. Должна была.
Он поймал мой взгляд и улыбнулся испуганной мальчишеской улыбкой.
Она говорит, что это неважно. Когда‑то я танцевал с такой страстью, что сводил ее с ума. Я хочу танцевать с ней снова. Я ее вспомню. Вспомню нашу любовь.
Но не почувствуешь, – прошептала я.
Она будет любить за нас двоих, – твердо сказал Питер, глядя на проплывающий мост. – А со временем я научусь ей подыгрывать.
Ошибаешься.
Питер… – Я потянулась включить фары, но он остановил меня, взяв за руку дрожащими пальцами.
Нет, – сказал он. – Я уже мертв. Ты помогаешь мне только измениться.
Я ему не верила. Не хотела верить.
– Питер, ты еще так много не пробовал. Ты должен попытаться. Каждый день появляются новые лекарства. Я даже знаю, кто тебе поможет.
Трент, – подумала я, и сама себя выругала. Что это я придумала?
– Я пробовал все, – тихо сказал Питер. – Легальное и нет. Слышал все уверения, верил обещаниям, пока впереди не осталось ничего, только смерть. Меня переставляют с места на место, как настольную лампу. Рэйчел… – Его голос прервался. – Ты не поймешь, ты еще живая. А я нет, и если это случится с тобой… Ты просто поймешь.
Машина впереди мигнула стоп‑сигналом, и я сняла ногу с газа.
Зато лампа освещает комнату, – слабо запротестовала я.
Если лампочка сгорела – нет.
Он поставил локоть на окно и уперся подбородком в ладонь. Заходящее солнце вспыхивало на нем из‑за мостовых опор.
– Может, смерть станет мне спасением, – сказал он под грохот встречного грузовика. – Может, после смерти я смогу делать добро. Живому мне это не удавалось.
Я с трудом проглотила ком в горле. После смерти он вообще ничего делать не станет, если только это не будет нужно непосредственно ему самому.
Все будет хорошо, – продолжил Питер. – Смерти я не боюсь. Я боюсь умирания. То есть не то что процесса, а того, как буду умирать. – Он рассмеялся, но с горечью. – Де Лавинь говорил как‑то, что только две вещи в совершенстве умеют делать все – рождаться и умирать. Стопроцентный успех. Так что я не ошибусь.
От мертвеца такое слышать интересно, – сказала я, задерживая дыхание – мимо проскочил большой грузовик, загромыхал по решетке, которую мы миновали. Все неправильно. Все это чудовищно неправильно.
Питер снял руку с окна и посмотрел на меня.
– Он сказал, что только одно от нас зависит в момент смерти – наши чувства. Можно трусить, а можно сохранять мужество. Я хочу встретить смерть смело – даже если будет больно. Я устал от боли, но еще немного выдержу.
Меня начало трясти, хотя воздух был нагрет заходящим солнцем, и окно у меня было опущено. Он навсегда лишится души. Вот эта искра созидания и сочувствия – она уйдет.
Можно… можно я задам тебе вопрос? – осмелилась я. Поток машин по встречной стал реже, я в душе взмолилась, чтобы не перекрыли еще одну полосу. Нет, наверное просто Ник ехал медленно, чтобы встретиться с нами посреди моста, как запланировано.
Какой?
Голос у него был усталый и измученный, у меня желудок узлом стянуло от его безнадежности.
– Когда Айви меня укусила, – сказала я, быстро глянув на Питера, – к ней перешла часть моей ауры. Она не только кровь брала, но и ауру. Не душу, только ауру. Понятно, что вирусу нужна кровь, чтобы оставаться активным, но только ли кровь?
По лицу у него ничего было не понять, и я продолжила, пользуясь моментом:
– Может, аура нужна разуму, чтобы защищаться. Может, еще живому разуму нужна иллюзия присутствия души, или он постарается убить тело, чтобы душа, разум и тело снова пришли в гармонию.
Питер посмотрел на меня глазами Ника, и я, наконец, увидела его таким, какой он есть: испуганным человеком, который вступает в новый мир без страховочной сетки; невероятно сильный и печально хрупкий, зависимый оттого, кто удержит его разум в теле, когда душа его покинет.
Он промолчал, подтвердив мою догадку. С зачастившим дыханием я облизала губы. Вампиры присваивают ауры, чтобы обмануть собственный разум, уверить, что его все еще омывает душа. Теперь понятно, почему отец Айви рискует жизнью, только бы поить ее мать своей, и ничьей больше кровью. Он омывает ее разум своей аурой, своей душой, в надежде, что она вспомнит, что такое любовь. Может, она и вспоминает – момент, когда пьет.
Наконец я разобралась. Потрясенная до глубины души, я глядела на дорогу, не видя. Сердце прыгало, а голова шла кругом.
– Вот почему Одри захотела быть моей наследницей, – тихо сказал Питер, – хотя для нее это очень тяжело.
Мне хотелось остановиться. Остановиться вот здесь, прямо посреди долбаного моста, и все обдумать. Питер весь поник, и я задумалась, сколько же он мучился выбором – остаться таким как есть, заставляя ее страдать, или стать нежитью и тоже заставить ее страдать, но по‑другому.
– А Айви знает? – спросила я. – Про ауры?
Он кивнул, скользнув взглядом по швам у меня на шее.
Конечно.
Питер, это… это… – Я не знала, что сказать. – Почему вы это скрываете?
Он провел рукой по лицу – злой жест, настолько напомнивший Ника, что я поразилась.
– А ты бы разрешила Айви пить кровь, если бы знала, что она перенимает твою ауру, свет твоей души? – спросил он вдруг, вперившись мне в глаза.
Я смущенно пробормотала:
– Да. Да, разрешила бы. Питер, это так прекрасно было. Что‑то было в этом такое правильное…
Лицо у него из гневного стало удивленным.
– Айви очень повезло.
Чувствуя, как сжимается сердце, я быстро заморгала. Не буду я плакать. Я расстроена и подавлена, а еще я собираюсь убить Питера через каких‑то пару миль. Меня везет поезд, и мне его не остановить. Реветь бесполезно. Надо понять.
– Мало кто так на это смотрит, – сказал он. По его лицу бежали тени от мостовых конструкций. – Ты совсем не обычная, Рэйчел Морган. Мне не удается тебя понять. Жаль, времени нет. Может, после, когда я умру? Я приглашу тебя потанцевать, и мы поговорим. Обещаю, кусаться не буду.
Нет, не выдержу.
– Я включаю фары.
Стиснув зубы, я потянулась к кнопке. Он жив, ему есть чему учиться, что узнавать. И чему научить меня, прежде чем разум навсегда его покинет.
Питер даже не пошевелился, когда я нажала кнопку. Я выпрямилась и похолодела – индикатор не загорелся. Я еще раз нажала кнопку – бесполезно.
Не работают, – сказала я. Мимо проехала машина. Я нажала еще. – Ну почему они не включаются, блин!
Я попросил Дженкса их вывести из строя.
Сволочь! – заорала я, так стукнув кулаком по панели, Что достало даже через амулет от боли. – Сволочь чертова!
Из глаз полились слезы, я сгорбилась на сиденье, отчаянно стараясь их унять.
Питер взял меня за плечо:
– Рэйчел! – Виноватые глаза, глядящие на меня с лица Ника, разрывали мне сердце. – Не надо, – сказал он умоляюще. – Мне хочется уйти вот так, чтобы моя смерть кому‑то помогла. Может быть, за то, что я тебе помогу, Господь меня не отвергнет, даже утратившего душу. Прошу, не останавливай меня.
Я зарыдала в открытую, не смогла сдержаться. Нога застыла на педали, я твердо держалась в пяти метрах от впередиидущей машины. Он хочет умереть, и мне надо ему помочь, неважно, хочу я того же или нет.
– Не получится, Питер, – сказала я тонким голосом. – Были специальные исследования. В отрыве от разума душа теряет все, что ее держит, и рассыпается. Питер, от нее ничего не останется. Все равно как если бы ты не существовал…
Он смотрел на дорогу, бледный в янтарном закате.
– Ох. Вот он.
Я задержала дыхание.
– Питер, – в отчаянии сказала я. Мне не повернуть обратно. Не остановиться. Только двигаться вперед. Тени от балок как будто замелькали быстрей. – Питер!
Я боюсь.
Я смотрела поверх машин на приближающийся белый грузовик. Видела Ника – уже не в облике Питера, а просто под обычными маскирующими чарами. Неверной рукой нашла руку Питера, она была влажная от пота, он вцепился в меня с силой перепуганного ребенка.
Я с тобой, – сказала я, не дыша, не способная отвести взгляд от вырастающего грузовика. Что же я делаю?!
Я не сгорю, когда взорвется бензобак? Рэйчел, я не сгорю?!
Голова раскалывалась. Вздохнуть не было сил.
Нет, я не допущу. – Слезы холодили мне щеки. – Я буду с тобой, Питер. Никуда не уйду. Вот моя рука. Я буду с тобой, пока ты не уйдешь, я никуда не денусь, ты не останешься один, я тебя не брошу. – Я что‑то говорила, говорила, и неважно было, что. – Я тебя не забуду, Питер. Всегда буду помнить.
Скажи Одри, что я ее люблю, даже если я забуду, почему люблю.
Вот и проехала последняя машина. Я перестала дышать. Глаза не отрывались от колес грузовика. Они вильнули.
– Питер!
Все случилось быстро.
Грузовик рванул через временную разметку, я ударила по тормозам – инстинкт сработал. Пальцы сжимали руку Питера, а локтем я зажала руль.
Панелевоз повернул; он вырос над нами, плоской стенкой закрыв весь мир. Ник пытался развернуться поперек полосы, не задев меня. Оскалившись от ужаса, я выкрутила руль. Он старался не задеть меня! Хотел ударить только по пассажирской стороне.
Грузовик врезался в нас, будто таран. Голова мотнулась вперед, я ахнула – и тут сработало инерционное заклятье. В лицо мокрой резиной шмякнулась воздушная подушка, стало больно – и спокойно. Только тут же на смену облегчению пришло чувство вины, что я цела, а Питер… О Господи, Питер…
Меня будто завернули в мокрую вату. Сердце колотилось. Ни рукой, ни ногой не двинуть, и не видно ни зги. Зато слышно. Бешеный визг шин, а потом еще более жуткий визг мнущегося металла. Мне удалось вздохнуть, со всхлипом, желудок повело, мир закрутился каруселью – нас развернуло от удара.
Обеими руками толкая воняющий маслом пластик, я отвела подушку в сторону. Мы еще крутились, меня пронзило ужасом, когда грузовик с Ником врезался во временное заграждение и пролетел на пустую правую полосу. Нашу машину встряхнуло – мы во что‑то воткнулись и остановились с костедробительной резкостью.
Дрожа, колотя по подушке, я оттолкнула ее вниз и заморгала во внезапной тишине. Подушка была измазана красным; я посмотрела на руки. Красные. Кровь течет. Из отметин от моих собственных ногтей на ладонях. Я оцепенело глядела на серое небо и черную воду. Так и должны выглядеть руки убийцы.
Ветер с моста гнал на меня жар двигателя. Крошки безопасного стекла засыпали сиденье и меня. Моргая, я выглянула в разбитое лобовое окно. Угол кабины, где сидел Питер, врезался в сваю. С той стороны его не вытащить. Нас отнесло точно на пустую правую полосу – над Питером и перилами, которые тут ремонтировали, я видела острова. Что‑то… Что‑то сорвало капот синего грузовичка, виден был дымящийся искореженный двигатель. Черт, да его вдавило почти до моего сиденья, как и лобовое стекло.
Кто‑то кричал. Захлопали дверцы машин, загомонили люди. Я повернулась к Питеру. Ох, черт.
Я попыталась пошевелиться – нога не двигалась. Успев перепугаться, я все же решила, что она не двигается потому, что застряла, а не потому что сломана. Ногу заклинило между колонкой переключателя и сиденьем. Джинсы ниже колена почернели от влаги. Наверное, где‑то там порез. Глаза тупо смотрели на ногу. На голени. Порез на голени.
– Эй! – позвал добравшийся до окна человек. Он цеплялся за пустую раму толстыми пальцами, на одном было обручальное кольцо. – Как вы там?
Да просто в шоколаде!.. Я тупо моргала ему в лицо. Хотела что‑то сказать, но губы не шевелились. Вылетел какой‑то жуткий звук.
Не двигайтесь. Я вызвал скорую, а вам лучше не шевелиться. – Он глянул на Питера и отвернулся. Слышно было, как его вырвало.
Питер, – прошептала я. В груди жгло, дышать нормально не удавалось, и я дышала мелкими вдохами, силясь отстегнуть ремень. Наконец удалось, и под крики людей, сбегавшихся как муравьи на дохлую гусеницу, я высвободила ногу. Пока еще нигде не болело, но ясно было, что это ненадолго.
Питер, – позвала я опять, трогая его лицо. Глаза у него были закрыты, но он дышал. Из рваной раны над глазом текла кровь. Я отстегнула его ремень, веки у него затрепетали.
Рэйчел? – сказал он, кривясь от боли. – Я еще не мертв?
Нет, солнышко, – ответила я, гладя его по щеке. Порой переход от жизни к смерти происходит в один миг, но не с такими ранами, и не когда солнце еще высоко. Его ждет долгий сон, и только потом он встанет невредимым и жаждущим. Я сумела выдавить улыбку, сняла амулет от боли и надела на него. У меня только в груди болело, а больше я ничего не чувствовала, все онемело и внутри, и снаружи.
Питер был страшно бледен, на коленях у него лужей собиралась кровь.
Все хорошо, – сказала я, окровавленными пальцами поправляя на нем плащ, чтобы не смотреть на его грудь. – Ноги у тебя в полном порядке, и руки тоже. На лбу порез, и грудная клетка очень пострадала. Но через неделю ты поведешь меня танцевать.
Выходи, – прошептал он. – Выбирайся и взорви грузовик. Черт, даже умереть нормально не могу. Не хочу гореть… – Он заплакал, слезы промыли дорожки на окровавленном лице, – Не хочу гореть…
Мне казалось, он не выживет, даже если скорая успеет вовремя.
– И не надо. Я не буду тебя сжигать.
Сейчас меня стошнит. Все к тому идет.
– Я боюсь, – простонал он. Воздух с бульканьем выходил из его залитых кровью легких. Только бы он кашлять не начал…
По осколкам разбитого стекла я придвинулась к Питеру, осторожно притянула к себе исковерканное тело.
Солнце светит, – сказала я, зажмуриваясь от нахлынувших воспоминаний об отце. – Точно как ты хотел. Ты чувствуешь? Уже скоро. Я буду с тобой.
Спасибо, – сказал он пугающе слабым голосом. – Спасибо, что попыталась включить фары. Мне показалось даже, что меня как будто стоит спасать.
У меня горло сдавило.
– Тебя стоит спасать.
Слезы лились у меня по щекам, я нежно‑нежно его укачивала. Он дышал с жуткими всхлипами – это говорила сама боль, и меня пронзило состраданием. Он вздрогнул всем телом, я прижала его крепче, хоть и знала, что делаю ему больно. Слезы обжигали мне руку. Вокруг шумели люди, но нас никто не тронет. Мы отделены от них вечностью.
Тело Питера вдруг осознало, что умирает, и с подстегнутой адреналином силой принялось бороться за жизнь. Прижав его голову к груди, я удерживала его в ожидании судорог и зарыдала, когда они принялись сотрясать его, будто вырывая тело у души.
Черт, черт, черт. Со мной это уже было. Почему мне выпало это опять?
Питер затих.
Укачивая его – теперь ради себя, не ради него, – я рыдала так, что становилось больно моим несчастным ребрам. Пусть, пусть бы только это было правильно! Пусть не зря!
Но мне казалось, что все неправильно.