Но вот что характерно: накануне своего решительного выступления Крякутной с ближайшими учениками – их имена Богдан выписал себе на отдельный листок – как раз путешествовал по американским генным центрам, на правах признанного патриарха и великого коллеги. Полтора месяца, так сказать, опытом обменивался и в знатной лекарским искусством Монтане, и в прожаренных пустынях Нью‑Мексико, где североамериканцы спокон веку все опасное и секретное прячут…
В пятом часу утра Богдан вышел из закрытых информационных сетей. В голове у него все плыло от усталости, а в глаза будто напылили песку. Последним усилием он сумел сделать совсем простое: глянуть, когда уходит первый воздухолет на Тверь, и заказать билет: по всему выходило, что наведаться в Капустный Лог надо было срочно. Потом наконец выключил «Керулен».
Жанна, конечно, его не дождалась, уснула. Богдан только вздохнул.
Срединный участок – Храм Света Будды,
22‑й день восьмого месяца, вторница,
ночь
Вэйбины приехали довольно скоро; в апартаментах ад‑Дина сразу стало людно, возникла деловая, рабочая суета. Прибывшие слаженно принялись обследовать место происшествия.
Вопреки опасениям Бага, Судья Ди довольно легко и даже с готовностью расстался с кадыком поверженного на пол злодея, предоставив вязать последнего двум дюжим вэйбинам, – напоследок боевой кот с отвращением глянул на небритую шею, в коей отчетливо пропечаталась его человекоохранительная хватка, брезгливо дернул лапой и принялся облизываться, но тут на пороге кабинета показался Максим Крюк, и Судья, внимательно на него глядя, испустил весьма агрессивное шипение.
«У животного стресс, – подумал Баг, во избежание недоразумений подхватывая увесистого кота с пола на руки, – оно и понятно».
– Еч Крюк. Там, на крыше, еще двое: оба покинули этот мир.
– Что тут произошло? – хрипло спросил Крюк, сдвигая фуражку на затылок. – Что тут случилось, драг прер еч Лобо?
Пока Баг вкратце обрисовывал ему картину происшествия, с крыши уже спустили черные мешки, в которых покоились останки подданных в черном, и, спотыкаясь о трубки, вынесли вон.
– Что ж, еч Крюк, – молвил Баг, поглаживая кота, – мы с Судьей Ди, признаться, изрядно притомились.
В голосе его было слышно явственное удовлетворение: и «Слово о полку Игореве» нашел, и из человеконарушителей никто не ушел. Примешивалось к этому, конечно, и чувство печали: все же два живых существа нынче ночью прекратили свое теперешнее существование именно стараниями Бага. Но такова карма, что теперь горевать.
– Давайте поскорей проедем к вам, – добавил он, – и я подпишу все потребные бумаги.
Крюк кивнул и двинулся к выходу.
В цзипучэ Баг усадил кота на колени; Судья Ди всю дорогу поглядывал на сидящего слева Крюка настороженно и один раз даже зашипел сызнова.
«Ничего, – думал Баг, – сейчас приедем домой, и я тебе две бутылки пива дам, заслужил, хвостатый преждерожденный, заслужил!»
В участке Баг уселся в мягкое кресло с котом на коленях и, ожидая составления бумаг и отвечая на уточняющие картину происшествия вопросы Крюка, принялся рассеянно разглядывать фотографические изображения и членосборные портреты человеконарушителей, находящихся в розыске; он пользовался любой возможностью подновить в памяти ориентировки. И среди прочих вдруг увидел удивительно знакомое лицо: горящие внутренней энергией глаза, мясистые губы, одухотворенный облик, который вполне удалось передать штатному портретисту, – все это было удивительно знакомо честному человекоохранителю.
Баг нахмурился: да кто же это?
А! Ну как же! Это блаженный асланівський суфий Хисм‑улла! А что, очень, очень похоже… Сюцай Елюй про него рассказывал: задержали, мол, в Утуновом Бору за злостное вразумление водителей повозок на дорогах.
– Еч Крюк, – позвал Баг склонившегося над клавиатурой компьютера козака, – вот этот подданный, – он указал на членосборный портрет Хисм‑уллы, – он не у вас ли в участке содержится?
Крюк проследил направление Багова пальца, протер покрасневшие глаза.
– Этот… – Максим Крюк изучал портрет. – Да, прер еч Лобо, он у нас.
– Отведите меня к нему. – Баг поднялся, оставив Судью Ди в кресле.
Хисм‑улла, скрестив ноги и закрыв глаза, сидел на циновке в полутемной клети. Кроме самого суфия, в небольшом помещении с решетчатым окошком в задней стене не было никого, если не принимать во внимание зеленого попугая по имени, как помнилось Багу, Бабрак. Попугай сидел на правом плече суфия и мирно дремал.
Сам Хисм‑улла также, похоже, пребывал в стране грез: его могучая фигура, неподвижно застывшая в свете неяркой лампочки, излучала покойное умиротворение, словно суфий восседал не на грубой казенной циновке в клети, а во вполне пригодной для достойного отдохновения чайхане, на удобных и мягких пуховых подушках, на расстоянии протянутой руки от кумгана ароматного шербета «Слеза мусульманки».
– Хисм‑улла… – тихо позвал Баг, дотронувшись до отделявшей клеть от коридора решетки. Толстые прутья приятно холодили пальцы. – Почтенный Хисм‑улла…
В соседней клети что‑то неразборчиво, с явным раздражением проворчал, переворачиваясь на другой бок, какой‑то пахучий подданный, употребивший, судя по всему, эрготоу сверх всякой меры. Подданного наутро ожидали малые прутняки.
Веки Хисм‑уллы дрогнули.
Он испустил глубокий вздох, открыл глаза и некоторое время вглядывался в Бага.
– Чтишь Коран? – проникновенно спросил суфий Бага, и тут же с его плеча взмыл к потолку попугай, сделал над головой Хисм‑уллы круг, а затем опустился на другое плечо хозяина. Всколыхнулись ленточки на немудреном одеянии суфия.
– Коран не чту, – отвечал Баг с улыбкой, – чту сказанное Гаутамой.
– Иншалла! – отчетливо проскрипела птица.
– Тоже добре! – Хисм‑улла воздел могучие руки и стал собирать рассыпанные по плечам власы в хвост на затылке.
Баг повернулся к дежурному вэйбину.
– Что совершил этот подданный?
– Докладываю, драгоценный преждерожденный Лобо! – Вэйбин вытянулся. – Задержанный подданный, именуемый Хисм‑уллой, совершил пять злостных человеконарушений над водителями грузовых повозок, которые он останавливал с целью следования по маршруту Асланів – Александрия Невская. Человеконарушения выразились в нанесении телесных повреждений разной степени тяжести, каковые наносились, согласно показаний потерпевших, после вопроса: «Чтишь Коран?», вводившего водителей в глубокую задумчивость, а потому делавшего их на какое‑то время беззащитными. Возмущенные водители своевременно сообщили о беззаконии местным властям, по их описаниям был составлен членосборный портрет. Весть о беззаконии распространилась быстро, везти сего злостного человеконарушителя далее в Александрию никто уж не желал, и он был взят согласно портрета в Утуновом Бору. Его задержали местные власти и передали в ведение Срединного участка, поскольку водители в основном были жителями Александрии. Данное дело представляется ясным, а полагающееся, согласно уложений, вразумление – очевидным: десять больших прутняков. И если завтра поутру званый лекарь‑психоисправитель признает задержанного вменяемым, вразумление будет приведено в исполнение послезавтра, после утверждения справедливого приговора Управлением этического надзора! – Вэйбин перевел дух.
– Нестроение… – вдруг отчетливо произнес Хисм‑улла. – Великое нестроение. Печать шайтана. – Он воздел правую руку. – Осанна! Веди меня, прер‑ага, до хаты Гаутамы, а после до хаты Христа! Бо пришло время. Я хочу видеть этого человека! – Потом помолчал и добавил тоном ниже: – И еще того человека.
Баг аж вздрогнул.
– Откройте клеть! – распорядился он. Вэйбин сделал нерешительный шаг к прутьям.
– Это противуречит уложениям…
– Ничуть. Сейчас все оформим. Я временно забираю задержанного для проведения важного следственного опыта по производимому мною в данный период времени расследованию государственной важности.
– Драгоценный преждерожденный…
– Что еще?
– Подданный сей, осмелюсь доложить, крайне буен и обладает непомерной физической силой, при задержании, изволите ли видеть, он шибко помял троих… – В голосе вэйбина слышалось явное сомнение.
– Открывайте, открывайте! – Баг отчего‑то был полностью уверен в том, что уж сейчас‑то блаженный суфий буйствовать и насильно вразумлять никого не будет – таким внутренним светом надежды осветилось его лицо, когда Хисм‑улла увидел через решетку Бага. Баг даже и не пытался как‑то объяснить себе, почему, собственно, он велит освободить узника и его попугая из узилища, но совершенно точно знал, хотя и понятия не имел – откуда, что суфий ждал именно его и что Хисм‑уллу необходимо как можно скорее доставить в Храм Света Будды, к великому наставнику Баоши‑цзы. Такие моменты, когда решения приходили сами собой, вне холодного рассудочного размышления, Баг про себя называл озарениями; еще ни разу озарения не подвели честного человекоохранителя. – Открывайте. Ну же.
– Так точно, драгоценный преждерожденный Лобо! – Вэйбин громыхнул ключом в замке, распахнул коротко скрипнувшую дверь и проворно отскочил в сторону.
Хисм‑улла удовлетворенно кивнул, поднялся на ноги, потянулся и, подхватив с пола холщовую сумку на длинном ремне, величественно выступил в коридор.
– Аллах акбар! – изрек он и хлопнул Бага по плечу.
Баг покачнулся.
В приемной на Бага и возвышающегося за его спиной Хисм‑уллу – дежурный вэйбин опасливо следовал за ними на некотором расстоянии – недоуменно воззрился Крюк.
– Драг прер еч Лобо… – Растерянный козак поднялся из‑за компьютера.
– Я забираю этого подданного! Дело государственной важности, – объявил ему Баг, кивнув на суфия. – Запишите: ланчжун Лобо взял под свою ответственность подданного Хисм‑уллу для проведения следственного опыта. Готовы ли потребные бумаги о происшествии на Крупных Капиталов?
– Так точно, – Крюк отер лоб и протянул Багу еще теплые после принтера листы.
Баг пробежал взглядом: все было записано с его слов в точности. Достал из‑за пазухи личную печать на длинном шелковом шнуре и быстро проставил личные подтверждения на каждом из поданных ему Крюком листов.
– Прекрасно, еч Крюк. Теперь вот что. Постарайтесь срочно определить личности напавших на меня человеконарушителей. Проведите полный осмотр тел – все, что положено, не мне вас учить! Что до того, которого я захватил… – Баг посмотрел на Судью Ди. Судья Ди внимательно разглядывал попугая Бабрака, а Бабрак, в свою очередь, косился на кота то одним, то другим блестящим глазом. – Которого мы захватили, – поправился Баг, – то я прибуду для его допроса завтра утром. К этому же времени прошу вас, еч Крюк, подготовить документы по первичным научным разборам, относящимся до данного дела. Дело это важное, как вы знаете… Это все, драг еч, покидаю вас до завтра… точнее, уже до сегодня. – Баг коротко поклонился ошеломленному Крюку и широким жестом пригласил Хисм‑уллу к выходу.
Хисм‑улла, поравнявшись с Багом, склонился к нему и, кося огненным глазом в сторону Максима Крюка, громко прошептал:
– Печать шайтана! – А когда Баг недоуменно поднял на него глаза, подмигнул со значением.
«Недаром он блаженный…» – как‑то отстраненно подумал Баг.
На улице их ждала ночь и цзипучэ Бага, приткнувшийся под ближайшим фонарем.
Баг разместил Хисм‑уллу на заднем сиденье – он счел, что на переднем тому было бы не так удобно, а вот позади в распоряжении суфия был целый диванчик, на коем без особого стеснения могли поместиться трое преждерожденных средней комплекции. Хисм‑улла один занимал бо́льшую часть сиденья и с интересом молча глядел в окно на проносящиеся мимо темные здания.
Храма Света Будды они достигли за несколько минут: на пустынных улицах в сей поздний час за всю дорогу встретились всего две повозки, да и то – повозки такси, рыскающие в поисках запоздалых пассажиров.
Врата Храма были, как и следовало предполагать, заперты.
Баг хлопнул дверцей, подошел к вратам и остановился в замешательстве: как быть? На дворе – ночь, стучать во врата и поднимать шум было бы в высшей степени несообразно. А мысли о том, чтобы перебраться через стену, у честного человекоохранителя не возникло бы и в страшном сне. Между тем, внутренний голос по‑прежнему со всей уверенностью говорил Багу, что он привел цзипучэ по назначению, что он не ошибся, что им с Хисм‑уллой – сюда, во Храм. Послышались шаги: рядом с Багом возник блаженный суфий. Загадочная улыбка бродила на его устах; попугай, нахохлившись, неподвижно сидел на правом плече.
Хисм‑улла успокаивающе положил руку на плечо Багу. Потом в два гигантских шага достиг врат и только занес ручищу, дабы постучать, как одна створка бесшумно отодвинулась в сторону и в темном проеме показалась бритая голова приближенного к великому наставнику послушника Да‑бяня.
– Мир тебе, – заявил Хисм‑улла. – Покоя и прибежища!
– Прибежища, прибежища! – проскрипел, кивая, оживившийся попугай. – Риса и мяса!
– Наставник ожидает вас, – коротко поклонился суфию Да‑бянь. – Отец Кукша прибудет вскоре.
«Хм, – подумал Баг, соображая. – Отец Кукша, если я верно помню, окормляет приход Богдана. Вот ведь какие петли карма крутит…»
Да‑бянь пропустил суфия во врата. Попугай шумно поднялся в воздух и исчез в темноте.
«Кажется, я сделал все правильно. Только вот, к сожалению, мало что понял», – промелькнуло в голове Бага, и тут Да‑бянь кинул на него короткий взгляд, склонил голову и проговорил:
– Наставник благодарит драгоценного преждерожденного и просит его спокойно возвращаться домой. О спутнике драгоценного преждерожденного в Храме позаботятся. Наставник ожидает драгоценного преждерожденного нынче к часу вечерней медитации. – И Да‑бянь, еще раз поклонившись, скрылся в темноте.
Створка врат с едва слышным стуком плотно закрылась.
Баг в задумчивости достал пачку «Чжунхуа», закурил и неспешно пустил струю дыма к далекому черному небу.
«Ну и ночку подарил мне еч Богдан, – думал он, спустя пять минут подъезжая к своему дому. – Попросил „Слово“ поискать, называется… Да‑а‑а… Надо бы единочаятелю прямо сейчас и позвонить да обо всем рассказать самым обстоятельным образом. Пусть поахает. Ладно, час уж очень поздний, отобью электронное письмо… проснется – прочтет…»
Дома Баг первым долгом извлек из холодильника бутылку «Великой Ордуси» для Судьи Ди и бутылку – для себя. Истомленный подвигами кот с урчанием приник к пиале. Баг поглядел на него с улыбкой, раскрыл «Керулен», присоединил к нему телефонную трубку и наскоро написал Богдану о событиях этой ночи. Закрыл ноутбук и потянулся к пиву.
Говоря по правде, Баг с превеликим удовольствием пропустил бы сейчас пару‑тройку чарочек эрготоу, он даже порылся во всяких кухонных шкапах, но – увы! – вожделенного напитка нигде не оказалось.
Дав себе слово непременно завтра же спозаранку зайти в лавку и исправить эту досадную оплошность, Баг с ледяной бутылкой пива в одной руке и с сигаретой в другой двинулся на террасу, дабы в спокойной тишине, наедине со звездами, осмыслить бурные события последних часов: было ощущение, что он прошел мимо чего‑то очевидного, отметил это, зацепил краем сознания, но не придал нужного значения… Было такое ощущение.
Вот: эти подданные в черном, какие‑то они неестественные. Они напоминали… механизмы, что ли? Или некто повытягивал из них некоторые нервы, сделав нечувствительными к боли… И потом, как он там закричал, перед тем, как горло перерезать? Себе чести, а князю – славы? Гм… Что же это за князь такой?
Баг поставил бутылку на подоконник, открыл дверь и откинул тюль. Ну как же! У него же за пазухой лежит это самое «Слово о полку Игорева», за которым и пришли злодеи! Князю – славы. Игорь – князь. Забавно… Вот задачка для еча Богдана.
Баг покачал головой, подошел к перилам, взглянул в бездонное небо, слегка тронутое по краям заревом большого города, посмотрел прямо – там светились огни на Часовой Башне, поднес пиво ко рту, посмотрел направо…
И замер.
В апартаментах сюцая Елюя как ни в чем не бывало горел свет.
Капустный Лог,
22‑й день восьмого месяца, вторница,
первая половина дня
Все‑таки Богдан не мыслил себе повозки удобнее, надежнее и привычнее, нежели «хиус»; именно такую повозку, в точности напоминавшую его собственную, он и взял себе на пять часов в прокатной конторе тверского воздухолетного вокзала. Отъехав от конторы шагов на сорок, Богдан заглушил двигатель, открыл дверцу и, не тратя времени на посещение вокзального трактира, споро перекусил пирожками с луком и с яйцами, приготовленными спозаранку заботливой женою. Потом сановник запил завтрак газировкой с манговым сиропом из ближайшего автомата и устремился в путь.
Ехать предстояло не меньше часа. Но погода стояла более чем сносная, среднерусская такая – мягкая, шелковистая, без александрийской сырости, превращающей в издевательство и тепло, и прохладу. Напоенные снежным светом перистые облака оживляли прохладную высь блеклого предосеннего неба; чуть тронутые увяданием, а кое‑где – и откровенной желтизной березы и тополя привольными струями лились назад по обе стороны полупустынного тракта; а когда их бегучая череда вдруг на миг прерывалась, вдаль улетали зовущие всхолмленные просторы. Боже праведный, как красива наша скромная и неприхотливая, сумеречная, скудная с виду земля…
Мощный и ровный лёт «хиуса» по тракту веселил сердце. В конце концов, о письме Бага и перечисленных в нем странных и грозных событиях ночи Богдан размышлял и утром дома, и в воздухолете – особенно после того, как коротенько переговорил с напарником по телефону. Много версий понастроил – а толку? По возвращении в Александрию разберемся… Отступала тревога, раздвигались тиски и теснины дел, неимоверно важных для злобы дня сего, – но ничтожных в сравнении с вечным и главным. С этими вот березами… этими вот непролазными суглинистыми полями, где рожь, и дремучими лесами, где боровики да малина.
И названия деревенек по обочинам мелькали такие исконные и нутряные, такие свои, что каждый их промельк будто сладким гречишным медом плескал на сердце: Богородицыно, Покровское, Трехсвятское… Мелькали. Мелькали и пропадали позади. «Русь моя, иль ты приснилась мне?» – почему‑то пришли Богдану на память строки из поэмы знаменитого Есени Заточника, написанной в ту далекую, стародавнюю пору, когда в Цветущей Средине воцарилась достославная династия Мин и множество умных, деловитых, сведущих в искусствах и науках монголов и ханьцев, спасаясь от новой власти, хлынули в спокойную и хлебосольную Ордусь, быстро и навсегда изменив своим появлением ее судьбу. К лучшему. Конечно, к лучшему. Но все‑таки – бесповоротно и круто изменив… переломив.
А перелом – он навсегда остается переломом. Пусть срослось, пусть совсем не мешает жить, пусть ты достиг в мире сем Бог знает каких успехов и некогда сломанной рукой написал великий добрый трактат или создал великую полезную снасть – а нет‑нет, да и заноет, хоть на стенку лезь…
«Это как любовь ушедшую вспомнить, – подумал Богдан, рассеянно отмечая короткий взмах промчавшегося мимо указателя «Капустный Лог – 10 ли». – Кажется, уж давно все прошло, позабылось… а то вдруг как защемит опять, защемит – аж дух теснит да слезы закипают где‑то внутри глаз… Но только люди разные. Один от такого к нынешней жене станет нежней да добрей, и ту, утраченную, помянет с благодарностью, и ко всему миру открытей сделается, терпеливей… А другой прежней богине каменюгой окошко размозжит, а нынешней – рожу расквасит… да в кабак нырнет от горения души, а потом кому‑нибудь, кто под руку подвернется, по пьянке череп дрыном проломит».
Он издалека увидел над ответвлением дороги скромные деревянные врата под красной кровлею. Подъехав ближе, разобрал надпись на доске над вратами: «Капуста‑мать – всему голова. Больше капусты, хорошей и разной». Тогда стал притормаживать.
Аккуратно и плавно повернув, скользнул под надпись.
И сразу, шагах в полутораста от тракта, показалась главная усадьба Лога.
Было семнадцать минут двенадцатого, когда Богдан Оуянцев‑Сю остановил свой «хиус» на площадке перед внутренними вратами усадьбы, между видавшим виды трактором с неотцепленной бороной и мощным, вместительным, повышенной проходимости цзипучэ «межа» – повозка, хоть и носила все признаки частой езды по пересеченной местности, выглядела заботливо ухоженной.
Богдан вышел, с усилием и чуть враскачку сделал пару шагов, разминая затекшие ноги и с любопытством озираясь. Он слегка волновался: примет ли великий? О своем приезде и настоятельной необходимости побеседовать о важном, чего телефону или почте не доверишь, Богдан Крякутного известил, но ответа не получил. То ли не дождался – лететь уж пора было; то ли не удостоил скромного столичного сановника ответом бывший патриарх генетики, а ныне – знаменитый капустных дел мастер.
Жил Крякутной замкнуто, со странностями.
С минуту Богдан задумчиво стоял перед вратами.
Он так еще и пребывал в нерешительности, когда дверь усадьбы открылась и на резное крыльцо вышел пожилой, кряжистый бородач в стираных‑перестираных крестьянских портах, заправленных в сапоги, и накинутой на голое тело меховой безрукавой душегрейке.
– Каким ветром, мил‑человек? – спросил бородач громко, не спускаясь с крыльца. В информационных файлах нынче ночью Богдан видел фотографии хозяина Капустного Лога, но поручиться, что этот бородач и есть Крякутной, он бы не взялся. Годы и смена образа жизни… Похож, это правда. Но…
– Я срединный помощник Александрийского Возвышенного Управления этического надзора минфа Богдан Рухович Оуянцев‑Сю, – в тон вышедшему тоже немного повысив голос, ответил Богдан. – Мне по важной государственной надобности желательно иметь беседу с преждерожденным Крякутным. Я известил драгоценного цзиньши сегодня ранним утром по электронной почте и взял на себя смелость появиться здесь, хотя так и не получил ответа. Надобность воистину настоятельная.
Бородач поразмыслил несколько мгновений, пристально вглядываясь с крыльца Богдану в лицо. Потом сделал рукою широкий приглашающий жест:
– Заходи, Богдан Рухович, ечем будешь, – сказал он. – Я Крякутной. Позавтракать‑то толком не успел, поди? Чаю?
Четверти часа не прошло, как они уж расположились на застекленной веранде, выходящей на зады, на необозримые капустные поля; а посреди стола фырчал давно уж, оказывается, поставленный в ожидании Богдана самовар, и хлопотливая, приветливая Матрена Игнатьевна, жена затворника, расставляла перед минфа глубокие блюдца с пятью видами варенья, а также заботливо согретые в русской печи ватрушки. Крякутной, уперев одну руку в бок, сидел напротив Богдана и молча наблюдал за тем, как обрастает посудой, снедью и гостеприимным уютом простой дощатый стол, торопливо и ловко накрытый белой льняной скатеркою. Варенье тут же задышало умопомрачительным ягодным духом; сладкий, парной запах теплого творога из ватрушек потек по воздуху слоем ниже. Богдан сглотнул слюну. «Славная все ж таки работа у человекоохранителей, – подумал он. – Со сколькими хорошими людьми познакомишься!»
Он поймал себя на этой мысли – и понял, что не верит, будто Крякутной связан с мрачными событиями, о коих он хотел с ним осторожно заговорить. Не связан.
– Вот в городах, – приговаривала Матрена Игнатьевна между делом, – умные люди часто спрашивают: что делать, что делать… А я так скажу: грибы да ягоды собирать! А потом варенье варить да пироги печь. Когда погреб своими руками наполнишь, остальное всегда приложится… Вы, Богдаша, в своей Александрии когда‑нибудь настоящий пирог с грибами пробовали? С пылу‑то с жару, а?
Богдан чуть скованно озирался. Не знай он, что перед ним – бывший великий ученый, нипочем бы этого не заподозрил. Ну, разве что по чуточку все ж таки чрезмерной, привычно и неосознаваемо утрированной крестьянистости… но задним‑то умом все крепки. И веранда обстановкой своей не выдавала хозяина: платяной шкап с встроенным в дверцу выцветшим зеркалом, один из нижних ящиков слегка выдвинут – видны черные скрученные провода, галоши… Обшарпанный комод, укрытый поверху льняной салфеточкой, а на ней игольница в виде лежащего, выпятивши спину, барана; старый, огромный, еще пятидесятых, верно, годов ламповый радиоприемник «Звезда» с набалдашниками щелкающих ручек на передней панели, под затянутыми желтой материей громкоговорителями; видавшие виды ножницы; наперсток; какие‑то иные деревенские пустяки…
На неказистой, явственно из полешка вырезанной подставке – потаенно мерцала зеленым полированным нефритом та самая птичка.
Три с половиной века…
Богдан благоговейно встал.
– Заметил? – с почти идеально скрытым удовлетворением спросил Крякутной.
– Конечно, – ответил Богдан.
Вон они, надписи на крылышках, собственноручно начертанные императором Го‑цзуном в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году в Ханбалыке… Совсем не потускнели. Старая киноварь…
– Знаешь, стало быть, ее историю?
– Кто же не знает, Петр Иванович. Вы ведь…
Суровый бородач нахмурил седые кустистые брови.
– Я, Богдан, тебе «ты» говорю не чтобы ты мне выкал, как какому‑нибудь шаншу[42]своему, – почти сердито одернул он Богдана. – Письмо твое я прочел – славное письмо, человеческое. И лицо у тебя славное. Я же сказал тебе: ечем будешь. А ечи на «вы» не бывают. Второй раз этак прошибешься – выгнать не выгоню, но откровенничать не смогу, решу: ошибся в тебе. А ты, я так думаю, откровенности от меня ба‑альшой ждешь… – И он выжидательно посмотрел на Богдана исподлобья.
– Да будет тебе, старый! – махнула на мужа полотенцем Матрена Игнатьевна. Уперла руки в боки, выпятила и без того выдающую грудь и оттопырила подбородок, явственно передразнивая грозного супруга. – Чего ради утесняешь молодого гостя? Уж больно ты грозен, как я погляжу! – Опять махнула полотенцем и повернулась к Богдану. – Ты не верь ему, Богдаша, он воробья не обидит…
Богдан сел.
– Жду, Петр, – ответил он, принимая предложенный тон.
– А ты не торопись, – пряча улыбку в бороду, сказал Крякутной. – Сперва чайку попьем. Мы тебя дожидались, так тоже не завтракали. Ты уж не обессудь, мы чаи гоняем по русскому обычаю, с сахаром, не как в столицах принято.
«И очень хорошо», – подумал Богдан.
За завтраком беседовали сообразно. О дороге, о погоде. О видах на капусту в этом году и о делах асланівських; бывший светило, оказалось, следит за событиями. Вероятно, при помощи лампового приемника. Впрочем, электронное письмо‑то Богданово он получил…
– Мотрюшка права, – говорил Крякутной, держа у лица на растопыренных пальцах блюдце с дымящимся чаем и осторожно время от времени дуя на него. – Права… Еще в древности в Цветущей Средине поняли: землепашеский труд – он корень всему. Когда кто ущерб наносил землепашеству, то, все равно ради чего он сие свершал, это называлось: возвеличивать листья, пренебрегая корнями. Знаешь?
– Как не знать… – отвечал Богдан, поглощая ватрушки одну за другой. Казалось: вкуснее он в жизни ничего не едал.
– Крестьянство – корни, промышленность – ствол, властное устройство – ветви… ну, а науки, искусства всякие – листья. Да, красота от них, то правда. Без листьев дерево – скелет, кощей, пугалище с погоста. Да, обдери листья с дерева раза три‑четыре подряд – помрет дерево. Но все же, все же… Варенья попробуй, совесть народная. Варенье Мотрюшка варила… Но все же: корни без листьев проживут, а листьев без корней – не бывает нипочем. Вот в том теперь и вся моя наука биология. Ствол спили – но ежели корни уцелели, весной новые побеги брызнут с пня. И все‑то сызнова пойдет – ствол, ветви, листва… Корни попорть – всему конец, всей этой великой сложности. Вроде стоит дерево – а помирает, сохнет. Ствол в столб превращается, ветки, то бишь власть, попусту по ветру полощут, шум один от них… Ну, а про листья и говорить нечего… – Могучий старик лукаво усмехнулся в бороду. – На первый твой вопрос я уж, верно, ответил, а, Богдан?
– Пожалуй… – пробормотал минфа с набитым ртом.
Упоили Богдана раскаленным чаем, что называется, до седьмого полотенца. То есть столько потов с него сошло, что шести полотенец не хватило б утереться, седьмое бы понадобилось. Потом Матрена Игнатьевна унесла самовар, да и сама под этим предлогом удалилась, оставив мужчин вдвоем на уютной веранде.
Мужчины помолчали. Едучи в «хиусе», Богдан продумал план беседы тщательнейше – но весь план после чаепития разлетелся к лешему.
«Ладно, – подумал Богдан. – Попросту так попросту».
– Вот ты, Петр, великий жизнезнатец. Если бы встретил неизвестное науке животное в наших краях, что бы первым делом подумал?
Крякутной сгреб бородищу в кулак и некоторое время мял ее, внимательное и серьезно глядя на Богдана.
– Так уж и неизвестное? – спросил он затем.
– Так уж.
– Есть явление в жизни, называется мутация, – проговорил Крякутной. – Тоже, конечно, вероятность малая… Не подойдет?
– Боюсь, не подойдет.
– Трудно мне так беседовать. Объясни толком, почему не подойдет.
– Потому что животное это, судя по всему, на редкость вредное. Загадочным образом вредное. А исследовать его невозможно, потому как оно, чуть до него инструментом дотронулись, распалось в слизь, будто в него программный наговор встроен на сохранение тайны.