«Опять боярин, – потрясенно думал Богдан, с трудом удерживаясь от того, чтобы не пуститься бегом. – Это что же творится такое, пресвятая Богородица?»
Худов шагал рядом.
Вблизи оказалось, что толпа не так уж и густа: немногие ордусяне в отчий день бродили по улицам; в основном то были, скорее, жители окрестных домов.
На широком карнизе пятого этажа выкрашенного в зеленое дома с белой лепниной, между двух окон недвижно стоял, вжавшись в стену и раскинув руки, рослый человек в темном халате и с непокрытой головой.
– Так все полчаса и стоит? – вглядываясь, спросил Баг.
– Так точно! Не пошевелился ни разу! – отвечал бравый Бурулдай. – Не положено! Не положено! – замахал он руками на устремившегося к ним тощего юношу в варяжской ветровке и с микрофоном. Юноша отступил.
– По какому поводу он туда залез‑то? – вглядываясь в боярина Гийас ад‑Дина, поинтересовался Баг. – Как он это объясняет? Хочет чего? Или кто‑либо вынудил?
– Он, драгоценный преждерожденный Лобо, никак не объясняет. Одно окно там на лестницу выходит, так я высунулся спросить, что, мол, случилось, а он – молчит, не отзывается.
Богдан сокрушенно покачал головой.
– Мы вызвали пожарных, у них лестница, чтоб снять…
Баг нахмурился.
– И как вы себе это представляете? – Повернулся к Богдану. – Вот что, драг еч, ты тут постой, а я пойду достану боярина.
– Может, лучше пожарных подождать?
– А если он свалится?
– Так подушка же…
Баг с сомнением покрутил головой.
– А ну как промажет?
Он кивнул Бурулдаю:
– Ведите!
Скоростной лифт мгновенно вознес их на пятый этаж; Баг, предшествуемый Худовым, споро преодолел лестничный пролет и очутился на площадке у открытого окна. Тут маялись два вэйбина; то и дело высовываясь в окно, они тревожно посматривали в сторону замершей на карнизе фигуры. При появлении начальства вэйбины прервали наблюдение и уставным образом вытянулись.
|
|
Баг аккуратно выглянул наружу. Справа, буквально в шаге от окна, стоял, трепеща на легком ветру темным халатом, соборный боярин Гийас ад‑Дин: смуглолицый преждерожденный лет сорока, рано начавший лысеть, гладко выбритый – оттого особенно заметна была необычайная бледность его лица. Хорошо освещенный лучами солнца, боярин бессмысленным, как показалось Багу, взглядом уставился в фасад дома напротив, а губы его что‑то неслышно шептали.
Баг, глядя на ад‑Дина, кашлянул.
Никакой реакции.
– Драгоценный преждерожденный, а драгоценный преждерожденный… – позвал Баг боярина.
Никакого ответа.
Внизу между тем добрые полторы сотни людей замерли, глядя на них с Гийасом, и где‑то среди них был Богдан.
– Преждерожденный соборный боярин Гийас ад‑Дин! – воззвал Баг. – Что вы делаете здесь в этот замечательный день?
Нет ответа.
Баг взобрался на подоконник и поставил ногу на карниз. Внизу кто‑то еле слышно ахнул.
Баг убедился в прочности карниза и осторожно шагнул к недвижному Гийасу.
Богдан и Баг
Следственный отдел Палаты наказаний,
кабинет шилана Алимагомедова,
20‑й день восьмого месяца, отчий день,
вечер
– Еще раз прошу прощения, ечи, – сдержанно сказал Редедя Пересветович, – за то, что, собрав вас здесь сейчас, я лишил вас возможности спокойно провести конец отчего дня в кругу семьи, среди родных и близких. Но дело не терпит отлагательств. Происходит нечто несусветное, – он помолчал, словно желая что‑то добавить, но, похоже, так и не придумал что. Лицо шилана было мрачнее тучи. – Прошу садиться, – скупо проговорил он и первым уселся во главе широкого стола, прямо под висящим на стене большим портретом Конфуция в парадной шапке, по сторонам коего красовались парные надписи на двух языках: на господствующем в улусе русском наречии и в оригинальном древнем начертании: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками».
|
|
Коротко, словно голые ветви деревьев под свирепым порывом ноябрьского ветра, простучали по полу придвигаемые к столу стулья.
Баг, машинально вертя в руках непочатую пачку «Чжунхуа», уселся рядом с начальником. Напротив него, бледный, с мешками иод глазами, неловко утвердился Максим Крюк; он впервые был на совещании столь высокого уровня. По правую руку от Крюка на краешек стула присел, теребя редкую седую бороду, главный лекарь следственного отдела, блестящий знаток психоисправительного иглоукалывания, маленький и уютный Рудольф Глебович Сыма.
Богдан скромно пристроился в кресле в углу, под раскидистым фикусом в большой кадке, рядом с лаковым столиком, на котором пестрели заботливо разложенные письмоводителем шилана, но так никем и не прочитанные основные сегодняшние газеты. Алимагомедов сделал Богдану приглашающий жест – мол, садитесь рядом со мною, во главе стола, драг прер еч; но Богдан лишь помотал головой и негромко проговорил с улыбкой:
– Нет‑нет, я лучше тут…
|
|
Алимагомедов кивнул и не стал настаивать.
Было не до церемоний. Да и по сути этот симпатичный этический надзиратель был прав: за столом собрались профессионалы сыска, он же представлял здесь совсем другую ветвь человекоохранения.
– Начнем, – угрюмо проговорил шилан. – Еч Сыма, прошу вас. Можно не вставать.
Баг наконец сунул пачку в рукав халата: все равно курить сейчас было никак не сообразно. Сыма в последний раз, совсем уж ожесточенно, подергал длинные волоски бороды и чинно сложил руки на столе.
– Я очень мало что могу сказать, – сообщил он с легким, но узнаваемым наньцзинским акцентом. – И, собственно, суть моего доклада будет сводиться к одному: ничего. Ничего не обнаружено. Ничего не могу понять. Ничего не могу порекомендовать. – Он перевел дух. – После того, как присутствующий здесь прер еч Лобо столь удачно и столь мужественно снял драгоценного боярина с карниза и доставил его вниз…
Баг при этих его словах невольно потрогал свежую царапину на щеке. Боярин очень не хотел, чтобы его снимали и доставляли. Отбивался. Кричал. Даже ногти в ход пустил. Пришлось перекинуть особу боярина через плечо и в таком виде доставить к служебной повозке.
Неприятное воспоминание.
– …прер Гийас ад‑Дин был немедленно доставлен в центральную больницу Палаты наказаний, на психоневрологическое отделение. Я прибыл туда в девятнадцать ноль семь. Был проведен весь возможный комплекс исследовательских разборов и лечебных мероприятий. И то и другое – вотще. Мы не нашли никаких причин внезапного помутнения рассудка. Ни физиологических, ни психических, ни химических, ни гипнотических… ни каких‑либо иных. И не смогли привести боярина в себя. Боярин по‑прежнему плох. Он постоянно порывается лезть куда‑то наверх, не отвечает ни на какие вопросы, не понимает, где он, и бормочет бессвязные фразы, суть которых сводится примерно к следующему: я здесь больше не могу находиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу. – Сыма опять глубоко вздохнул, его щека нервно дернулась. – То есть весь мой опыт говорит, что подобное состояние может быть лишь результатом некоего излишнего психоисправительного вмешательства. Дурманного, несомненно. Но никаких его признаков обнаружить не удается, а значит, и осмысленно лечить мы не в состоянии. Наблюдать это очень тяжело, ечи. Беспомощность… она просто душит.
Врач несколько раз с силой провел взад‑вперед ребром ладони по сукну, покрывавшему стол.
– Уфа жэньшоудэ… – едва слышно пробормотал он, потом вздрогнул и, хотя все его прекрасно поняли, повторил по‑русски: – Невыносимо.
Он запнулся.
– Говоря иными словами, налицо немотивированное, внезапное и устойчивое, ничем не объяснимое безумие, – закончил он сухо. – В данный момент мне сказать более нечего.
Шилан, уложив подбородок на смуглые волосатые кулаки, громко втянул воздух носом.
Сыма помолчал, потом вынул из рукава халата туго скрученный, плотный свиток.
– Здесь все в подробностях, – сказал он и положил свиток на стол перед собой. – Отчет о проведенных разборах и отчет о принимавшихся мерах. Если хотите, я доложу прямо сейчас…
Он умолк.
– Пока не стоит, Рудольф Глебович, – мягко ответил Алимагомедов. – Пока не стоит. Суть мы поняли: ничего. Маленький врач покивал.
– Ничего, – подтвердил он.
– Еч Крюк, – сказал Алимагомедов. Есаул пригладил волосы, чуть кашлянул. «Да что это с бравым козаком? – уже не на шутку встревожился Баг. – На себя не похож…»
– Я приехал к месту происшествия несколько позже других – вследствие недомогания, – сипловато проговорил он, – но все мероприятия проводились уже моей бригадой и под моим руководством. Сразу после того, как неотложная повозка увезла драгоценного преждерожденного боярина, в присутствии трех понятых и представителя этического надзора преждерожденного Оуянцева‑Сю, нами для проведения первичного осмотра была согласно уложений вскрыта дверь боярских апартаментов, и я могу озвучить…
Алимагомедов брезгливо вздрогнул и раздраженно хлопнул ладонью по столу.
– Дражайший Максим Леопольдович, – язвительно перебил он, – я не совсем вас понимаю. Вы что же, не присутствовали на месте происшествия и собираетесь читать по бумажке то, что вам написали подчиненные? – Крюк побагровел. – Или плохо владеете русским наречием? Извольте правильно подбирать слова! Странно, что мне, даргинцу, приходится сообщать это вам, русскому. Подобные мелочи, конечно, условность… но, смею вам напомнить, культура на девяносто процентов состоит из условностей. А мы, в нашем учреждении, по отношению к культуре должны быть особенно щепетильны и трепетны… Продолжайте.
«Нервничает Пересветыч», – подумал Баг. «На каком он нерве, однако!» – подумал Богдан.
Рудольф Глебович Сыма глянул на Алимагомедова с пониманием.
Баг неловко поерзал. Он сам несколько раз ловил себя на том, что бездумно повторяет в подобных ситуациях это бессмысленное словцо, вошедшее в употребление с легкой руки одного модного телеобозревателя, даже, помнится, однажды – в разговоре с тем же Пересветычем. Алимагомедов тогда высоко поднял правую бровь и посмотрел с недоумением на Бага, но ничего не сказал… А тут отыгрался – и, конечно, нарочно, чтобы Баг слышал. «Не повезло Крюку, – подумал Баг сочувственно, – попал под горячую руку…» И чтоб не глядеть ни на Крюка, ни на Алимагомедова, он уставился на украшавший стену напротив него портрет знаменитого человекоохранителя времен Великой Танской династии Ди Жэнь‑цзе{1}.
Крюк побагровел.
– Прошу прощения, драгоценн… – сдавленно начал он, но грозный шилан нетерпеливо его прервал:
– К делу, к делу!
Крюк вытер пот со лба.
– Первичный осмотр позволил установить, – продолжал он, – что у драгоценного преждерожденного боярина…
– Говорите короче, – мягко попросил Богдан из своего угла. – Пожалуйста. У прера ад‑Дина…
– У прера ад‑Дина, – вздрогнув, повторил после паузы несчастный Крюк, – совсем недавно, перед самым… происшествием, был посетитель. Один. Мужчина. Оба курили. Судя по количеству окурков, разговор был довольно напряженным и длился не меньше часа. Разбор окурков никаких посторонних примесей в табаке не выявил.
– Разбор проводился… – начал было Алимагомедов, но Крюк предвосхитил его вопрос:
– Самый детальный, вплоть до спектроскопического.
– Я настоял, – подал голос Сыма. Шилан, коротко покосившись на врача, кивнул и вновь перевел взгляд на козака.
– На столе в гостиной обнаружены были также кофейник и две чашки с остатками кофея. – Крюк отчетливо и старательно выговорил последнее слово, вспомнив, видимо, что среди неработающих столичных дам не так давно стало модно выговаривать его на варварский манер: «кофе» – и если шилану почудится, будто так сказал и он, новой взбучки не миновать. – Кофей бразильский, судя по характерному набору микроэлементов, обнаруженных при разборе, – с плантаций фирмы «Гомеш, Лумиш и Хипеж». Высококлассный кофей. Никаких посторонних веществ ни в кофейнике, ни в чашках – ни в той, ни в другой – не обнаружено. Там же, на столе, находилась наполовину пустая бутылка вина «Цветущая слива»…
– Слабые следы алкоголя в крови потерпевшего нами найдены, – вновь уточнил Сыма, – но доза крайне незначительна. Вино никак не могло привести к подобным последствиям.
– Пили также оба, – продолжал Крюк, – следы вина найдены в двух бокалах. Если пили поровну, на каждого пришлось не более ста – ста десяти граммов. Никаких посторонних веществ в вине нет – ни в бокалах, ни в самой бутылке. Надо отметить еще, что ни малейших видимых признаков беспорядка, ссоры, чересчур эмоциональных действий – не обнаружено. Тщательный разбор бумаг производится. По апартаментам все, – он перевел дух и опять нервным жестом пригладил волосы. – Показания соседей‑свидетелей позволили установить, что прер ад‑Дин жил довольно одиноко и уединенно… Хотя он и имел временную супругу, но, как говорят, она не жила с ним под одной крышей и посещала мужа довольно редко, не чаще раза в седмицу. Последний раз она появлялась на Больших Капиталов три дня назад. Во всяком случае, так показали соседи.
– Личность супруги установлена? – спросил шилан.
– Да, – взял слово Баг. – Это известная тележурналистка Катарина Шипигусева. Особа молодая, крайне талантливая и, как я понимаю, крайне честолюбивая – конечно, ей не до нормальной жизни с мужем. Я видел несколько ее обзорных передач… По‑моему, из тех, кто ради красного словца сыном назовет отца.
Сидящий поодаль маленький врач отчетливо передернулся: видимо, ему, как уроженцу Цветущей Средины, особенно явственно представился увековеченный этой знаменитой поговоркой предел информационной нечистоплотности[30].
– Возможно, это несущественно, – проговорил из своего угла Богдан, и все обернулись к нему, – но последние полгода она специализируется на соборных сюжетах, причем явственно поддерживает народовольцев. Очень информированная о боярской политической жизни особа. Возможно, ее увлеченностью этими проблемами и объясняется сей брак. Оба супруга шли от деловых интересов.
– Продолжайте, еч Крюк, – устало проговорил Алимагомедов. Его угрюмость можно было понять: соваться в подобные круги – всегда лишняя головная боль. Расследование и так обещало быть головоломным – а тут законопросительная ветвь власти купно со средствами всенародного оповещения… С ума сойдешь.
– Согласно свидетельским показаниям, – продолжал, тщательно выбирая слова, Крюк, – у прера ад‑Дина действительно непосредственно перед происшествием был посетитель. Гость. Трое свидетелей заметили, что примерно за полтора часа до начала событий к парадному подъезду дома, где проживает боярин, подъехал бежевый «тахмасиб», номерной знак которого предположительно оканчивался на 85 или 86. Из него вышли потерпевший и некий мужчина представительной наружности, примерно одного с потерпевшим возраста. Они, оживленно беседуя, скрылись в парадном. Через некоторое время мужчина, с которым приехал прер ад‑Дин, спустился один, сел в повозку и уехал. Свидетельница Федосеева, девяноста семи лет, живущая напротив и почти все время коротающая в кресле у окна, припомнила, что этот человек бывал гостем прера ад‑Дина довольно часто.
Ноздри шилана хищно расширились.
– Удалось установить, что чему предшествовало – выход прера ад‑Дина на карниз или отъезд гостя?
– Нет, – ответил Баг, – не удалось. Никто из свидетелей не мог сказать точно, гулял ли уже боярин по карнизу, когда отъехал от парадного «тахмасиб», или еще нет.
– Личность гостя? – отрывисто бросил Алимагомедов.
– Личность гостя установлена практически достоверно, – отвечал Баг. – Бежевый «тахмасиб» с номерным знаком 3 АлУ 27−85 принадлежит преждерожденному Даниилу Казимировичу Галицкому, сорока семи лет. – Баг чуть выждал, потом добавил: – Мы успели выяснить, что в свое время этот прер был человекоохранителем, блестящим воином. Два десятка лет назад он какое‑то время даже возглавлял один из боевых отрядов особого назначения, боровшихся с «дурманными баронами» и их шайками на юго‑восточных рубежах Цветущей Средины – знаете, «Золотой треугольник»… Джунгли, тайные базы, единоборства, бесшумные захваты… Специалист. Пять боевых наград, одна – непосредственно от императорского двора. А сейчас прер Галицкий… – Баг опять чуть выждал. – Сейчас прер Галицкий – александрийский соборный боярин.
– Одно к одному… – пробормотал шилан.
– Несколько фотографий прера Галицкого были мною предъявлены, – сказал Баг, – свидетельнице Федосеевой. На всех она опознала человека, посетившего боярина ад‑Дина непосредственно перед началом событий.
– Вы попытались связаться или как‑то встретиться с прером Галицким, еч Лобо?
– Личность его была окончательно установлена не более получаса назад, – покачал головой Баг. – Сейчас у нас четверть двенадцатого. Ночи. Беспокоить подданного Галицкого в такое время, да еще в отчий день, мы с ечем Оуянцевым сочли несообразным.
Шилан покусал губу.
– А если он все же как‑то причастен…
– Тем более, драг прер шилан. Что мы можем ему предъявить сейчас, чтобы разговаривать… столь чрезвычайным образом?
– Хорошо, – Пересветыч после отчетливых внутренних колебаний сдался. – Согласен. Есть какие‑то предварительные соображения?
Повисла тяжелая тишина. Потом Баг решительно ответил за всех:
– Никаких.
– Еч Сыма, – сказал шилан. – Что может человека вот так вот… ни с того ни с сего, после вполне мирного разговора с коллегой, а возможно, и приятелем… другом… заставить…
– Ничего, – ответил лекарь. – Собственно, я это уже сказал: насколько мне известно – ничего. Драконова доза какого‑то психоисправительного снадобья, может быть. Но ее не было.
Шилан выпрямился, расправил плечи. Густые брови его как сошлись в начале совещания на переносье, так там и оставались.
Вдруг встал с кресла Богдан и неторопливо, мягко подошел к столу. Все опять обернулись к нему.
– Вероятно, следует учесть еще и вот что, – негромко сказал он. – Прер ад‑Дин, так же как и загадочно погибший вчера прер Ртищев, оба принадлежали к наиболее активным вождям соборного дана народовольцев и горячо поддерживали идею небезызвестной налоговой челобитной. А прер Галицкий входит в руководство соборного дана кормильцев[31]. Это само по себе ничего не значит, конечно. Я знавал людей, которые придерживались различных политических взглядов и были при том прекрасными друзьями… Но все же. Все же, – он остановился у стола слева от Алимагомедова и обвел взглядом присутствующих. – Народовольцы склонны поддержать налоговую челобитную – в значительной степени стараниями покойного Ртищева и ад‑Дина. Кормильцы же горячо ратуют против нее. Последствий утверждения челобитной князем и введения в действие предлагаемых ею изменений, воздействия их на экономику улуса и империи в целом – точно и доказательно просчитать сейчас не может никто. Голосование по челобитной – через три дня, в четверицу. Таковы факты.
Установилось молчание.
Наверное, лишь через полминуты шилан, медленно поднявшись со своего места, спросил:
– Наблюдателей у дома Галицкого выставили?
– Пятерых, – ответил Баг.
– Хорошо, – Алимагомедов ожесточенно потер глаза, – на этом пока все. Мне кажется, есть все основания объединить дела Ртищева и Гийаса ад‑Дина в одно, вести их будет прер Лобо. Докладывать ему. Прер минфа Оуянцев осуществляет этический надзор по линии своего ведомства.
Когда совещание закончилось и подавленные, молчаливые человекоохранители потянулись к выходу из кабинета, Алимагомедов аккуратно тронул Богдана за локоть.
– Подождите минутку, Богдан Рухович, – негромко попросил он.
Богдан с готовностью остановился.
– Слушаю вас, Редедя Пересветович.
– Вы действительно полагаете, что политическая борьба в Соборе достигла такой остроты…
– О, нет. Я не имею ни малейших оснований так думать.
Шилан облегченно вздохнул.
– Хвала Аллаху… Я тоже не могу. Это было бы слишком… слишком… Одним словом, слишком.
– Думать так совершенно преждевременно, – уточнил Богдан, – но иметь в виду эти обстоятельства, я думаю, необходимо.
– Это – да… Скажите, как вы сами‑то относитесь к челобитной?
Богдан чуть усмехнулся.
– Я считаю ее ошибочной, – сказал он. – Любое предоставление любых законодательно закрепленных привилегий за каким‑либо улусом я счел бы вредным. Как бы сторонники этой идеи ее ни защищали, чем бы ни доказывали – развитием здоровой межулусной конкуренции, стремлением привлечь на территорию улуса новые капиталы и новые технологии… все равно. Всякое неравенство есть мина под единство страны. Я никогда не голосовал за кормильцев, но сейчас я целиком на их стороне. А почему вы спросили, еч Алимагомедов?
– Видите ли… – замялся шилан.
Богдан коротко покосился на Бага; тот пристроился в укромном кресле под фикусом и, согнувшись в три погибели, чтоб не бросаться в глаза, приглушенно бубнил в трубку: «Стасенька… Драгоценная Стасенька… Завтра мы не сможем увидеться. Послезавтра? Наверное, нет. Не знаю… В средницу? Не знаю… – тяжело вздохнул. – Не знаю, драгоценная Стася…»
– Если те, – сказал Богдан, – чьи взгляды я разделяю, начнут защищать их преступным образом, я буду пресекать их человеконарушительную деятельность так, как если бы не имел вообще никаких взглядов. Разве вы, Редедя Пересветович, поступили бы иначе?
Алимагомедов лишь снова облегченно вздохнул. Пристально вгляделся в лицо Богдана.
– А ведь у вас есть еще какие‑то соображения, – проговорил он. – Признайтесь.
– Признаюсь, – ответил Богдан, – есть. Но они еще очень… смутны и бездоказательны.
– Ни слова? – спросил Алимагомедов.
– Ну почему же… Между нами. Я вот думаю: политическая борьба – дело обычное и повседневное, совершенно естественное для общества. Люди не могут иметь одно на всех мнение о том, что для общества хорошо, а что плохо. Конечно, для дана кормильцев выгодно, что вожди народовольцев выходят из строя. Такое соображение естественным образом приходит в голову. Но при всем том не настолько уж выгодно, чтобы… чтобы идти на преступление, – Богдан повернулся к Багу, который, наговорившись, неслышно подошел к ним. – А посмотрим с другой стороны. Кому выгодно, чтобы челобитная прошла? А? Да в первую голову – самим высокотехнологичным предприятиям улуса, хотя они и вне дискуссии, вне политики… То есть? Ракетно‑космическому делу – раз. Но оно почти целиком казенное, так что ракетчикам не очень важны эти налоговые дрязги… Биологическому делу – два. Один только центр имени Крякутного в Подмосковье, бывший институт генетики, чего стоит… И три.
– Три? – спросил Баг.
– «Керулен», – ответил Богдан. – Твой старый знакомый Джимба.
Повисла пауза. Потом Бага будто обожгло – он вспомнил.
– Первое загадочное самоубийство – начальник стражи «Керулена»! Еще полгода назад!
– Именно, – подтвердил Богдан.
– Это значит… – лихорадочно соображая, протянул Баг. – Это значит, что…
Шилан Алимагомедов сообразил быстрее. Его глаза сузились, словно он прицеливался.
– Это значит, кто‑то очень не хочет, чтобы объединение прера Джимбы получило дополнительные возможности развития и роста, – проговорил он бесстрастно. – Очень не хочет.
– Похоже на то, – согласился Богдан.
Апартаменты соборного боярина Галицкого,
21‑й день восьмого месяца, первица,
утро
Утро первицы началось для Бага на полчаса ранее обычного – с посещения утренней медитации в Храме Света Будды. Чрезвычайные обстоятельства выбили Бага из привычной жизненной колеи: обычно отчий день он заканчивал в обществе своего духовного наставника Баоши‑цзы, и на его памяти случаев, когда этому что‑либо мешало, было столь немного, что счесть их хватило бы пальцев на одной руке.
Вчера не успел, так уж сегодня – обязательно… Тем более, что ночь не принесла успокоения. Напротив.
Баоши‑цзы отнесся к неурочному появлению Бага со всегдашним благостным пониманием, слегка шевельнул в приветствии рыжей бородой и коротким, но величественным жестом предложил занять циновку, возникшую справа незаметными стараниями послушника Да‑бяня.
Когда медитация закончилась, Баг, дабы испросить совета, начал было рассказывать великому наставнику об удивительных происшествиях последних двух дней, которые ввели его дух в смущение, но Баоши‑цзы, перебирая четки, легким движением руки прервал его и, оборотившись к послушнику Сяо‑бяню, повелел принести кисть, тушь и лист бумаги. Когда все требуемое было доставлено, Баоши‑цзы на минуту прикрыл добрые глаза, а потом напитал кисть тушью и единым движением начертал гатху, каковую и даровал Багу, а сам величественно удалился во внутренние покои. Гатха гласила:
С безначальных времен из жизни в жизнь существа переходят.
Неразумный считает: себя я убью и тем от страданий избавлю.
Но мудрец понимает: плоды деяний, будто тень, за телом следуют.
И не обманешь причин и следствий цепь, себя убивая.[32]
Баг сложил лист и спрятал в рукав. От прозорливости великого наставника на душе, как обычно, стало лучше, однако же полного спокойствия достичь так и не удалось. Слишком много всего навалилось.
…Баг заехал за Богданом, как и договаривались, ровно в девять. Жанна, посвежевшая и успокоившаяся после долгого сна, проводила мужа до дверей апартаментов, полная готовности наконец‑то, после асланівськой встряски и вызванного ею долгого недомогания, вновь впрягаться в работу. Сегодня она собиралась посетить Главную научную библиотеку на Острове Басилевса Константина Великого – александрийцы, как правило, называли его просто Басилеевым. Впрочем, супруга клятвенно заверила Богдана, что отправится туда не раньше, чем сготовит обед. Молодица постепенно привыкала к вкусам Богдана и давно уж не варила лукового супу; да и самой ей больше оказались по нраву щи. Со сметаной.
Когда Богдан открыл дверь, она сказала тихо:
– Я люблю тебя… – И медленно провела ладонью по его щеке. Он благодарно, ободряюще улыбнулся – и поспешил по лестнице вниз, на улицу Савуши, где нетерпеливо фырчал мотором Багов цзипучэ[33].
Лицо Бага было по обыкновению бесстрастным, но по тому, как он хмуро смотрел на залитую утренним солнцем улицу и как резко тронул повозку с места, Богдан понял, что друг не в духе.
– Что‑нибудь случилось?
Баг ответил не сразу. Стремительно вывернув на скоростную полосу, он, хмурясь, докатил до развязки, за которой Савуши превращалась уже в загородный Прибрежный тракт, развернулся и погнал мимо уютных мостов, ведших на Парковые острова, обратно к центру Александрии.
– Да чушь какая‑то… – пробормотал он тогда.
– Какая? – терпеливо спросил Богдан.
– Кот пропал…
– Судья Ди? – поднял брови Богдан.
– Ну да. Пришел неизвестно откуда… и ушел неизвестно куда.
– А что же сюцай твой за ним недоглядел?
Баг помолчал. Свирепо обошел тяжелый продуктовоз, тащившийся с явным опозданием к какому‑то из центральных магазинов, и процедил:
– В том‑то и штука, что он тоже пропал. По‑моему, не ночевал дома.
Богдан покачал головой. Эти события казались такой мелочью в сравнении со смертью Ртищева, сумасшествием ад‑Дина и всем прочим…
– Если ты не против, сразу после беседы с Галицким заглянем ко мне на минутку, – просительно сказал Баг, не отрывая взгляда от летящей навстречу, переполненной в этот час дороги. – Сердце не на месте.
– Какой разговор, – ответил Богдан и достал из кармана ветровки телефонную трубку. К телефону долго не подходили, и сердце Богдана несколько раз успело сжаться: а вдруг они напрасно не побеспокоили боярина вчера и с Галицким за ночь тоже что‑то случилось? Он не выходил из дома ни ночью, ни утром, это подтвердили все наблюдатели – но коль началась эта бесовская пляска, нельзя было пребывать в уверенности…
Однако в конце концов раздался отчетливый щелчок соединения, и негромкий голос сказал:
– Да, слушаю…
– Я имею честь беседовать с преждерожденным боярином Галицким? – спросил Богдан.
– Да.
– Я срединный помощник Управления этического надзора Оуянцев‑Сю. Простите, ради Бога, за столь ранний звонок, но обстоятельства складываются таким образом, что мне и моему напарнику было бы очень желательно теперь же с вами побеседовать.
Пауза.
– В связи с… Гийасом?
– Вы уже знаете?
– Конечно. Видел в утренних новостях. Безобразная передача, какой‑то цирк устроили из трагедии…
– Насколько нам известно, – осторожно спросил Богдан, – вы поддерживали довольно близкие отношения с прером ад‑Дином?
– Мы семнадцать лет друзья, – просто ответил Галицкий.
– И оказались по разные стороны засеки…
– Уже в третий раз за то время, что мы оба боярствуем в Соборе. Нам это не помешало в прошлом, не помешает и теперь… если Гийас поправится. Вы знаете, что с ним?
Богдан запнулся, не зная, как ответить, но Галицкий сам пришел ему на помощь.
– Впрочем, что мы по телефону… – сказал он. – Хорошо, я вас жду. Когда вы сможете приехать?
– Мы уже едем, – ответил Богдан.
Соборный боярин Даниил Казимирович Галицкий жил в скромных двухэтажных апартаментах о девяти комнатах в высотном доме на самом берегу Охотницкой речки; из широких окон его гостиной, в которой он принял ечей, открывался прекрасный вид на слияние Охотки и Нева‑хэ. Человекоохранители представились; боярин отвесил им короткий, исполненный внутреннего достоинства поклон. Бывший осназовец и после многих лет соборной деятельности сохранил поджарую, крепкую фигуру, смуглую кожу и острый, цепкий взгляд. Он тактично дал друзьям оглядеться (Богдан отметил аскетичность обстановки, да еще – католическое распятие, осенявшее необозримый рабочий стол), указал им на кресла и, каким‑то невероятным чутьем угадав в Баге курильщика, немедленно извлек из недр стола прекрасную серебряную пепельницу и придвинул к нему. Затем уселся в свое кресло первым.