«Ну вот», – подумал Баг удовлетворенно. Безо всякого труда он извлек находку и, убрав ее за пазуху, двинулся обратно, к окну.
«Интересно, – размышлял, пользуясь коротким досугом, Баг на ходу. – В поведении безумных всегда есть своя логика, зачастую даже более четкая и однозначно читаемая, нежели в поведении нормальных, то есть всегда раздираемых противуречиями людей. Ее лишь надо понять, и тогда многое может стать ясным. Ад‑Дин не оставил книгу в доме, взял с собой. Значит, буквально ни мгновения без нее не мог. Но, готовясь взлететь, не бросил, например, вниз, а припрятал. Берёг… Что ж он, вернуться собирался, что ли? Из полета? Похоже на то. Полетаю, мол, и обратно на карниз, а тут, ни мгновения не теряя, – к любимым страницам… Вот ведь как интересно».
Это могло что‑то значить. Но с тем же успехом могло не значить ничего.
Багу не терпелось развернуть газету и открыть книгу. Что же там, три Яньло, такое сокрыто?
Хвала Будде, сегодняшнее деятельное мероприятие, кажется, завершилось. Баг уже предвкушал, как обрадует удрученного телесными скорбями еча: вот она, книжка‑то! И может, успеет домой хотя бы до полуночи и оттуда, никуда не торопясь и отбросив суетное, позвонит Стасе…
В боярском кабинете было темно.
Совсем темно.
Свет, недавно зажженный Багом, вновь не горел. А вечерние сумерки за время гуляния над бездной успели смениться ночной тьмой. В царстве трубок царил непроглядный мрак.
«Надо же! – подумал Баг, осторожно, еле‑еле высовываясь из‑за края окна. Нет, ничего не видать. Хоть глаз коли. – Или ни с того ни с сего разом перегорели все лампочки, или… Очень подозрительно, ну очень… Ладно».
И он, в броске преодолев подоконник, упал на пол и мгновенно перекатился туда, где, по его представлениям, был боярский стол – стол оказался немного не там, где ожидалось, и Баг врезался в него коленом.
Над головой что‑то пронеслось с хищным стремительным шипением – и гулко тукнулось в стену.
Баг, скорчившись за столом, вытянул вверх руку и осторожно, совсем беззвучно пошарил поверху – там, между «Керуленом» и бронзовым письменным прибором в виде трех медвежат, резвящихся на поваленной сосне, он оставил свой меч.
Меча на столе не было.
Богдан и Баг – порознь, но вместе
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева‑Сю,
21‑й день восьмого месяца, первица,
вечер
Кипяток – ну, во всяком случае, нечто весьма к нему по температуре близкое – оказался и впрямь благом, и Богдан лишний раз помянул добром друга, с наслаждением ощущая, как тягостный свинец в конечностях и пояснице плавится и покидает измученные члены. Верная, заботливая Жанна, донельзя обрадованная редкой возможностью всерьез поухаживать за усталым мужем, насыпала в ванну каких‑то одной ей известных, появившихся в жилище минфа вместе с нею ароматных, дающих обильную пену солей – и теперь Богдан, пожалуй, впервые в жизни расслабленно возлежал, запрокинув голову и не шевелясь, по уши в белой пене, ровно кусочек банана в рыхлой толще варварского кушанья «Даниссимо».
И размышлял.
Общая картина дела покамест не складывалась. Слишком много было побочных обстоятельств, о которых нельзя было сказать хоть с какой‑то степенью уверенности, имеют они отношение к сути происходящего или нет. Но то, что происходит некий сложный и многоходовой, как выражаются закоренелые человеконарушители, «наезд» на достославное производственное объединение почтенного Лужана Джимбы – в этом сомневаться, пожалуй, было уже сложно.
На то, что из всех высокотехнологичных предприятий улуса именно в «Керулене» не все в порядке, указывало уже относительно давнее самоубийство начальника стражи предприятия. Что‑то было в этом самоубийстве такое – неуловимо схожее с происшествиями, череда коих столь трагично и столь стремительно принялась разрастаться в последние дни.
Кроме того, из головы Богдана никак не шла сегодняшняя прощальная сцена у тренировочного зала. Гокэ проявили несомненный интерес к деятельности александрийских человекоохранителей. Что с того, что Люлю и Дэдлиб такие милые люди? В конце концов, именно хорошим людям в наибольшей мере свойственно уважать и блюсти интересы своей родной страны, ничего в этом нет и не может быть предосудительного – пока способы и средства такой заботы не начинают приносить прямой вред другим странам и их обитателям. Страна и семья – понятия сходные, так учил еще великий Конфуций. Разве можно назвать хорошим человека, который не заботится о своей семье и не готов ради нее, прямо скажем, на многое? Никоим образом нельзя. А вот человека, который ради своих близких вырвет кусок маньтоу из рук чужих детишек, мы называем человеконарушителем со всеми вытекающими отсюда последствиями… Так и тут. Кстати, как мимоходом упомянул нынче Баг, этот Дэдлиб – довольно известный у себя на родине человекоохранитель. Не следует ли уже установить за нихонским князем и его спутниками негласное наблюдение?
Ведь единственный серьезный соперник «Керулена» расположен за рубежом…
Тут все как будто сходилось.
Только вот при чем тут ни в чем не повинное, радостное и благостное «Слово о полку Игореве»?
Случайность? Совпадение?
Даже если так – хотя уж слишком нелепым и необъяснимым получалось такое совпадение, – зачем Ртищев жег несчастную книгу? Непосредственно перед тем, как выброситься из окна? Да столь тщательно, что даже обложка сгорела и, если бы не показания Галицкого, установить, что за книга погибла в пламени камина, так никогда бы и не удалось?
Это странно…
Так или иначе, первоочередные задачи на завтра, а может, даже и на остаток сегодняшнего вечера, ясны.
Нужно постараться выяснить, во‑первых, приложил ли как‑то руку к появлению налоговой челобитной сам Джимба? Если нет – это ничего не значит, конечно: прер Джимба вполне мог ни сном ни духом не быть замешанным в появлении этого документа и его внесении на рассмотрение Гласного Собора – но, так или иначе, в принятии и утверждении такой челобитной Джимба, несомненно, заинтересован.
И если да – это будет свидетельствовать о многом.
Нужно подробно разобрать историю развития отношений «Керулена» с заокеанскими соперниками. Скажем, вот как: не нарушит ли принятие челобитной и вызванное им резкое увеличение доходов «Керулена» то хрупкое равновесие, которое существует между Ордусским объединением и, например, североамериканцами?
В пользу «Керулена», разумеется…
Ведь приток денег – это расширение исследовательских планов, это увеличение продукции, это удешевление производства, это… весьма многое.
Нужно пройтись по файлам самых горячих сторонников принятия челобитной. В том числе Ртищева и ад‑Дина. И вот под каким углом зрения: когда они стали этими самыми сторонниками? Как? Что в это время происходило в их жизни? Не возникало ли у них каких‑то явно новых знакомств, например? Причем, например, с одними и теми же людьми?
Да, работы воз, тут нам с Багом целая следственная бригада понадобится, подумал Богдан, со сладостным покряхтыванием слегка меняя позу.
И еще одно…
Ну при чем тут, скажите на милость, безумие? Внезапное и необъяснимое безумие, доводящее, судя по гибели христианина Ртищева, даже до самоубийства? До смертного греха?
Ведь и ад‑Дин того же возжелал, только не успел или духу не хватило ринуться, как Ртищев, – сразу вниз головой.
Хотя тот тоже не сразу. Лишь после сожжения «Слова»… Опять «Слово»… При чем тут, судя по обрывочным репликам ад‑Дина, непреоборимое желание покинуть сей мир и воспарить? «Я здесь больше не могу находиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу…» – вот что процитировал сегодня Сыма. При чем тут это все? Вопрос… Богдан распаривал мышцы и мысли в течение получаса.
Потом он, розовый, благостный, с наскоро приглаженными влажными волосами, сидел за столом и снедал приготовленный супругою ужин, вполуха, но с несказанным удовольствием слушая ее веселый, бойкий щебет. Вот и Жанна работать начала, думал он. Какие‑то бумажки по своей теме откопала нынче… Хорошо…
И тут ему пришло в голову, что, наверное, вот так же или почти так же умный и, как говорят, славный боярин Ртищев ужинал вместе с супругой, а потом пошел часок‑другой поработать – может, даже чмокнув жену в щеку. И никто из двоих не ведал, что это все у них – в последний раз. Дом, лучшее место в мире; покой, уют, нежность, полная защищенность. Выше и вообразить нельзя. Любимая и нужная, важная работа, привычное кресло, преданная супруга рядом, со всей своей заботой, со всем стремлением помочь и согреть.
Вдруг случилось нечто – и… только стекла в окне зазвенели.
Богдан едва не поперхнулся.
Когда отпили чаю, Жанна поглядела на Богдана серьезнее.
– Ты сейчас работать будешь? – спросила она.
– Собирался… А что?
– Я еще немножко хотела с тобой поговорить.
– Я никуда не спешу.
Она кивнула. Но ничего не сказала. Видимо, не знала, как начать.
– Что случилось? – мягко подбодрил Богдан.
– Нет, ничего. Ты не тревожься. Я просто хочу тебе рассказать… Первое время я не придавала значения, потом… потом, у Ябан‑аги, не хотела тебя перебивать при всех… а вот теперь все‑таки – расскажу.
– Я слушаю, родная, – ответил Богдан серьезно. Волнение супруги передалось ему.
– Помнишь, ты рассказывал про «Противу‑Слово»?
– Да, – осторожно ответил Богдан, а внутри у него все буквально перевернулось: опять «Слово»!
– Ты тогда еще обмолвился, что о славянофильских кружках в Ордуси давным‑давно не слыхивали. И сразу заметил, что я что‑то хотела сказать…
– Помню.
– Я не решилась. Перечить мужу или даже просто уточнять его слова при посторонних… пусть даже близких друзьях… как‑то несообразно.
Богдану словно теплого кунжутного масла налили в душу. Он с трудом сдержал улыбку.
– Ну… – без особой охоты начал было инстинктивно возражать он, но Жанна не обратила на его попытку ни малейшего внимания. – Я еще тогда подумала: какой ты чуткий, как ты чувствуешь меня, коли заметил… И все‑таки отложила разговор. Со мной нелепая история приключилась седмицы три назад. Ерунда, конечно… И все же. Ты помнишь, я тогда была сама не своя. Буквально раздвоение личности какое‑то напало: и к тебе хочу смертельно, и от тебя хочу отчаянно.
– Помню, родная… По‑моему, это, слава Богу, прошло.
– Прошло. Конечно, прошло – хотя если бы не асланівськая жуть, кто знает… Ладно, я не о том. В те дни я много бродила по улицам, как‑то всё мысли хотела собрать. По два, по три часа… И, знаешь, в мрачности такой, в решимости, почти в злости… Наверное, со стороны было заметно, что меня проблемы душат. Я думаю – это было заметно: что я на распутье.
«Неужели она мне изменила с каким‑нибудь случайным прохожим?» – с сочувствием и тихой печалью подумал Богдан, но ничего не сказал.
– …И, понимаешь, в какой‑то миг мне показалось, что за мной… за мной идут. Даже не очень скрываясь, правда. Почти средних, наверное, лет, но моложавый… Симпатичный. Внимательный. Ты понимаешь, я не знаю, сколько времени он меня преследовал, покуда я не обратила на него внимание, но даже после этого, совершенно не скрываясь и видя, что я оглядываюсь, он шел за мной еще минут десять. Но не просто преследовал, выслеживал… не знаю, как сказать. У меня такое чувство возникло, что он ко мне приглядывался. Оценивал.
– Отчего же ты мне сразу не рассказала? – негромко спросил Богдан.
– Мы тогда были не в тех отношениях, чтобы… раскрывать душу, – еще тише произнесла Жанна, опустив глаза.
Богдан проглотил внезапно вспухший ком в горле и попросил:
– Продолжай. Он тебе понравился?
– Нет. – До нее вдруг дошло, что ожидает услышать муж. Она перепугалась не на шутку. – Богдан, нет! Господи, да что ты… Я не о том! Да, средних лет, да, симпатичный, но… Тщательно зазубренная добрая улыбка и мускулатура. Мечта девы, которой очень худо и очень надо хоть к кому‑нибудь приткнуться. Я таких терпеть не могу. Что ты, милый… Ты слушай лучше. Он шел за мной долго. А потом догнал.
– Так, – сказал Богдан.
Жанна на несколько мгновений опять умолкла. Богдан терпеливо ждал. Она вздохнула.
– Я забежала в какую‑то лавку. Он за мной и как‑то так ловко оказался рядом, заговорил о пустяках, я ответила… Слово за слово. Понимаешь, он вроде ничего не выспрашивал, но… сейчас найду слово. Пустяшный разговор у прилавка – но словно тест.
– Так, – сказал Богдан.
– Понимаешь? Он меня будто для чего‑то проверял, я почувствовала это, ушла, но он опять меня догнал и снова заговорил. – Она глубоко вздохнула. – Тогда я решила, что это какой‑то бродячий проповедник, в Париже таких много, на них и внимания‑то никто не обращает… «Ваша душа, – сказал он, – в смятении. Вы перед выбором. Перед выбором жизненного пути. Ваши силы не находят себе применения. Вы хотите свершить подвиг, точно я не могу сказать для чего – то ли чтобы обратить на себя внимание любимого человека, то ли чтобы заглушить тоску от распада семьи…» Он почувствовал! Попал в точку, понимаешь? Я, конечно, ответила, что он ошибается, но он не стал слушать. «Не кривите душой. Не отказывайтесь из ложной гордости от протянутой навстречу руки друга. И от протянутой навстречу Божьей длани. Мы укажем вам цель. Мы объясним, ради чего стоит свершать подвиги в этом мире…»
– Так, – сказал Богдан.
– Я просто опешила. А он… Он говорил, что единственная достойная цель для человека славянской национальности сейчас – это… он, наверное, принял меня за славянку… это – борьба за освобождение русских из гнета и рабства.
– О Господи… – пробормотал Богдан.
– Что русские сделали для единства и величия Ордуси больше, чем все иные нации, вместе взятые. Что все творческие возможности Ордуси – это не более чем творческие возможности русских, только русских, остальные способны лишь на подражание. Что, если все пойдет как идет, русские растворятся в неисчислимой тупой азиатской массе и великая держава, несущая всему варварскому миру свет, погибнет, потому что все в ней, от хозяйства до науки, держится на русских, остальные лишь пользуются да еще смеют русских поправлять: то так, то не так… Надо спасать державу, а это то же самое, что добиваться для русских преимущественного положения среди всех прочих ордусских народов. Только русским – многоженство… денежные ставки втрое выше, чем за ту же работу для всех иных… присвоение ученой степени сюцая всем новорожденным русским мальчикам прямо в родильных домах, без экзаменов… В общем, обычный националистический бред, я с этим сталкивалась и в Австрии, и в Германии, и даже на родине, я это ненавижу, только… уж очень непривычно было слышать это здесь и о вас…
– Боже милостивый! – вдруг хлопнул ладонью по столу Богдан. – Елюй!!!
– Что? – не поняла Жанна.
– Нет‑нет, ничего! – осадил себя Богдан. – Продолжай, родная. Продолжай.
– Собственно, все. Магия рассеялась, как только я поняла, к чему он клонит. Я сказала… Знаешь, любимый, боюсь, я смалодушничала. Может, от растерянности. Я сказала, что я из Франции и меня все это совершенно не касается. Я плохо поступила, Богдан, я знаю, очень плохо, как будто тебя предала… и ты, наверное, будешь прав, если меня не простишь. Но я в те дни была сама не своя.
– Я тебя понимаю, – после паузы ответил Богдан. – Что потом?
– Он стушевался и пропал. Буквально пропал, растворился среди прохожих… Понимаешь, я все это потому вспомнила, что ты сказал: про националистические кружки не слышно много лет. Но если это не национализм, то что? Или и ты, и вся твоя служба об этом ничего не знаете?
– Мало ли болтунов… Это еще даже не кружок.
– Конечно. Но… какой хороший он психолог. В том настрое, в каком я была… Если бы мне предложили полет на Марс без возвращения или на всю жизнь милосердной сестрой в Экваториальную Африку… Я вполне могла бы согласиться. Ты знаешь… я больше скажу. Если бы я и впрямь была русская уроженка Ордуси, то в тот миг… – Она запнулась.
Но Богдан понял.
– Все, молчи, – сказал он. – Забудь. Это ерунда. Издержки народоправства.
– А ты? Тоже забудешь?
– Тоже забуду. Только чуть позже. А ты – теперь же. Ведь с тобой у нас уже все хорошо. Да?
Жанна благодарно заглянула ему в глаза и сказала:
– Да.
– Ну, вот видишь… – сказал Богдан.
Едва выйдя из‑за стола, окрыленная, свалившая груз с души Жанна поспешила включить, отпуская с усмешечками шпильки в адрес постановщиков и актеров, свой любимый сентиментально‑нравоучительный телесериал из средневековой жизни «Цзинь пин мэй» – «Цветы сливы в золотой вазе».
А Богдан налил себе еще чаю и задумался. То, что рассказала жена, было, может, и не очень важно по сравнению с соборными делами, но существенно. Елюй… Баг сказал, что неискушенного юношу тянуло на подвиги. Если его вот так же психологически срисовали – а после он внезапно исчез… Это уже пахнет не блаженненьким проповедником, а, скажем, целой сектой.
Обеспокоенно вздохнув, Богдан потянулся к «Керулену» и, введя личный пароль, вошел в базу данных Отдела общественного сообразия Александрийской Палаты церемоний.
Он завершил свои скоропалительные разыскания минут через двадцать пять. На сердце полегчало – он ничего не нашел. Ровным счетом ничего, что хотя бы каким‑то боком могло намекнуть на существование в улусе организации, свихнувшейся на особости русского народа. Понятно, что случайная встреча с таким вот бродячим увещевателем никак не могла отразиться в сводках и отчетах Отдела. Но неужто, поддайся кто‑нибудь на уговоры, подобные тем, что услышала Жанна, окажись он уже среди новообращенных, – он удержался бы от того, чтобы рассказать о новых впечатлениях кому‑то из друзей или хотя бы домашних? Ну, один, может, и удержался бы, а другой бы точно рассказал. И пошло‑поехало… Как говаривал великий военачальник Чжугэ Лян, то, что ведомо двоим торговцам чаем, тут же становится известно даже любимой собачке младшего помощника старшего мясника на деревенском рынке. Раньше или позже какой‑нибудь журналист столкнулся бы со странными разговорами или намеками – и уж любая его статья обязательно оказалась бы в поле зрения штатных обдумывателей Палаты церемоний. Раньше или позже поползли бы хоть слухи – а уж они обязательно оказались бы учтены: слава Богу, байгуани[36]пока работают исправно. По слухам совсем не обязательно было бы принимать какие‑то меры, но в копилку сведений – чем живут люди, что их тешит, а что, наоборот, вызывает негодование – такие сведения положили бы непременно. Но нет. Степень подпольности секты, если предположить, что она все‑таки существует, оказывалась какой‑то невероятной, чудовищной. Противуестественной.
Словом, покамест можно было считать, что происшествие с Жанной – не более чем случайность; досадная и выставляющая Александрийский улус не в лучшем свете, но ничего особенного не значащая. Один увлеченный… ну, даже если двое‑трое… Пока нет явных человеконарушений – они, собственно, в своем праве. Как и любые иные подданные, коим, например, шарахнуло бы в голову ратовать за поголовный отлов антарктических пингвинов с последующим перевозом их в Сахару, поскольку бедным животным среди вечных льдов холодно. В конце концов, никто Жанну силком не тащил за шиворот на какой‑нибудь мрачный молебен во славу русского народа… Слава Богу, конечно, что не тащил. Только вот Елюй… Червячок тревоги остался. И Богдан решил завтра, если ничего не изменится, действительно объявить сюцая в розыск. Секта не секта, а человек‑то – причем одинокий, за которого некому здесь встревожиться, причем домосед, у которого экзамены на носу, – пропал. Это‑то уж бесспорный факт. Безо всяких запароленных баз данных – факт.
Едва Богдан встал, чтобы присоединиться к Жанне хотя бы к концу фильмы и уж вместе пяток минут посмеяться над хитросплетениями семейных дел Симэнь Цина и высокопарными завываниями лицедеев, раздался телефонный звонок. «Баг, наверное», – потянулся к трубке минфа.
Но это оказался отнюдь не Баг.
– Извиняйте за поздний звонок, еч Богдан Рухович, – без предисловий начал следознатец Управления Антон Чу; Богдан сразу узнал его по характерному, чуть протяжному выговору и мягкому южнорусскому «г». И так же сразу понял, что маститый научник донельзя взволнован. – Но дело такое, что заминок не терпит.
– Слушаю вас, еч Антон Иванович, – вновь усаживаясь в кресло, ответил минфа.
– Нет, не так. Я не хочу по телефону. И Рудольф Глебович, он тут рядом со мной, тоже не советует. Мы понимаем, что время для гостеваний совершенно несообразное, но мы оба хотели бы прямо сейчас приехать к вам. Посоветоваться маленько.
Богдан глубоко вздохнул.
– Жду вас, драг ечи, – сказал он.
Апартаменты соборного боярина ад‑Дина,
22‑й день восьмого месяца, вторница,
ночь
Меч пропал.
Но ведь не сам же он удалился погулять?
Для очистки совести Баг сызнова погладил ладонью пространство над столешницей. Нету. Только медвежат чуть не задел. Глаза Бага быстро привыкали к темноте – покуда он прогуливался по карнизу, из безветренной пустоты под его ногами все же светили уличные фонари, а в кабинете их и в помине не было.
Что‑то стало различаться. В глубине помещения угадывались очертания шкапов и тусклое поблескивание их стекол.
Ни звука. Ни движения.
Но тренированное ухо Бага все же засекло неподалеку сдерживаемое, едва слышное – но все же слышное – дыхание нескольких человек. И кто‑то из них имел глупость прикоснуться к Багову мечу.
Это он напрасно сделал. Это он зря.
Баг начал сердиться.
«Подозрительно, – размышлял он, сидя на корточках и втянув голову в плечи, – что домой к сошедшему с ума соборному боярину ночью являются какие‑то подданные. – Баг, чуть привстав, аккуратно и беззвучно снял с ближайшей стены пару длинных трубок. – Вон как над головой‑то у меня просвистало. Еще Учитель говаривал: „Вглядись в те ошибки, которые человек делает, – и познаешь, насколько он человеколюбив“[37]. Швырять в живое ножиком – очень нечеловеколюбивый поступок, а уж упереть мой меч – редкостно большая ошибка. И зачем, спрашивается, такие нечеловеколюбивые и падкие до ошибок подданные сюда, в кабинет, являются? Уж ясное дело, не за кальяном с изумрудами, потому что он в прихожей. И не за романом „Шифу и Маргарита“, хотя это и дорогое издание, и даже в футляре. Они приходят за тем же, за чем и я – за „Словом о полку Игореве“, вот за чем!» – Баг взвесил трубку на ладони: вполне увесистая попалась трубка.
Слева послышался отчетливый характерный шорох.
«Ой, ползет!» – понял Баг, на мгновение высунулся из‑за стола, метнул трубку на звук и исчез за другой тумбой стола. Кто‑то хекнул от боли.
В стену над головой Бага снова пару раз увесисто стукнуло.
«Ну точно, ножами кидаются. Нехорошо…»
Баг коротко, без замаха швырнул другую трубку через весь кабинет; трубка врезалась в развешанных в темноте сестриц, и они все вместе, с радостным и бодрым деревянным стуком, осыпались на пол; метнулись смутные тени‑силуэты.
«Кажется, четверо, – определил Баг, снова прячась за тумбой стола. – Четверо и с разных сторон».
– Вэйтухай[38], выходи… – вдруг предложил приглушенный голос.
«Уже бегу, – ехидно подумал Баг, добыв еще пару трубок. – Вот только халат поглажу».
– Отдай книгу, – раздался замогильный, явно измененный голос с другой стороны.
«Ну точно! Тридцать три Яньло, да что ж в этой книге такое?!»
И Баг собрался было швырнуть очередную трубку с целью более точного определения расположения противника перед неожиданным на оного нападением, как вдруг увидел два поразительно знакомых зеленых глаза – на шкапу, в противуположной части кабинета; глаза горели во мраке, как два огромных светляка.
«Что он тут делает?! Я ж его в повозке оставил!» – взволновался Баг и тут же понял, что именно делает в кабинете соборного боярина ад‑Дина рыжий кот с зелеными глазами: охотится. Пара жутких светляков некоторое время перемещалась, потом оба замерли, даже как‑то сжались на мгновение, и тут – темная молния с душераздирающим мявом пала со шкапа вниз, и там, внизу, кто‑то тонко заверещал в ужасе; к визгу примешивалось боевое шипение.
– Ой, уберите его! Уберите! – в полный голос тонко орали в темноте. На крик метнулись тени.
«Ага, сейчас!» – подумал Баг со злорадством.
– Уа‑а‑а‑а‑у‑у‑у‑у… – кровожадно завывал в ответ Судья Ди, и слышен был треск терзаемой материи.
Если бы Баг не знал, какого размера кот издает эти звуки, он решил бы, что где‑то недалеко всерьез воюет средних размеров рысь.
– И вам не стыдно, подданные? – спросил Баг, перепрыгивая стол и тем самым сразу оказываясь в гуще событий. – Вчетвером на одного маленького кота?
Не дожидаясь ответа, он изгнал из головы мысли и нанес серию ударов по двум ближайшим черным силуэтам. Довольно юрким, надо признать.
Глухо звякнул упавший на ковер очередной нож.
Раздался звон бьющегося стекла: кто‑то, сбитый кулаком Бага с неправедного пути, угодил в шкап.
А тут и Баг получил чувствительный удар в левое плечо; по чудесному наитию он успел уклониться, иначе угодили бы в голову.
«Амитофо…»
Справа воздух рассек меч. Баг от души заехал пяткой в живот тому, кто метнулся навстречу слева, – метнувшийся отлетел к стенке, с которой немедленно осыпались последние многострадальные трубки. Что‑то не было видно конца потасовке, и Баг сосредоточился, настраивая себя не на мимолетную стычку, а на серьезное деятельное мероприятие: получить рану от собственного меча представлялось совершенно несообразным.
Глаза уже совсем привыкли к темноте. Баг стоял лицом к лицу с высоким нападающим; тот недвижно застыл, выжидая и держа меч над головой в поднятых руках.
Время работало против Бага: уже начали шевелиться поверженные, и каждую минуту можно было ожидать нападения сзади; но тут высокий дернулся, вскрикнул, забыл про меч и нелепо запрыгал на одной ноге, отчаянно встряхивая другой: в эту другую мертвой хваткой с горловым урчанием впился всеми когтями и зубами Судья Ди.
– Ах ты, вэйтухайский прихвостень! – выдохнул высокий, занося меч с явным намерением располовинить находящегося в боевом трансе кота, но Баг легко подпрыгнул, совершил изящный поворот в воздухе, и носок его кованого сапога вошел в соприкосновение с челюстью противника. Хрустнула кость, и высокий рухнул, как сноп.
Сзади раздался топот: противник спешно отступал в сторону балкона.
– Ди! Сторожи этого! – Баг подхватил с пола меч, ощупал рукоять: мой! – от души заехал в лоб лежащему – тот глухо охнул, и правильно, не зарься, скорпион, на фамильные мечи, – а потом метнулся к балкону.
Последний из убегающих обернулся, взмахнул рукой – звяк! – Баг легко отбил очередной метательный нож и, продолжая стремительное движение, ударом рукояти выбил черного на балкон, но не смог удержать полета лезвия меча: оно прошло наискось через грудь противника.
– Ып… – сказал тот и рухнул на перила.
«Намо Амитофо…»
Баг обернулся: оставшиеся двое проворно взбирались на близкую крышу по водосточной трубе. За спинами у них болтались мечи.
– Управление внешней охраны! – крикнул Баг. – Немедленно остановитесь!
Вотще – только еще быстрее руками‑ногами заработали.
В кабинете утробно урчал Судья Ди.
Не остановятся, понял Баг, глядя на одетые в черное фигуры, и, сжав меч зубами, ухватился за трубу: крепкая труба, толстая, еще пятерых выдержит; стал карабкаться следом.
На крыше он оказался через несколько мгновений.
Перехватил меч в руку.
Черные фигуры громыхали кровельным железом в сторону Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия, там старинные дома шли сплошной чередой, а многочисленные слуховые окна и выходы на чердаки давали столько возможностей улизнуть, что поимка, честно сказал себе Баг, сделалась бы сомнительной. Он стремглав кинулся следом.
Ветер пел в волосах. Баг уверенно нагонял бегущих.
– Управление внешней охраны! – еще раз гаркнул он им в спины. Исключительно для порядка. Подданным в черном, похоже, было глубоко плевать и на Управление в целом, и на ланчжуна Лобо в частности.
Один вдруг за что‑то запнулся, полетел кувырком, а когда вскочил – Баг уже был рядом: стоял, держа меч лезвием вниз в правой руке. Второй обернулся.
Теперь, в льющемся снизу свете уличных фонарей, Баг ясно видел противников: одетые в черное с ног до головы, даже, если быть точным, до глаз – ибо лица человеконарушителей были закутаны черными платками, так что в узких прорезях лишь белки мерцали, – ночные незваные гости были людьми крепкого сложения, высокими и плечистыми. И не робкого десятка: один мгновенно выхватил меч и обрушил на Бага град ударов, слегка бестолковых, но мощных, а его приятель рванулся назад, на бегу тоже задирая руку к рукояти торчавшего из‑за спины меча.
Баг легко парировал все удары первого, а когда тот по инерции проскочил мимо, несильным пинком свалил его и встретил второго.
Этот второй не стал бездумно кидаться, молотя мечом направо и налево, он был стремителен и быстр; он, переходя из стойки в стойку и легко играя клинком, попытался сблизиться с Багом, обманным выпадом желая поразить его в левый бок, но Баг отразил его атаку и, перекинув меч в левую руку, молниеносно рубанул нападающего по кисти. Отделенная от руки кисть, продолжая сжимать рукоять меча, упала, как сулящий райское наслаждение спелый кокос, меч лязгнул по кровле; нападающий отступил, глухо охнув и зажав изувеченную руку левой.