Человеку нужны свои. Их надо найти. Если найти не удается – надо их создать.
И она, книга эта, – никому не известна. Она под спудом. Она, может быть, под запретом. Почему?
Что обычно запрещают взрослые?
Не купайся там, где глубоко. Потому что это опасно, можно утонуть. Не ешь снег, это опасно, можно заболеть. Не кури сигарет, это опасно, можешь не вырасти…
Запрещают то, чего боятся. Сами боятся. Те, кто запрещает, в первую очередь сами боятся того, что запрещают другим, иначе не запрещали бы. Взрослые тоже боятся утонуть, боятся возиться с тобой, заболевшим… боятся сами стать ущербными, немощными и хилыми…
И эту книгу – запрещают.
Значит, взрослые этой книги боятся!!!
Представляете, как от этого может закружиться голова? Каких поразительных, божественных высот ты, не сделав ни единого усилия, вдруг достиг! У тебя в руках то, чего боится вся огромная, беспредельная, всемогущая – особенно для ребенка – Ордусь! Весь мир взрослых! И стоит только совсем впустить ее в себя, эту книгу, и все, что в ней написано, стоит срастись с содержанием, сделаться Игорю под стать, тогда и тебя… жаждущего общения – но неинтересного, умного и начитанного – но бесталанного, говорливого – но косноязычного, день‑деньской болтающегося где‑то на отшибе жизни… тоже будут уважать… бояться. Смотреть снизу вверх! Говорить тебе почтительно: «О…» Ты уже не просто юный Козюлькин, но – Козюлькин с большой, с огромной буквы «К». Не Козюлькин – Архатов!!! Вот что такое для маленького мальчика запрещенная книжка… Или та, которую он хотя бы считает запрещенной.
– Тебе бы, еч, романы писать, – откашлявшись, сказал растроганный Баг. – Про слезинку ребенка, или про юных бесприютников…
|
|
– Это не литература, а жизнь, – качнул головою Богдан. – В Европе во времена религиозного фанатизма было такого пруд пруди. Вот Жанна не даст соврать.
Жанна тут же не дала соврать.
– Правда, – подтвердила она. – Их по‑разному называли: еретики, диссентеры, диссиденты… Иногда с расхождения в одно слово между одним текстом и другим начинались такие пожары… Попала какому‑нибудь мальчишке не такая Библия в руки, тот ахнул: вот она, Истина! Вот почему все неправильно и жизнь не клеится, не складывается, не удается! А через десяток лет, глядишь, восстание… – Она вздохнула, потрясенно и влюбленно глядя на мужа. – Как ты чувствуешь все… – пробормотала она.
Баг хмыкнул.
– В Цветущей Средине в прежние времена тоже из‑за пары иероглифов резались будьте‑нате, – пробормотал он для справедливости. – Байляньцзяо, скажем[50]… Ладно. Тут ясно. – И он вновь повернулся к компьютеру.
К десятому классу оказалось, что Архип поддерживает отношения лишь с одним из сверстников – с Борманджином Сусаниным. И вот – списки поступивших на биологическое отделение Мосыковского Великого училища; две фамилии рядом: Сусанин и Козюлькин. Общий балл первого: «шан чжун». Общий балл второго «чжун чжун»[51]. В ведомости имела место приписка: «Б. Сусанин проявил редкостные дарования и, несомненно, получил бы „шан шан“, если бы не употребил едва не половинную толику экзаменационного времени на помощь другу, однокласснику и земляку А. Козюлькину. Представляется не менее вероятным, что без его помощи А. Козюлькин получил бы балл, весьма далекий от проходного. Однако возбранять им учиться вместе нам не должно, ибо такую дружбу разрушать грешно и противучеловечно. Старший наставник биологического отделения Алчи М. Неберидзе».
|
|
Вскоре оба познакомились с Лужаном Джимбой, тоже учившимся в ту пору на биологическом отделении. На какое‑то время будущий миллионщик и будущий любимый ученик Крякутного стали неразлучны. Формально неразлучен был с ними и Архип – но можно лишь гадать, каковы на самом деле были отношения в этой тройке… Впрочем, на третьем году обучения Джимба ушел. Он учился прекрасно, но без искры; и стоило ему едва повзрослеть, поэтичный флер науки для него оказался несущественным – а больше, видимо, его к этой области дел ничто не тянуло. Он вполне мирно забрал бумаги из канцелярии владыки отделения – и уже через пять лет сделал свой первый миллион.
Какие‑то отношения между Сусаниным и Джимбой сохранились. Обрывочные сведения, подчас просто случайно, по скрупулезности штатных обдумывателей попавшие в базу данных, свидетельствовали об этом. Например, ровно через год после ухода Джимбы из училища – похоже, именно эту годовщину молодые люди и отмечали – их обоих, в чрезвычайном подпитии и донельзя веселых, в четвертом часу ночи подобрал наряд вэйбинов на площади перед Киево‑Печерским вокзалом; и, как свидетельствовали архивы Мосыковского уездного отдела наказаний, обе будущие знаменитости безропотно снесли поутру по пять малых прутняков. Шестью годами позже, когда Сусанину не повезло и благодетельский взнос на двухмесячную рабочую поездку в Великобританский биологический центр выиграл не он, а другой сюцай (подавали заявки на розыгрыш четверо молодых сотрудников института Крякутного), Джимба гневно ударил мошной о палисандровый паркет и оплатил поездку Сусанина из личных средств.
|
|
Относительно отношений Джимбы с Козюлькиным никаких данных на это время найти не удалось.
Со второго года обучения начался углубленный курс, и читал его сам Крякутной. Он быстро обратил внимание на Сусанина, предложил ему посещать для более серьезных и творческих занятий его институт, расположенный неподалеку. Вместе с Сусаниным туда стал наведываться и Козюлькин. А когда после окончания училища великий ученый позвал новоиспеченного сюцая без промедления перебраться к нему под крыло и сразу приступать к подготовке сдачи экзамена на степень цзюйжэня (что требовало проведения по меньшей мере трехлетней самостоятельной научной работы), Сусанин, невесть каким образом, опять сумел увлечь за собою и Козюлькина. Тот сразу получил должность ученого служителя. К этому времени относится и запись в регистрационном отделе Срединной управы города Мосыкэ о перемене Козюлькиным фамилии – на Архатова. А вскоре, в восемьдесят девятом году, новоиспеченный Архатов, расставшись со сгибавшим его всю жизнь чугунным ярлыком «противной Козюльки», поднялся на ступеньку вверх, сделавшись старшим ученым служителем.
Так и шло. Судя по всему, Сусанин буквально тащил, волок Архатова по жизни. На своем горбу. Только ли школьная дружба их связывала?
Сохранилась докладная записка Сусанина, в которой он убеждал Крякутного включить в состав делегации, едущей в Штаты, и Архатова. И Крякутной согласился, уступил…
Но в декабре девяносто первого года после всенародных волнений и споров их любимой науке настал конец, и, мужественно пережив им же самим вызванный развал своего института, Крякутной величаво удалился растить капусту. Тогда Сусанин, похоже, впервые в жизни растерялся. Судя по всему, более года он не ведал, куда себя приткнуть. Неизвестно, на чьи деньги он жил. Супруги у него уже не было в это время – как только жизненные перспективы стали одна другой черней, бодрая Снежана Петрова на шестом году супружества вдруг обнаружила, что у нее с мужем полная сексуальная несовместимость (и откуда только слов таких нахваталась?), оставила пятилетнего сына Борманджину и испарилась в двадцать четыре часа. Теперь у нее небольшой, но вполне процветающий текстильный завод и муж Курды Абай‑хан, владелец необозримых хлопковых полей близ уездного города Алмасты‑Албасты.
И что, Джимба Сусанина и его ребенка кормил?
Данных нет.
А может, Архип? Ученому служителю заново устраиваться после страшного жизненного надлома куда легче, чем просто ученому, да еще – вот беда‑то! – гению, они же все такие узконаправленные… Жили Архип и Борманджин в ту пору дверь в дверь, на одной лестничной площадке.
Хотя, если поковыряться как следует, многовато у Архипа Архатова было денег для ученого служителя. Многовато… Не шибко, не через край, формально придраться так вот с налету с повороту – не к чему. Но как‑то многовато…
А когда Сусанин, собравшись наконец с силами для новой жизни, принялся за создание «Тысячи лет здоровья» и – это‑то уж точно не без помощи Джимбы (Баг, в ярости решивший дойти наконец до полной ясности и вдохновенно взломавший за полчаса три запароленных базы данных, выяснил происхождение безымянной дарственной доподлинно и окончательно) – вскоре открыл воистину замечательную лечебницу, тогда…
Тогда Козюлькин‑Архатов немедленно сделался у него «старшим кусальных дел мастером пиявочного отделения» – так называлась эта должность («Чуешь, еч?» – спросил Баг Богдана. «Чую», – отвечал тот. «Что ты чуешь?» – «Пиявок я чую»), с собственным домом в Москитово – старой, но просторной, надежной постройкой в двадцати минутах неспешной ходьбы пешком вдоль залива от лечебницы. Баг, вызвав на дисплей карту поселка, повертел ее в проекциях и хмыкнул:
– Ста шагов я сегодня до нее не дошел. – Помолчал и добавил: – Ну а если б дошел? Дом как дом…
И в этот момент в кармане Богдана призывно запел телефон.
– Кто бы это? – встревоженно пробормотал Богдан, выхватывая трубку. Обстановка была такая, что он ждал нынче только плохих вестей. – Слушаю! – И облегченно вздохнул: в трубке зазвучал чуть сипловатый, бодрый голос Раби Нилыча.
– Шалом, Богдан! Как ты? Как дела?
– Идут дела, Раби Нилыч, – стараясь тоже принять бодряческий тон, ответствовал Богдан и сделал жене и другу успокоительный жест: мол, ничего страшного, порядок. – Я уж подробностями вас не хочу допекать, но, как вы всегда говорите на разборах, проделана большая работа.
– Это отлично. Я бы, честно сказать, и подробности послушал… но не по телефону же.
– Вот заеду в ближайшие дни…
– Это можно. Заезжай, как домой, тебе тут всегда рады, Богдан. Знаешь, а ты ведь как в воду глядел.
– Что такое?
– Мне нынче пиявок на затылок ставили. Двух, судя по ощущению… так‑то я их не видал, лежал подремывал себе на пузе…
Богдан обмер.
– Ну и как? – после короткой заминки спросил он в трубку, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал и звучал как всегда.
– А что? Отлично. – Раби Нилыч, похоже, был доволен.
– И кто же ставил?
– Какая разница? – Вопрос Богдана, похоже, Раби Нилыча слегка удивил. – Милбрат какой‑то. Душевный вполне, аккуратный…
Богдан перевел дух.
– Чем сейчас думаете заняться? Час уж поздний…
– Да, скоро рухну. Газетки вот только просмотрю…
– А что вам с тех газеток, Раби Нилыч? Вы ж на отдыхе! – Богдан как умел пытался оградить начальника и старого друга от переживаний, при которых, ежели Раби и впрямь оказался опиявлен, могли бы возникнуть лютые противуречия личных убеждений еча Рабиновича и наговаривания, коим, по нынешним соображениям следователей, была чревата всякая затылочная постановка пиявок.
Но то было не в его силах.
– На отдыхе, да не в могиле! – засмеялся Раби Нилыч. – Ты уж меня в дуцзи[52]не записывай!
Это тоже было верно. Но…
– А хотите, я к вам прямо нынче приеду?
Чувствовалось, что Раби слегка опешил.
– Ну, я тебя видеть рад буду… да и Рива… Но ведь, Богдан, дело уж к ночи… Давай завтра.
– Спасибо, попробую завтра, – безжизненно сказал Богдан. Раби, не чувствуя его состояния, засмеялся сызнова.
– Ну, пробуй, пробуй, – ответил он. – Бывай, драг еч!
И отключился.
Богдан несколько мгновений стоял истукан истуканом; потом спрятал трубку, лишь с третьего раза попав рукой в карман.
Жанна и Баг вопросительно глядели на него. У Богдана даже губы стали белыми. И сухими, как саксаул. Он попытался облизнуть их – и едва не поцарапал язык.
– Есть вероятность, что сегодня обработали пиявками Раби, – сказал он очень спокойно. Жанна прижала ладони к щекам.
«Тридцать три!..» – едва слышно пробормотал Баг; и уж кого именно, Богдан не разобрал.
Он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.
– Ну, Баг, – произнес он и даже попытался улыбнуться. – Как мы завтра?
Лицо Бага, напротив, сделалось каменным, брови насупились. Внутренне он уже был в бою.
– Завтра мы – хорошо, – процедил он сквозь зубы.
Храм Света Будды,
22‑й день восьмого месяца, вторница,
поздний вечер
Баг подъехал к Храму Света Будды за десять минут до часа вечерней медитации; все его существо, истомленное хлопотной суетой дня, настоятельно требовало общения с духовным наставником для обретения сил на завтра, а завтра обещало быть не менее напряженным: ечи решили с раннего утра, а именно с восьмым ударом колокола на Часовой башне, на двух повозках – цзипучэ и «хиусе» – отправиться в Москитово.
Ввиду сложности и запутанности дела – да и что греха таить: изрядной щекотливости его – непосвященных договорились не брать. Разобраться с лечебницей «Тысяча лет здоровья» и ее главлекарем, задать ему и иным служащим ряд, быть может, нелицеприятных, но решительных вопросов должны были исключительно сами Баг, Богдан и Судья Ди – куда же его девать, тем более что кот был посвящен в обстоятельства пиявочного дела по самый, если так можно выразиться, хвост. К тому ж Баг втайне надеялся, что Судья Ди, оказавшись в «Тысяче лет», покажет им путь к розовым пиявкам, если таковые и впрямь обитают где‑то на территории лечебницы. Ведь откуда‑то он притащил банку с искусственным монстром? Богдану, правда, Баг ничего такого не сказал: опасался, что друг будет смеяться. Ну, а в случае возникновения какого‑либо противудействия или, упаси Будда, сопротивления, тем паче вооруженного, Судья Ди, как уже убедился Баг, мог оказаться совершенно незаменимым.
Привлекать же рядовых вэйбинов к действию, в результате коего ненароком могла выплыть на свет Божий опиявленность некоторых соборных бояр, никак не следовало. Положение кошмарное: они и не виноваты ни в чем, опиявленные‑то, и в то же время доверять им – нельзя, полагаться на них – невозможно… А если, согласно картотекам лечебницы, вдруг окажется, что за год ее работы в ней успели поправить свое здоровье и отдохнуть, скажем, все бояре Гласного Собора? Или хотя бы половина? Это же… волосы дыбом! Государственный кризис! Слава Гуаньинь милосердной, хоть князь там не лечился пока, иначе бойкая и дело свое вполне знающая Катарина обязательно упомянула бы о таком обстоятельстве в своей передаче. А если бы?
Тревожно… ох, тревожно.
Вдобавок полчаса назад Баг поговорил по телефону со Стасей: голос девушки звучал бодро и весело, но Багу – может, по мнительности, а может, и просто от усталости – послышались в нем хорошо скрытые обиженные нотки. На душе стало еще неспокойнее, Стасю обижать он никак не хотел, никак. Стася – это… Да.
Вечер обнял Александрию – уже зажглись фонари. Окруженный высокой стеной, Храм Света Будды величественно возвышался над соседними невысокими домами, искусно подсвеченный снизу неяркими, но многочисленными светильниками.
Баг остановил цзипучэ поодаль, у ровной полосы аккуратно стриженных кустов, вторым кольцом опоясывавших храм, и некоторое время, глядя на величаво плывущую во мраке светлую громаду, сидел за рулем бездумно: читал про себя «Алмазную сутру» и изгонял из души суетные земные чувства и волнения уходящего дня. Он успокоил дыхание, очистил мысли; постепенно умиротворяющий покой снизошел на него. Баг был готов.
Он положил меч на заднее сиденье, рядом со свернувшимся в клубок Судьей Ди – кот шевельнул ухом; потом открыл дверцу и вышел из повозки. Вдохнул сладкий вечерний воздух полной грудью. И направился к открытой калитке во вратах.
– Драгоценный преждерожденный Лобо! – услышал он тут тихий, почтительный зов сзади.
Обернулся.
Из тени ближайших кустов вышел на свет сюцай Елюй – в темном, аккуратном халате, укороченной шапке с простой нефритовой шпилькой; лицо строгое, одухотворенное.
– Сюцай! – слегка удивился Баг. – Как вы здесь?
– Я хотел просить драгоценного преждерожденного Лобо о милости, – приближаясь с низким поклоном, молвил Елюй.
– Быть может, это подождет до завтра?
– О да, драгоценный преждерожденный Лобо, это могло бы подождать до завтра, и если то, о чем я хочу осмелиться просить, обременительно, я немедленно вас покину! – Елюй смотрел на Бага умоляюще, и тот смягчился.
– Хорошо, говорите. Но только, если возможно, – короче. Извините, меня ждут. – Баг кивнул на храм.
– Я и хотел просить об этом… – Сюцай снова, прижав руки к груди, поклонился. – Я хотел просить драгоценного преждерожденного замолвить за меня слово, дабы и мне было позволено посещать этот храм.
– Право же, сюцай, вы меня удивляете! – улыбнулся Баг. – Вход в Храм Света Будды открыт для всех. Идите – и да войдёте! – И он широким жестом указал на распахнутую калитку, в коей поблескивала неподвижная лысая голова послушника Сяо‑бяня.
– Спасибо вам, спасибо, драгоценный преждерожденный Лобо! – Сюцай пристроился рядом. – Вы так много для меня делаете!
– Совершенно не за что меня благодарить. – Баг усилием воли подавил растущее раздражение, вызванное этой бессмысленной лестью: мирские чувства на пороге храма были неуместны. «Нашел время!» – с неудовольствием подумал Баг.
Они подошли к калитке. Сюцай почтительно пропустил Бага вперед. Сяо‑бянь уже куда‑то делся. Пустынная дорожка, посыпанная ровным красным песком, вела к внутренним вратам.
Высокие кусты по обе стороны, казалось, почтительно замерли.
– Ну как же, – донесся из‑за спины голос сюцая. – Мне очень есть за что вас благодарить, драгоценный преждерожденный Лобо. И я хочу попросить вас еще об одном одолжении…
Баг вопросительно обернулся.
Сюцай стоял перед ним серой тенью, правая рука за пазухой халата. В сумраке аллеи глаза его как‑то лихорадочно блестели.
«Что за оказия…» – пронеслось в голове удивленного человекоохранителя, а сюцай продолжал:
– Нижайше передаю вам просьбу Великого Прозреца: отдайте книгу! Она не принадлежит вам. – Сюцай смотрел на Бага в упор. Баг с некоторым отстраненным удивлением заметил, что глаза у Елюя сделались какие‑то ненормально большие.
– О чем вы, сюцай? – спросил Баг. – Какая книга? Какой… э… прозрец? Вы что, перезанимались? Возьмите себя в руки: мы в храме.
– Отдайте книгу! Святую книгу! – повысил голос Елюй: казалось, окружавшие их кусты вздрогнули от неожиданности. – Великий Прозрец настоятельно просит! – Он сделал к Багу шаг. – Беда, беда для всех русских духом! Да не узрят инородцы святых страниц!
– Стоп! – Ощущая приближение смутной догадки, Баг выставил перед собой ладонь. – Говорите по существу. Какую книгу?
– Святую книгу, – делая еще шаг, отвечал сюцай, – святую книгу о геройском походе русского князя Игоря, откуда есть пошли все прочие Игоревичи!
У Бага внутри все оборвалось.
«И этот – тоже! – понял он. – Не с другом он выпивал, а под пиявкой корчился!»
Баг не смог бы объяснить, почему он полагает, что человек под пиявкой обязательно должен мучиться и корчиться. Просто само кусание и кровососание казались ему столь отвратительными, а результаты их – столь пагубными, что сама собою перед его мысленным взором представала ужасающая картина, сродни картинам западного варвара Босха…
– Вот что, сюцай… Вы это прекратите, – внушительно сказал Баг. – Книгу я вам не отдам, она – вещественное доказательство по делу о вопиющем человековредительстве. А уж коль скоро вы завели об этом разговор, в этой связи у меня к вам будет ряд вопросов…
– А‑а‑а! – страшным голосом вскричал тут сюцай Елюй, и глаза его бешено выпучились. – А! Не хочешь?! Отказываешься?! Похотел присвоить святую книгу и надругаться над нею злобно?! Не бывать тому! – И с этими словами он выхватил из‑за пазухи прямой нож в локоть длиною, остро сверкнувший в свете выглянувшей из облаков луны. – Тогда я покараю тебя, пособник инородцев духом! Себе чести, а князю – славы!!!
И, видимо, не желая, чтобы слова расходились с делом, сюцай безо всякого промедления, выставив перед собой нож, кинулся на Бага.
Но не сумел покарать: рыжая молния метнулась у Елюя под ногами, и он, запнувшись, со всего размаху грянулся оземь – Баг, примерившийся выбить половчее нож и падения сюцая никак не ожидавший, еле успел увернуться в сторону; нож глухо шлепнулся рядом.
– Ах‑х‑х‑х… – глухо, в песок проскрежетал сюцай, выбросив руку к ножу.
Баг споро наступил ему на запястье. Из кустов высунулся Судья Ди – уши прижаты, шерсть дыбом; зашипел.
Сюцай, невероятно изогнувшись, выдернул руку из‑под его сапога и молниеносно вскочил: нос расквашен, по губам уже течет темная кровь, на белом лице безумные, вытаращенные глаза; выдернул из шапки шпильку и с все тем же жутким криком вновь бросился на Бага.
Баг некоторое время блокировал его удары, уходя от нефритового жала. Сюцай казался неутомимым и по сравнению с тем, каким он был месяц назад, по мастерству стал просто ниндзей каким‑то – он бросался на Бага вновь и вновь, и тот в конце концов был вынужден ответить жестким ударом в грудь, который поверг сюцая на песок дорожки. Но только на мгновение: Елюй тут же снова, как резиновый, вскочил и, размахивая своим оружием, прыгнул на Лобо.
Сюцай был симпатичен Багу. Кроме того, он явно был опиявлен и находился под воздействием, превратившим его в потерявшего разум безумца, с маниакальной настойчивостью тыкающего шпилькой в опытного бойца, способного, несмотря на скороспелые достижения Елюя в рукопашном бою («а ведь, верно, и это несообразно скорое развитие происходило под воздействием пиявочных укусов», – сообразил Баг), оборвать его попытки как минимум десятью способами. Юноша не владел собой. И не было в том его вины. Опять же, они находились на территории Храма Света Будды. Это, пожалуй, было самое важное. Видимо, сходные соображения руководили и Судьей Ди: кот ограничивался исключительно вразумляющим шипением.
Отступая под натиском сюцая, несколько ошеломленный поворотом событий, Баг уперся спиной в створку внутренних врат. До бесконечности это продолжаться не могло: в конце концов Елюй обо что‑нибудь случайно поранится или сломает себе руку или ногу – вон как молотит кулаками; когда шпилька вонзилась в доски в полулокте от левого уха Бага, тот наконец решил, что приспела пора обездвижить юношу посредством легкого тычка в соответствующий нервный узел, и уже сложил потребным образом пальцы, как вдруг вторая створка врат распахнулась, и рядом с Багом и сюцаем во всей красе появился Хисм‑улла.
Никак не ожидавший этого Елюй повернулся было к блаженному суфию, но волосатый кулак, монолитный, ровно цельнолитая пудовая гиря, уже описал в воздухе свою зловещую кривую, должную окончиться аккурат посреди темени юноши, и попугай Бабрак уже разразился хриплыми воплями касательно необходимости почитать Коран превыше прочих священных книг. Баг приготовился услышать глухой стук удара, но суфий в последний момент замедлил неумолимое, казалось бы, движение длани и возложил вдруг растопырившуюся пятерню сюцаю на голову, длинными крепкими пальцами обхватив его затылок.
Стоявший рядом Баг почувствовал, как от Хисм‑уллы пошла теплая, ощутимая, но невидимая глазу волна; через мгновение сюцай обмяк и, закатив глаза, беззвучно рухнул на песок.
– Иншалла! – удовлетворенно каркнул Баб‑рак и уселся на правое плечо Хисм‑уллы, а тот, обернувшись к Багу, загадочно улыбнулся и молвил:
– Печать шайтана!
«Точно!.. – вдруг вспомнил Баг. – То же самое он мне и про Крюка говорил в участке! Печать шайтана».
Из кустов появился Судья Ди. Кот и попугай обменялись понимающими взглядами.
Из врат меж тем показались Да‑бянь и Сяо‑бянь, а за ними величественно выплыл великий наставник Баоши‑цзы.
– Наставник! – Баг склонился в глубоком поклоне. Баоши‑цзы с доброй улыбкой простер к нему руку:
– Приветствую тебя, сыне. – Слегка колыхнул бородой в сторону Да‑бяня и Сяо‑бяня, наготове стоявших поодаль. – Поднимите, отроки, заблудшее тело да занесите во двор!
Отроки за руки и за ноги подняли бесчувственного сюцая и унесли во врата.
– Мыслю, сыне, – Баоши‑цзы обратился снова к Багу, – что медитация нынче наступит несколько позже обычного, ибо такова наша карма. Прими это безропотно и следуй за мной, ибо я поведу.
И Баоши‑цзы исполненными достоинства, величавыми шагами двинулся следом за Да‑бянем, Сяо‑бянем и телом Елюя.
– Стопами шествуй! – глубокомысленно подбодрил Бага Хисм‑улла, вслед за великим наставником скрываясь во вратах.
Баг переглянулся с Судьей Ди и, сопровождаемый котом, пошел за ними.
Апартаменты Багатура Лобо,
22‑й день восьмого месяца, вторница,
ночь
– Извини, драг еч, что звоню тебе так поздно, но дело – безотлагательное. Канал у тебя закрыт, проверь? Горит огонек? Ага… А циферка какая высвечена? Ага. Да нет, ребенком я тебя не считаю. Я тебя очень хорошим человеком считаю. А хороший человек не всегда вспоминает, что в телефоне могут и скорпионы лишние висеть. Внимательно меня выслушай… Перво‑наперво сообщаю тебе, что меня убили. Как‑как… Очень просто: из кустов, рядом с Храмом Света Будды выскочил неизвестный в сером халате и нанес мне в спину несколько ножевых ранений, несовместимых с жизнью. Я упал на песчаную дорожку, ведущую к вратам, и в бурных конвульсиях, обливаясь кровью, покинул этот мир, устремившись на прием к Яньло‑вану… Да, извини за некоторую красочность речи, извини, это нервное… Нет, с тобой не голодный дух разговаривает… Нет, я умер, ты правильно понял, но, с другой стороны, – и не умер. Это я, еч, я, Багатур Лобо… То есть, еч Богдан, для всех я умер, а для тебя живее всех живых. Да, ты прав… Именно… Именно тактический ход. Нет, нет, я не издеваюсь. Сейчас объясню. Ты слушай. Значит, так. Знаешь, где был наш сюцай Елюй? Ну, вот когда мы с тобой его в розыск подавать собрались? Да. Так вот. Он побывал в гостях у некоего Великого Прозреца… Понятия не имею. Наверняка то ли Козюлькин, то ли Сусанин… Понимаешь, Елюй героем позарез хотел стать и немедленно свершить геройское деяние для блага Родины; Жанна твоя, ты рассказывал, – тоже страстьми обуреваема была… Ну да, ну да! Именно: эти все Елюевы разговоры о геройстве, о русских, которых все обижают. Чуешь, еч? У Елюя свежие следы от пиявок на шее – там же, где и у других. Надо сказать, работает это здорово: парень на меня кидался, ровно тигр с перевала[53], мечтал меня сначала ножом зарезать, здоровенным, кстати, ножом, а потом – заколоть шпилькой от шапки. Я только и успевал уворачиваться, даже стукнул его пару раз, а он – хоть бы что. Так мы с ним долго прыгали, я вижу: Судья Ди уже драть сюцая изготовился, и тут появился Хисм‑улла, я его вчера в храм отвез… хлоп ладонь на голову Елюю, тот – бряк, и на песочек упал. Лежит, скучает. Глаза закатил, дышит тихонечко – обморок. Этого, понятно, никто посторонний не видел, сюцай на меня уже внутри напал… Ну, как… Да очень просто: выхожу я из повозки, а он тут как тут, хочу, мол, с вами в храм, драг еч. Я: пошли, говорю, в храм всем путь открыт. Мы и вошли. Тут наш сюцай как взбесился: отдай, говорит, книгу святую, меня, мол, Великий Прозрец послал за книгой, отдай, а не то порежу… Ну, и начал резать. Честно говоря, если б он разговаривать не затеял, а перешел бы к делу сразу – мог и преуспеть. Никак я от него не ожидал, а шел он позади меня… Мог бы. Тогда б я тебе уж не позвонил… Остатки уважения ко мне, что ли, сквозь яд‑дурман у него прорезались, что он сначала с просьбой обратился, – не знаю… Вот. Когда его Хисм‑улла вырубил, пришел наставник Баоши‑цзы и велел послушникам нести сюцая внутрь, а там уж твой отец Кукша поджидает. Они там, видно, не первый час были вместе – Баоши‑цзы, Хисм‑улла и Кукша. Как мне Кукша сказал, беседовали о нестроении в улусе, совет держали. Настало, мол, нестроение великое, и что делать надлежит – неведомо. Я так мыслю, еч, знаки им были, что творится злое дело великой важности… Так что Максим Крюк – он тоже под пиявкой, это уж теперь доподлинно ясно… Да потому, что мне еще вчера Хисм‑улла в участке на него показал – и говорит: «Печать шайтана». И про Елюя то же самое. Печать, мол. Кукша это «в тенетах диаволовых» назвал. А потом попросту объяснил: бес вселился. Ну и вот. Собрались они втроем вокруг сюцая – а он бледненький такой лежит, глаза закатились – одни белки видны… собрались и стали по очереди на него руки возлагать. То Баоши‑цзы мантру прочтет да и длань возложит, то Кукша помолится, перекрестится и лба его коснется. Один Хисм‑улла просто стоит – глаза закрыл, руки на груди скрестил и стоит, только чего‑то про себя гудит тихонько. И ведь ожил у них сюцай! Глаза открыл – нормальные вполне глаза, трезвые, только болезненные. Где я, говорит, что со мной? Кукша ему: ты во храме, сын мой, мы с тобою и оттого Бог с тобою, и, стало быть, все хорошо. Жить, мол, будешь долго и счастливо, но не сразу… И о чем‑то духоподъемном разговор заводит. Я говорю, погодите, отцы, мне бы показания снять, дело‑то государственной важности! Они так, знаешь, все трое подумали‑подумали и кивнули разом, и Кукша спрашивает: поведай, сыне, кто тебя подучил драг еча Лобо убить? Кто тебе вложил ножик в руку? А Елюй: Великий Прозрец повелел. Если книгу не отдаст. Ну, тут уж я вступил: а что за книга? «Слово о полку Игореве». Эта книга в каждом книгохранилище, говорю, в каждой книжной лавке есть, что в ней особенного? Это, говорит таким слабым голосом Елюй, особая книга, не то «Слово», что в каждой лавке да в книжном шкапу, а другое – на которое Игоревичи молятся. Да вдобавок еще не то, что у Прозреца типографски где‑то издано – то только для молитв, и, видать, именно его‑то я в Асланіве и видел, представляешь, как расползлось? – а от руки переписанное, энергию переписчика в себя вобравшее, и, стало быть, на нем о будущем гадают. Великий Прозрец им объяснил – дескать, его с помощью магического куба читать нужно. Какие‑такие Игоревичи? А те, которые стоят за всех русских духом, которые хотят справедливость восстановить, которые и есть настоящие герои. И тут у Елюя опять глазки стали закатываться. Я ему: а где этого Прозреца видеть‑то можно? Хочу, мол, с ним побеседовать, очень интересный человек… Ну да, ну да, еще бы и ты не интересовался. А Елюй ко мне повернулся, весь трясется и говорит: это ведь я вашему коту драгоценному банку с пиявкой на шею‑то надел, а было это в Москитово. Когда пиявку‑то розовую ставили – обещали здоровье, силы, ясность разума, победу святого дела, а потом сквозь дрему слышу, Прозрец бормочет: полная покорность, вера лютая… То есть, похоже, пока пиявка розовая сосет человека, или сразу после, над ним и надо успеть сотворить программный наговор – а человек этого уж не сознает. Но Елюй, ты понимаешь, еч, – ведь уже под пиявкой был, одного его оставили очухиваться после наговора, а он… оказалось, он – и впрямь герой. Превозмог, сообразил, что делать… Ну, и случай счастливый, конечно, – кота с собой взял, когда к Прозрецу для окончательного просветления отправился. Ответственный сюцай, не оставил кота дома одного невесть на сколько времени, знал, что может вернуться нескоро… Уважаю мальчишку. Только уж слишком подвига захотел – вот и дал себя увлечь этим скорпионам… Значит, рассказал это все – и опять в обморок… Да, да, еч, именно в Москитово. Нет, не сказал точнее, не успел. Глазами поворочал – и все, закатились глазки… А я, честно говоря, поначалу‑то сильно порадовался: думаю, вот ведь как легко и просто можно всех опиявленных обратно в разумение привести, вернуть к полноценной жизни… Привезти в храм, собрать отцов – и через полчаса наговора как не бывало. Там прямо и брякнул все это, радостный такой… Что ж вы, отцам говорю, жмите дальше, гоните, говорю, беса совсем, не видите разве, как человек мучается? Баоши‑цзы на меня глянул с жалостью и слегка с недоумением: экий ты, мол, наивный, не ожидал. Суфий с попугаем только засмеялись. А Кукша посмотрел печально и говорит: «Бог – не кузня чудес. Изредка он чудеса являет, чтобы вразумить нас и наставить на путь истинный, но не для удобства нашего в мире сем, а для грядущего спасения в мире горнем. Он о душах наших печется, а о телах надлежит печься нам самим, никто за нас этого не сделает». Так‑то… Естественно… А как иначе? Нужно какое‑то противуядие срочно делать. Тут уж научники должны расстараться, кровь из носу… Так вот что, еч Богдан, я думаю. В завтрашних наших планах нужно кое‑какие изменения произвести. Я ведь умер, правильно?.. Да, да, ты прав, ничего тут нет правильного. Правильно то, что Прозрец этот будет думать, что сюцай меня зарезал и лежу я сейчас на холодке в морге Управления, тихий и остывший. Знаешь, как это было у Аи Ни‑кэ: «Его косточки сухие будет дождик омывать, его глазки голубые будет курочка клевать»… Ну ладно, ладно. Нервное это, говорю же. Все ж не каждый день на меня сосед‑приятель, ученик почти что, с ножом бросается… Да. Ну вот: нет меня. Выведен из строя. И ему, Прозрецу, заботы меньше. Я тут договорился, чтобы по радио сейчас прошло сообщение о моей неожиданной смерти от руки подлого подданного, который с места происшествия скрылся, минут через пятнадцать можешь включить… Да какие шутки, еч! Тактика. Вот. А завтра с утра пораньше, на случай, если наш Прозрец и Игоревичи его радио не слушают, покажут это сообщение в новостях по телевидению. Мой портрет и все такое… Это уж он точно увидит. И успокоится, станет Елюя ждать, когда тот отнятое у меня святое писание обратно водворит. Ты немного поскорби: создай видимость печальной деятельности, похлопочи, выйди из дому утром с трагическим лицом, у тебя грусть хорошо получается, прям сама собой, я‑то знаю… Да не издеваюсь! Просто достоверно все должно быть! Если Прозрец почует что, мы их гнезда скорпионьего век не разорим, все концы – раз, и в воду, благо залив‑то рядом. Я на тебя, еч, надеюсь. И Жанне скажи: коли позвонит кто незнакомый, пусть имеет в виду, что меня убили и у вас горе, ладно? Ну вот… Ты похлопочи пару часиков, в Управление съезди зачем‑нибудь, а к десяти утра подъезжай в Москитово, к лечебнице. Только лучше бы тебе там внезапно объявиться, как снег на голову. Психологически надежней. Так что сделай пару кругов на своем «хиусе», убедись, что за тобой не едут, и кати не по Прибрежному, а от Дубравино зайди. Нет, драться тебе не придется. Что ж я, не понимаю? Твоя сила не в руках… Причину своего посещения ты уж сам придумай. Оттяни их там на себя, всех возможных Прозрецов. А я зайду с тыла, пригляжусь тихонько, пока Козюлькин в лечебнице с тобою беседует, – что там у него и как… То, что я умер и ты один остался, нам тут сильно на руку сыграет – они все вокруг тебя запляшут. Только нам время выдерживать нужно очень точно. Ты – к ним, они – к тебе, я – к нему в дом. Да. Нам главное что? Кто Прозрец? Сусанин? Козюлькин? Потом другое. Первое – где питомник, второе – где наговоры творят, третье – кого обработать успели, особенно из соборных бояр. Учет пациентов, побывавших в лечебнице, у них же ведется? Лечение – дело личное, а уж особые списки наш Прозрец хранит под замком, если они есть, конечно… Во‑от… А все, кто там лечился, могут оказаться запрограммированными. Все. Конечно, кошмар, еще какой кошмар. Подозревать придется всех, а как проверять – может, отцы и знают, а я нет… Договорились? Ну и хорошо… Да, да, и тебе спокойной. Хотя, какое тут, к Яньло, спокойствие… Что? Конечно, я позвоню Стасе, что ты! Жанне поклон передай. До завтра.