Несколько мгновений Крякутной сидел, будто не услышав Богдана. Потом выпустил из горсти седое мочало бороды и медленно встал. Горбясь, косолапя, заложив за спину короткие могучие руки, пошел вдоль по веранде. В тишине слышно было, как поскрипывают доски пола под выцветшим половиком да чуть дребезжит после каждого грузного шага одно из оконных стекол, видать, разболтавшееся в раме.
– Все‑таки неймется кому‑то, – глухо проговорил он в пространство. – Эх! Я чаял, вразумлю…
– Кому‑то, – уцепился Богдан. – Ты сказал: кому‑то. Кому?
Крякутной глубоко и шумно вздохнул. Как старый кашалот, вдруг всплывший на поверхность после долгого отсутствия – и ни малейшего удовольствия от того не получивший. Потому что покуда он пасся в своих незамутненных глубинах, по глади моря корабль проплыл – и вот крутятся теперь в оставленных им водоворотах огрызки яблок и объедки снеди; пустые пакеты и бутылки суматошно пляшут на волнах; неторопливо падают в нетронутые бездны, заторможенно сминаясь и складываясь, газеты, полные пустяков…
Пф‑ф‑ф, угрюмо сказал кашалот.
Сжимая и разжимая за спиной кулаки, Крякутной стоял носом вплотную к застекленной во всю ширь стене веранды, к минфа широкой спиной, и глядел в капустные поля.
Поля, полные громадных сочных кочанов, ровно океан, уходили к всхолмленному горизонту. А на горизонте тонкой дымчатой лентой синели леса. А слева, по‑за угором, в лучах солнца радостной золотой искрой полыхал, как дальний, но греющий душу праздник, купол деревенской церковки…
Богдан понял, что не дождется ответа.
– У нас это могли сделать? – спросил он. – Как‑нибудь этак… по‑любительски, в обход запрета?
Не оборачиваясь, Крякутной помотал тяжелой, косматой головой.
– Нет, – ответил он чуть погодя. – Это все равно что атомную бомбу в школьном кабинете физики сварганить. Или ракету на Марс во дворе за коровником, из фанеры да шифера… Нет. Про мой институт я все знаю. Ученикам бывшим я сюда ездить не велел, не хочу… Но где что творится – знаю. В моем институте этим не занимаются больше. Совершенно. А в других местах – и подавно. Нет, у нас не могли.
– Петр, – помедлив, сказал Богдан, глядя ученому в спину. – Прости. Но я этот вопрос задать должен. Обязан. Ты здесь по старой памяти, сам, в коровнике своем или еще где… капусты ради, или удоев, или чего там тебе важней… не химичил с генами?
П‑ф‑ф‑ф, снова сказал кашалот. Потом наконец обернулся к Богдану.
Таких несчастных глаз Богдан, наверное, в жизни своей еще не видел.
– Послушай, совесть народная, – тихо сказал Крякутной. – И постарайся понять… или хоть поверить. Я ведь не из блажи какой жизнь себе сломал. И всем любимым своим. Всем, кто мне верил и в кого я верил… молодым, умным, увлеченным… – У него вдруг сел голос, и он сглотнул. – Не из блажи. Я кругом смотрел. Это наше стремление к удобству… побольше, да подешевле, да позаковыристей себя потешить и при том поменьше шевелиться…
Где‑то неподалеку, захлопав крыльями, ошалело и восторженно заорал петух, и через мгновение раздался всполошенный куриный гвалт.
– Я уж не говорю про СПИД этот, про него кем только не говорено, – помедлив чуток, вновь заговорил Крякутной. – Жил он себе в Африке рядом с неграми и с европейцами век за веком, а потек оттуда валом – только когда шприц с героином для людей обычным делом стал. Или… – Он загнул палец. – Радиотелефоны – удобно, быстро, беги туда, беги сюда, все решай на бегу, шустри, зарабатывай, повышай благосостояние… да? Рак мозга от них. Не доказано пока. Но есть к тому показания. И помяни мои слова, лет через двадцать докажут – как бы только поздно не было… Коровье бешенство. – Он загнул второй палец. – До чего же сытно и питательно кормить скотов костной мукой тех же самых скотов! Ах, прибыльно, ах, жиреет на глазах скотина… Что нам за дело, что это для нее – то же, что для нас людоедство! Она ж, дескать, не видит, чего мы ей сыплем. Да, жиреет. Да, питательно. Но – коровье бешенство только у тех скотов, которых этак вот люди прахом их собратьев кормили. А теперь, через скотов, и на людей кинулось… Так. Британцы, – продолжал он, загибая третий палец, – дальше всех продвинулись в клонном деле. И в ответ вся нормальная скотина у них мрет. Откуда ящур? Да еще по всей стране сразу? Никто не ведает… Или вот еще легионеллез. – Крякутной загнул четвертый палец. – Слышал? Знаешь слово такое? Вижу, нет… Три года назад ветераны американского легиона на съезд свой собрались, сняли самую современную и роскошную гостиницу… Заболели все. Треть умерла. Днями вот во Франции то же. Заболели граждане, будучи на излечении от всяких пустяковых недугов не где‑нибудь, а в лечебном центре Помпиду. Мрут теперь… А заводится новая зараза знаешь где? Не поверишь. Только в кондиционерах последнего поколения. И нигде больше. Никто не знает, почему.
Он помолчал.
– Наше стремление приспособить к себе живую природу уже исчерпало наши способности приспосабливаться к тем нашим же железкам, которыми мы природу к себе приспосабливаем. Понимаешь? Саму природу мы еще как‑то бы выдержали, миллион лет притирался к ней род человечий, и вполне успешно. Но – поудобней хочется. И вот к рукотворным‑то удобствам и утехам приспособиться наш организм пока не может. И не сможет, наверное. Во всяком случае, ежели так пойдет – просто не успеет.
Он вспомнил вдруг, что так и держит пальцы загнутыми, пристально глянул на них, медленно, с видимым трудом распрямил. Словно их свело судорогой. Потом из‑под бровей коротко глянул на Богдана.
– А если мы с нашими убогими стремлениями еще и в ген вломимся… Это – все. Из‑за какого угла какой новый зверь прыгнет – никто не предскажет. Но прыгнет непременно. И очень вскорости. – Помолчал опять. – Такое впечатление возникает порой, что и впрямь за нами кто‑то присматривает и дает детским прутнячком по пальцам, когда мы, чада неразумные, уж слишком начинаем об удобствах печься…
– Известно кто, – рассудительно вставил Богдан.
Крякутной фыркнул.
– Христос? – спросил он. – Иегова, Аллах? Кто еще? У семи нянек дитя без глазу…
– Так ты неверующий… – понял Богдан. Помедлил. Тихо сказал с искренним сочувствием: – Тяжело тебе живется. Даже посоветоваться не с кем…
– Я по совести живу, по простой, по человеческой, – жестко ответил Крякутной. – Мне хватает.
Он еще раз тяжко вздохнул.
В сенях раздались, приближаясь, торопливые, грузные шаги Матрены Игнатьевны, а потом внутренняя дверь веранды распахнулась, и супруга затворника радостно крикнула с порога:
– Нет, ну вы подумайте! Петька наш в другой‑то куче навоза новых три жемчужины откопал! Вот только что!!! Слыхали, кукарекал как? Ровно оглашенный!
Крякутной рывком обернулся.
– Славно, – сдержанно ответил он. – Коли так пойдет, сын к свадьбе жемчужное ожерелье справит для невесты… Это все хорошо, мать, но ты поди пока. У нас тут разговор сурьезный.
Матрена Игнатьевна виновато попятилась. Тщательно притворила дверь за собою.
– Ладно, – сказал Крякутной, снова поворачиваясь к Богдану. – Поговорили на общие темы. Давай свои вопросы.
– Я тебя обидел?
– Нет.
– Прости, если обидел.
– Говорю же, нет. Что я тебе, барышня кисейная? Меня в жизни терло и мололо так, что… – И тут он, похоже, вспомнил, с чего начался разговор. Сызнова сгреб бороду в пятерню. – Ах, ехидная сила…
– Кто, если не мы? – решительно спросил Богдан.
Крякутной оттопырил нижнюю губу.
– Какой вред‑то от него, от животного этого, скажи? – чуть поразмыслив, вопросом на вопрос ответил Крякутной.
– Непонятный, – признался Богдан. – Непонятный вред. Вроде как с ума человек сходит.
– Что за тварь‑то?
– Пиявка.
Крякутной вернулся к столу. Придвинул к Богдану поближе свой стул и, широко расставив мощные, обтянутые портами ноги в сапогах, уселся.
– Рассказывай подробней.
«Семь бед – один ответ», – решил Богдан.
Крякутной слушал его внимательно. Пару раз азартно покашлял. Богдан с изумлением отметил, как в наиболее трагичных местах рассказа в глазах великого ученого отчетливо зажигается оживленный, пытливый огонек. Крякутному было интересно. Очень интересно.
– Джимба, – сказал он, когда Богдан закончил. Куда делась его крестьянистость! – Джимба… А ведь я помню его, Джимбу твоего, он у меня учился. Только бросил на третьем году, делами производственными увлекся. Миллионщиком, вишь, стал… Интересно. Очень интересно. Чего‑то ты тут не понял али чего‑то не знаешь, потому и мне рассказать толком не можешь. Давай покумекаем вместе.
– Давай, – тоже ничуть не обижаясь на жизнезнатца, согласился Богдан.
– С ума просто так не сходят. Даже от пиявки сконструированной – не сходят. Это, как говаривал Эвклид, аксиома. Ну, то, что полет – это образ освобождения из тягостной и безвыходной ситуации, это ежику лесному понятно. Когда человек с ума‑то сходит, из подсознания архетипы лезут, ровно тараканы. Потому‑то обоих бояр кверху и кидало, на воздуся… А вот есть момент позанимательней. Ты говоришь, один убежденец противником был челобитной, а потом в одночасье стал ярым сторонником. И в окошко шагнул аккурат когда решительную речь свою писал, да еще и на самом главном ее месте. То есть вся его убежденность в этот миг ему требовалась. Так?
– Как будто так.
– А второй полетать решил после того, как его близкий друг, которого он уважал весьма, долго его убеждал, что челобитная – ко вреду. То есть опять на пике убежденности спятил. Так?
– Как будто.
– Был он с самого начала против челобитной, как первый? Знаешь, нет?
– Пробовал выяснить. Точно понять нельзя.
– Ясно. Смотри, Богдан, как поучительно. Именно в тот миг, когда открывается прекрасная, долгожданная возможность проявить свою убежденность, свое красноречие и защитить свою точку зрения, убедить в ней других – у обоих вместо радостного волнения и возбуждения, вместо того, чтоб в кулак все способности собрать, происходит непоправимый душевный надлом. Вместо ощущения себя на коне и тот и другой ощущают себя в тисках какого‑то чудовищного и неразрешимого противуречия. Так?
– Похоже… – завороженно ответил Богдан, у него на глазах происходило чудо: то, что казалось бессмыслицей, обретало смысл. Это не могло не восхищать.
Но Крякутной вдруг умолк, и глаза его уставились в одну точку где‑то за спиною Богдана.
Потом…
Пф‑ф‑ф, в последний раз сказал кашалот.
Крякутной прихлопнул могучей дланью по столу. Стол содрогнулся, и в раме тоненько, противно запело стекло.
– Американская пиявка, – сказал Крякутной решительно.
– Почему? – стараясь казаться спокойным, спросил Богдан.
– Понимаешь… Когда мы с Боренькой Сусаниным по Североамериканским этим Штатам ездили…
– Кто такой?
– Ну… Ты даже учеников моих любимых выучить не озаботился? – Глаза гения потеплели. – Боря, так я его звал иногда… Борманджин Гаврилович Сусанин, светлая голова… Лучший мой. Будь все по‑старому – он бы, когда время мое подлетело б, меня сменил… Так вот. Эта поездка меня окончательно и убедила, что надо мне все это рубить, сколько сил хватит. Потому что, хоть американцы и таились от нас и делали строгий вид, что только о новых лекарствах мечтают, один мистер обмолвился: представляется, мол, весьма перспективным применение достижений генной инженерии для безмедикаментозной стимуляции социоадаптивных возможностей личности, мы над этим работаем…
– Ничего не понял, – честно признался Богдан.
– Сейчас поясню. У американцев это – главная проблема. Они с самого начала старались быть самой свободной для человека страной. И во многом, что тут скажешь, преуспели. С их точки зрения, во всяком случае, по их меркам… Но управлять‑то людьми надо, государство же. И вот из поколения в поколение там бились, как сохранить среднему человеку ощущение свободы и в то же время сделать его управляемым. Мол, делай, что хошь – но хотеть будешь ровно того, чего надо. Сначала культ успеха придумали – ничто‑де неважно, кроме как сколько ты зарабатываешь. А когда человек в это поверит, он сразу делается вроде куклы на ниточках. Потом средства всенародного оповещения… «масс‑медиа», так они говорят. Ежели тебе все газеты битый месяц кого‑то хором ругают, ты сам, совершенно естественно, начнешь требовать, чтобы его задвинули куда подальше. Если сорок телеканалов тебе кого‑то изо дня в день показывают с той стороны, где у него родинка на пол‑лица, ты будешь уверен, что у него родинка на все лицо. А если сорок телеканалов тебе кого‑то изо дня в день зовут вором, ты помирать будешь и на смертном одре прохрипишь: такой‑то – вор… Так? Но и того мало. Не все поддаются. А кто поддается, все равно – не все одинаково. Вот и придумали: безмедикаментозная стимуляция, видишь ли… Помнишь, Конфуций говорил: «Благородный муж – не инструмент»[43]. Учитель уже тогда интуитивно чувствовал, какой это будет ужас: если человека – любого человека, как бы он ни был умен, добр, храбр, предан, порядочен, каких бы убеждений ни держался, – научатся превращать в… инвентарь, – Крякутной перевел дух. – И я того же боялся… Усиление социоадаптивных возможностей – это, говоря попросту, вот что: что тебе извне диктуется, то и становится для тебя частью твоего естества. Но ты при этом продолжаешь ощущать себя вполне свободным, естественно это воспринимаешь, как свое. Вот я и думаю: именно так твои бояре были обработаны. Похоже, пиявки эти среди обычных впрыскиваемых в кровь при укусе веществ выделяют еще нечто. От чего человек делается инструментом. Куклой. А когда навязанные ценности особенно остро начинали противуречить тому, что он считал ценным до обработки, – у него мозги‑то и лопались. Понимаешь?
Некоторое время Богдан молчал, переваривая. Потом кровь отхлынула от его лица.
– Мать честная, богородица лесная… – пробормотал он. – То есть они оба были против челобитной, им после пиявок кто‑то велел быть «за», и они стали «за», но в миг, когда требовалось особенно яро на этом «за» настаивать, у них в головах контакты горели от непримиримого противуречия: на самом деле я «против», но вот сейчас я «за»…
– Примитивно, но верно, – удовлетворенно хмыкнул Крякутной. – Соображаешь.
– Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен, – медленно проговорил Богдан.
– Что это такое?
– Неважно… Лечить это как‑то можно?
Крякутной крякнул. Помолчал, с грустью глядя Богдану в лицо.
– Дитятко доброе… – сказал он. – Ломать легче, чем строить, но ведь мы даже не представляем, как и чем твоим боярам мозги ломали. Чтоб лечить, надо пройти весь путь, пройденный теми, кто пиявок этих вывел, а потом – еще столько же.
– Ну, хотя бы выявлять?
Крякутной не ответил.
Богдан, как оглушенный, сидел довольно долго. А потом его вдруг словно ожгли прутняком.
– Погоди, Петр, – сказал он, резко выпрямившись. – Погоди. Ведь тогда получается, все наоборот. Я думал, выводят из строя тех, кто за челобитную. Принятие челобитной выгодно Джимбе. Значит, работают противники Джимбы. Например, его зарубежные соперники по точной электронике. Но ты говоришь, это искусственно созданные сторонники челобитной выходят из строя оттого, что не могут быть совсем уж покорными свободными рабами. Значит, они обработаны не чтобы, погибнув, не выступить за челобитную, а, наоборот, чтобы жить и за нее выступить! Как ее сторонники! Значит, они обработаны не против Джимбы, а за него. И один Бог знает, сколько еще сторонников челобитной в Гласном Соборе являются сегодня такими же куклами, как Ртищев и Гийас! Только их внутренняя убежденность в ненужности челобитной не столь сильна, а порядочность – не столь велика, и они не сходят с ума и не кончают с собой! Господи! Господи, что же это творится! Конец света!!!
– Не паникуй, – хмуро сказал Крякутной.
– Я не паникую, – жестко ответил Богдан. – Я даю строгое научное определение.
Некоторое время они опять молчали. Мирно жужжала муха, время от времени сухо и неутомимо трескаясь лбом об стекло. Снаружи, с лугов, летел слитный стрекот кузнечиков – мирный, безмятежный… Кудахтали неподалеку куры. Жизнь продолжалась.
Но то была уже другая жизнь.
– Все же я повторю свой вопрос, – сказал Богдан. – Кто у нас… по своим талантам, дарованиям, способностям… мог бы легче всего сделать это?
– Ты имеешь в виду научные дарования? Сделать – в смысле, вывести пиявку эту? Я уже сказал: светлей головы, чем у Борманджина, я не видал.
– Вы поддерживаете с ним отношения? Знаете, чем он сейчас занимается?
– Ни малейшего представления. Уходя – уходи. Я ушел. – Крякутной запнулся. – Повторяю, у нас эту работу, всю эту работу не мог сделать никто. Но в одном ты прав. Кто‑то, в этом деле сильно разбирающийся, здесь быть должен. Потому что сам смотри: прорву пиявок, потребную для таких дел, в Штатах не добудешь, да и тайком, в тайном чемодане каком, не перевезешь. Они – твари капризные, им сосуды нужны, условия. Значит, была как‑то с великими ухищрениями переброшена одна, ну, много – две… А у нас должен быть… что‑то типа питомника. Чтобы их плодить и держать поголовье на уровне. И в нем – тоже жизнезнатцы высококлассные, не просто бандиты. Ищи питомник, Богдан. Должен где‑то быть питомник.
Богдан встал. Коротко поклонился.
– Спасибо, – сказал он. И закончил традиционно: – Ты оказал большую помощь следствию.
– А пошел ты в баню, – угрюмо ответил Крякутной.
Азарт ученого, перед которым откуда ни возьмись возникла увлекательная задача, сделал свое дело – помог решить ее и иссяк, угас. Теперь Крякутной смотрел не на задачу, а на мир кругом нее, на весь привычный мир – и видел пепелище.
Москитово,
22‑й день восьмого месяца, вторница,
первая половина дня
Цзипучэ марки «юлдуз», мерно гудя мотором, летел по ровной и широкой полосе Прибрежного тракта. Справа на многие ли протянулись необозримые поля, ровными, четкими, заботливо возделанными прямоугольниками уходящие к темнеющей у горизонта полосе леса. Слева, шагах в двадцати от стремительно мелькающего черно‑белыми полосками ограничительного бортика, выстроились зеленые березки и осинки, чуть дальше начиналась плотная стена елей и редких высоких сосен. За ними где‑то невдалеке был Суомский залив.
Баг задумчиво глядел на стелющуюся под колеса черную ленту тракта, слушая мягко излучаемые магнитофоном напевные звуки ситара Шанкара и изредка затягиваясь сигаретой; Судья Ди сперва, встав, как собака, на задние лапы, разглядывал в окно окружающие пейзажи, а потом свернулся клубочком на заднем сиденье и теперь дремал, порою чутко поводя ухом.
Летом, пару раз в месяц, Баг всегда старался выкроить время и выбраться на целый день в пригородный лес – непременно один. Он сворачивал с тракта на грунтовую дорогу и осторожно уводил повозку в какой‑нибудь тихий и безлюдный угол, где выключал мотор, выходил и долго, бездумно бродил между деревьев, касаясь стволов ладонью, слушая птиц, дышал кристально чистым воздухом и наслаждался тишиной. Иногда, повинуясь внезапному порыву, Баг ложился в душистую траву на неожиданно открывшейся взору полянке и долго глядел в бездонное синее небо, ощущая, как медленно и сладостно сливается с окружающей безмятежной естественностью, становится ее частью; и тогда, видимо, приняв его за странный, но вполне дружелюбный холмик, по недвижной груди Бага проползал какой‑нибудь жучок‑паучок, а затихшие при шорохе шагов кузнечики возобновляли свою вечную песню с новой силой. Недавно на такой полянке Баг попал под нешуточный ливень и час укрывался под густой обвисшей кроной старой березы, да все равно промок.
В такие дни он бывал почти счастлив.
Но ныне путь его лежал не на поиски очередной нетронутой присутствием человека полянки, а в александрийский дачный пригород Москитово, и тому были веские причины.
Утро началось с привычного комплекса тайцзицюань; на соседней террасе Баг с некоторым облегчением увидел обнаженную по пояс фигуру сюцая Елюя. Юноша начал упражнения раньше его и не заметил Багова появления, весь поглощенный плавными движениями. Некоторое время Баг наблюдал за ним и окончательно уяснил, что стиль Елюя заметно отличается от его, Багова: зарядка сюцая включала несколько довольно резких движений, даже выпадов, в коих Баг усмотрел какую‑то внутреннюю агрессию; покачав головой, человекоохранитель заметил себе спросить сюцая, у кого тот брал уроки, – такой стиль Багу был незнаком и малосимпатичен.
Явившийся на террасу вослед за хозяином Судья Ди отнесся к Елюю, скорее, равнодушно – мазнул по нему взглядом, уселся у ограды и стал наблюдать за голубями, о чем‑то горячо бубнившими на левой, до сих пор пустующей террасе.
Когда Баг сделал последний выдох, расслабился и открыл глаза, возвращаясь от комментариев Чжу Си на двадцать вторую главу «Лунь юя» к окружающей действительности, сюцай стоял у разделяющей террасы изгороди, поросшей жизнерадостным плющом, и смиренно ждал, когда на него обратят внимание. Баг взглянул на него, и Елюй, расплывшись в радостной улыбке, почтительно поклонился. У Бага на языке вертелся невежливый вопрос: а где, собственно, его, сюцая, олуха такого, неупокоившиеся души носили? он, Баг, уже Яньло‑ван знает что стал думать; да что Баг! они с Богданом вместе уже чуть не в розыск собрались подавать сюцая, думая, что юноша влип в какую‑то худую историю! Но тут сюцай, опередив заботливого человекоохранителя, стал униженно извиняться за свою беспутность и неразумность, и столько в его голосе было искреннего раскаяния, что Баг не сумел сказать ему приготовленных слов, хотя, конечно, стоило бы.
Оказалось, что сюцай Елюй просто и без затей – загулял. В Александрию на пару дней приехал по делам его давний ханбалыкский однокашник, даже почти родственник – побратались в училище, обычное дело, и вот они вдвоем, на радостях от встречи и предавшись воспоминаниям, так душевно напились маотая, что сюцая не держали ноги, и он был вынужден остаться там, где был, будучи никак не в состоянии передвигаться без посторонней помощи, а помочь ему, кроме однокашника, никто не мог; но ведь и однокашник отдал напиткам не меньшую дань, и вот… Смущенным голосом сюцай поведал Багу, что заснул прямо под столом отдельной трапезной комнаты, которую друзья сняли в харчевне «Веселый Будда», положа голову на грудь приятелю, который к тому времени уже самозабвенно храпел; проснулся он на другой день, когда солнце уже стояло в зените, обнаружил себя под столом и пришел в ужас. Баг кивнул – еще бы, такое любой поймет, еще Учитель наш Конфуций отмечал в двадцать второй главе «Лунь юя»: «Благородный муж знает толк и меру в рисовом вине; низкий человек не знает ни толка, ни меры, ни рисового вина». Что же, сказал сюцаю Баг, пусть это будет вам уроком!..
Тут подошел Судья Ди, внимательно посмотрел на сюцая, втянул ноздрями воздух, прижал уши, коротко зашипел в сторону юноши и трусцой покинул террасу. Ну вот, крайне огорчившись, сокрушенно сказал Елюй, ну вот, котик на меня обиделся, я же за ним недоглядел, я ведь взял его с собой, а утром его с нами уже не было. И куда он делся… Я так виноват, не знаю, что и делать, как быть, как загладить такой проступок, как вернуть ваше, драгоценный преждерожденный Лобо, и вашего кота доверие…
«…Смешной он, – меланхолически думал Баг, обогнав красный «тахмасиб» и вытаскивая новую сигарету из пачки, – молодой и смешной… Все же надо будет мне с ним серьезно поговорить, он хороший парень в сущности… Нашелся – и хвала Будде, одной заботой меньше. А с котом они помирятся…»
– Правда, Ди? – обернулся он к коту. Кот открыл один глаз, убедился, что ничего интересного не происходит, и закрыл глаз снова. «Дрыхнет, – с досадой подумал Баг. – Нет чтобы разъяснить наконец, откуда взялась эта жуткая пиявища? Елюй тут ни при чем, теперь это ясно…»
…Ожидая порцию утренних цзяоцзы у Ябан‑аги, Баг в перерывах между глотками жасминового чая кратко переговорил с Богданом, который ответил из воздухолета, держащего путь в Тверь. Богдан явно был в возбуждении и предвкушении, узнав, что Баг добыл‑таки неправильное «Слово о полку Игореве» («Ох, еч, я полистал на скорую руку – там такое!..»), но отложить поездку никак не мог; потом он поведал, что тоже провел не лучшую ночь в своей жизни – сначала явились с некими весьма жуткими новостями научники, а потом сам минфа чуть не до утра копал сведения из баз данных нескольких Управлений; в результате смутные сомнения, появившиеся у него ранее, стали оформляться в выводы, о которых он, Богдан, считает пока говорить преждевременным и для проверки которых должен предпринять короткое путешествие в Капустный Лог, к великому ученому (не научнику, а именно ученому, подчеркнул Богдан) Крякутному; а уж ежели беседа с ним принесет ожидаемые плоды – хотя Богдану того, видит Бог, совершенно не хотелось бы, – то во второй половине дня он, вернувшись в Александрию, расскажет обо всем Багу подробно. И тут уж они поразмыслят вместе.
На том и порешили.
Разговор все время прерывался посторонними шумами и не относящимися до дела короткими и неразборчивыми репликами Богдана, произносимыми мимо трубки: видимо, рядом с ним то и дело проходила, погромыхивая катящимся столиком и предлагая закуски и напитки, приветливая до назойливости бортпроводница, или минфа попался не в меру говорливый сосед; так или иначе, беседовать было трудно, а то Баг непременно сообщил бы Богдану поподробней, насколько текст «Слова», которое он изъял, совершенно не похож на широко известный в Ордуси эпос, а главное – что эта книга была изготовлена не в книгопечатной конторе, а переписана, переписана от руки, тушью и гусиным, насколько Баг мог судить, пером; страницы потом обрезали и старательно прошили по краю суровыми нитками, а на получившийся блок наклеили обложку толстого картона. Но с этим тоже можно было подождать полдня.
Ябан‑ага поставил перед Багом тарелку с дымящимися цзяоцзы, блюдечко с соей и блюдечко с уксусом и пожелал ему приятного аппетита. Баг кивнул рассеянно и открыл свой «Керулен»: ему не терпелось просмотреть соображения научников относительно человеконарушителей в черном, с которыми он столкнулся ночью; лишь вызвав отчет на экран, он вооружился палочками.
Никаких документов и вообще бумаг при покойных обнаружено не было. На одежде их также отсутствовали какие‑либо указания на мастеров, ее пошивших, но одежда была добротная, качественная. Разбор ткани с уверенностью указывал на ее местное происхождение. Разбор обуви не дал ничего примечательного – за исключением одного: у всех в укромных местах ребристых подошв были выявлены микрочастички глины, характерные для дальнего пригорода Москитово, а еще точнее – его прибрежной части, то есть узкого участка на побережье залива.
Все трое были примерно одного возраста – от двадцати до двадцати пяти лет, похожего сложения – хорошо развитые физически, явно много времени уделявшие поддержанию себя в доброй спортивной, если не сказать – боевой форме. У всех были обнаружены разной степени свежести шрамы; значит, подобные вылазки и вообще вооруженные столкновения были им не внове.
И еще.
У всех троих сзади на шее, немного ниже ушей в подзатылочной впадине, обнаружены были синяки – удивительно симметричные, сходящие уже, весьма похожие на следы укусов.
Тут Баг и замер, и лишь челюсти его механически продолжали перемалывать пельменину в жидкую кашицу. Нельзя сказать, что он очень удивился. Скорее – он очень не хотел, чтобы разбор показал такое.
Розовая пиявка.
Распавшаяся в слизь, кстати.
Соборный боярин Гийас ад‑Дин с интересными, как намекнул в телефонном разговоре Богдан, отметинами на шее.
Ночные посетители его апартаментов. С не менее интересными отметинами.
Москитово.
Баг решил съездить туда: осмотреть местность и, быть может, обнаружить что‑то такое, что существенно поможет при серьезном и вдумчивом разговоре с четвертым подданным в черном, которого он оставил в Срединном участке: злодей, правда, впал в состояние, отчасти похожее на то, в коем до сих пор пребывал боярин ад‑Дин. Ну, когда‑то ведь он придет в себя?
…Поселок возник слева от Прибрежного тракта – стена деревьев отступила, уступив место аккуратным домам за глухими стенами в человеческий рост высотой; дома образовывали улицу, уходившую в глубину леса. «Москитово‑чжуан»[44], – прочел Баг на красной лаковой доске, висевшей между резных деревянных драконов на вратах у начала улицы, выключил Рави Шанкара и свернул налево, направив повозку по улице под уклон, в сторону близкого здесь побережья.
Москитово, старинный, прославленный пригород Александрии Невской, состояло в основном из загородных домов, принадлежащих известным ученым, писателям, художникам, каллиграфам, лицам из высших слоев общества: был свой дом здесь и у самого князя Фотия, а также и у непосредственного начальника Бага шилана Алимагомедова; близость залива и особый, благостный фэншуй этого места привлекли в него несколько знаменитых здравниц, которые сосредоточились ближе к воде. Немного влево по берегу, как знал Баг, располагался пляж «Северный Пэнлай».
Повозка мягко двигалась меж нарядных домов. Оглушительно орали птицы.
Судья Ди пробудился, с ленивой грацией перебрался на сиденье рядом с Багом, уселся удобнее и через ветровое стекло стал следить за медленно ползущей дорогой; когда же птичьи голоса становились особенно близкими, хвостатый человекоохранитель с нескрываемым и вполне однозначным интересом приглядывался к шустро перебегающим дорогу грациозным трясогузкам или прыгающим по нижним ветвям бодрым синицам и крикливым, взбалмошным сойкам.