Баг внимательно посмотрел на Джимбу. На его бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул.
– Видите ли… В моем объединении уже скоро полгода свободно место начальника стражи. Есть такая должность. Наши огромные заводы, конструкторские бюро, лаборатории, где идут испытания и делаются новейшие разработки, приходится охранять. В мире существуют вещи, да простит меня достойная преждерожденная, о коих не говорил Конфуций: души умерших, СПИД, промышленный шпионаж… Вы обратили внимание, что для обозначения большинства из них даже не подыскать исконно ордусских слов? Только заимствования. Увы, прежний начальник стражи безвременно оставил свой пост… да и вообще наш мир. Я пытаюсь подобрать нового человека. Признаюсь, мною было рассмотрено множество лиц. Но… вы знаете, это все не тот уровень. Начальник стражи такого предприятия, как «Керулен», должен быть человеком острого ума и разностороннего образования. Человеком с государственным мышлением. Сегодня я знаю только одного подобного человека. Это – вы, драгоценный преждерожденный Лобо!
Баг был несколько ошеломлен. Он ожидал, что Джимба захочет от него совета в части подбора нового начальника стражи, попросит порекомендовать кого‑нибудь, и уж лихорадочно прикидывал, кого бы назвать; но ему и в голову не пришло, что Лужан Джимба имеет виды на него самого.
Баг совершенно не представлял себя в должности начальника стражи частного предприятия. Совершенно. Ну никак.
– Не отказывайтесь сразу! – быстро сказал Джимба, видя его замешательство. – Вы ведь еще не знаете, что я вам предлагаю. А это – маленькая армия из трех тысяч человек, находящаяся в полном вашем подчинении. Это новейшие средства безопасности, последние разработки «Керулена». Это апартаменты улучшенной планировки в центре Александрии и загородное имение в Пусицзине. Это целый парк служебных повозок и служебный воздухолет. Это высокое, очень высокое денежное содержание, гораздо выше вашего нынешнего. Правда, все это предлагается вам не даром. Занимающий этот пост человек будет загружен большую часть времени. И днем, и часто – ночью. Зато к услугам вашим и вашей семьи, – Джимба коротко взглянул на Стасю; Стася сжала локоть Бага; Баг легонько кашлянул, – бесплатное обслуживание в лечебнице «Тысяча лет здоровья», с которой мы на днях заключили долгосрочный договор.
– Вы знаете… – начал было Баг, но Джимба властным жестом прервал его.
– Нет, нет! Подумайте, посоветуйтесь с родными. – И он вновь коротко, но веско глянул на Стасю; та слушала очень внимательно, и Баг понял, что Джимба, кажется, обрел тут единочаятеля и союзника. Как мужчине, Багу было донельзя приятно, что эта прекрасная девушка так реагирует на слова «семья», «родные»… Это свидетельствовало о глубине ее чувств и серьезности намерений. И все же ему отчего‑то стало немного тревожно.
– А потом позвоните мне, – закончил Джимба. – Договорились, драгоценный преждерожденный Лобо? – Он протянул Багу свою визитную карточку. – В любое время. И еще. Какое бы решение вы ни приняли, я не буду на вас в обиде. – Джимба опять коротко, с достоинством поклонился и, повернувшись, пошел к выходу из Павильона.
Баг тупо вертел в руках его визитную карточку.
– Деловой человек, – пробормотал он.
– Дорогой Баг, – вполголоса проговорила Стася, заглядывая ему в глаза. – По‑моему, это очень хорошее предложение. Щедрое. А?
– «К услугам вашим и вашей семьи»… – передразнил Баг Джимбу, скорчив рожу. Стася высоко подняла брови, вытаращила глаза, стиснула губы и слегка втянула щеки – точь‑в‑точь как верная жена в четырнадцатом акте известной пьесы «Красная кувшинка». Долго, правда, такое выражение ей сохранить на лице не удалось – оба прыснули со смеху, едва успев прикрыть лица рукавами халатов.
Посетители выставки поглядывали на них с легким неодобрением.
Богдан Рухович Оуянцев‑Сю
Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,
19‑й день восьмого месяца, шестерица,
позднее утро
День выдался яркий, звонкий, но близость осени ощущалась во всем – в арктической просторности стылого безветрия, в бездонной черноте теней, где проваливается и меркнет взгляд, в ослепительности прозрачно‑голубых, как лед, небес.
Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович – сотрудники уважительно‑ласково называли его Раби Нилычем – прихлебнул горячего чаю из блюдца, поставил блюдце на стол и потянулся к изящной соломенной корзинке с сушками.
– Рива, как всегда, преувеличивает, – сказал он и захрустел сушкой. Красавица‑дочь Мокия Ниловича, сидевшая рядом с отцом, от души засмеялась.
– По‑моему, папенька, не три, а все‑таки, по крайней мере, четыре, – проговорила Рива, лукаво косясь на Богдана. – Это ты преуменьшаешь.
– Вот нынешняя молодежь, – глубоко вздохнул Мокий Нилович. – И спорят, и спорят…
Мокий Нилович Рабинович бросал курить.
– Честное слово, Раби Нилыч, – примирительно сказал Богдан, – мне иногда казалось, что для вас и пять пачек не предел.
Они чаевничали втроем – супруга Великого мужа на несколько дней отбыла по служебной надобности в Иерусалимский улус – на искусственном островке посреди пруда в саду загородного имения Мокия Ниловича, в беседке, именуемой «Залом, с коим соседствует добродетель» и увешанной длинными свитками с изречениями из Торы.
– Ну, может, и бывали напряженные дни, когда я выкуривал по четыре пачки, – сдался Мокий Нилович. – Но нечасто. Нечасто.
– А кашлял‑то как по утрам! – с ужасом припомнила Рива.
– Честно сказать, я и теперь еще подкашливаю слегка, – признался Мокий Нилович. – Но все равно – совсем иначе чувствую себя. Совсем иначе. Пару‑тройку сигарет за день выкурю – и хорошо, и ладно.
– Поверите ли, Богдан Рухович, – доверительно поведала девушка, – я уж и мечтать перестала о том, что папенька бросит табак этот. Просто чудо Господне! Только вот Карпуша тоскует, – вздохнула Рива и, ладонью попробовав, не остыл ли чайник, чуть повернулась и попыталась, прищурившись, глянуть на горящую от солнца гладь воды. Сразу отвернулась, махнув рукой. – Нет, не вижу. Слепит очень.
– Там он, сердешный, там, – сказал Богдан, который сидел сбоку: ему отчетливо различим был сквозь воду силуэт громадного, замершего в унылой неподвижности карпа, которого заботливая Рива в свое время приучила подъедать за батюшкой бесчисленные летящие в воду окурки.
– Я уж ему с позавчерашнего вечера стала целые кидать, – сообщила Рива. – Кушает… Но все равно скучает. Еда – едой, а общение? Бывало, папенька тут посидит, покурит вечерком с полчасика – Карпуша оттуда смотрит, губами шевелит… окурков пять‑шесть схрумкает – вроде и побеседовали. А теперь… Или, может, обиделся, – продолжала она задумчиво, – вчера‑то мне так жалко его стало, так жалко, что я… – девушка замялась, – уж простите, батюшка, а только целую сигару из тех, что вам в прошлом году с Кубани прислали, взяла ему и кинула. Карпуша‑то ее – ам! Ан не окурок… Наверное, крепкая она ему, сигара‑то…
Мокий Нилович шутливо погрозил дочери пальцем.
– Вот мы и стараемся, Богдан, на пруду чаи гонять почаще, – сказал он. – Все‑таки ему повеселей.
– Понимаю, – сказал Богдан и взял бублик. – Божья тварь.
– Во‑во… Так что сильно тебе сие заведение рекомендую, – вновь вернулся к прежней теме Мокий Нилович, подливая себе из чайника чаю. – И название‑то какое: «Тысяча лет здоровья»!
– Да я ж не курю. И не пью. Почти…
– Я говорю тебе, Богдан, там вообще от всего лечат. Новейший центр. Живописное место на самом берегу залива, нетронутый лес по сторонам, озера. Воздух, как в горах. Высокотехнологичное оборудование последнего поколения, ничего ввозного. Правда, – Мокий Нилович усмехнулся, – слов ввозных много. Животворное общение у тамошних медиков не иначе как «витагенные контакты». А пиявколечение – как бишь… гирудотерапия!
Богдан едва не уронил чашку.
– Как‑как? – в полном восторге переспросил он, сразу вспоминая завсегдатая харчевни Ябан‑аги йога Гарудина. – Гарудотерапия?
– Нет, – с сожалением возразил Мокий Нилович. – Мне тоже по первости показалось, будто они от птицы Гаруды словцо выродили… Нет, это на латынский манер. Пиявицы – гируды, по‑ихнему.
– Вот и верь ученым, – подперев щечку кулачком, задумчиво произнесла Рива, – когда они утверждают, будто совсем даже не все языки произошли от одного, древнейшего единого…
– Но сами эти… витагенные контакты, – со вкусом повторил смешное словосочетание Великий муж, – дорогого стоят! Я с одним ечем[9]там разговорился… Желудок ему безо всяких таблеток и ножей вылечили. Просто специально дрессированную кошку здоровенную клали на живот, и он ее гладил по паре часов кряду – а она, дескать, сворачивается как‑то особо ласково, греет… статическое электричество дает, наводит и снимает поля. Чудо‑кошка, ей‑богу! Через десять сеансов язвы как не бывало! Да и я – посмотри. Ведь действительно с двух укусов курить перестал. Вот в эту точку и в эту… – Мокий Нилович распахнул теплый халат на смуглой волосатой груди и показал две точки под ключицами. Там виднелись уже сходящие синяки. – Нет, Богдан, кроме шуток. Рекомендую.
– Я здоров, – почти с сожалением ответствовал Богдан. И благоразумно добавил: – Пока.
– Ну, на будущее учти… А младшая супруга твоя как? Вот бы ее подлечить там после асланівськой‑то встряски – ей‑богу, милое было б дело! Дорогонько, конечно, – ну да после повышения тебе это все ништо!
Богдан немного помедлил с ответом.
– Жанночка, слава Богу, вполне поправилась. Конечно, суетиться подле нее мне эти дни пришлось немало… но… Это же мне только в радость.
Рива мечтательно подперла уже обе щечки обоими кулачками.
– Вы, наверное, замечательный муж, Богдан Рухович, – проговорила она, неотрывно глядя на Богдана своими огромными глазами. – Добрый, заботливый и справедливый.
Тут уж настала очередь Богдана краснеть.
– Да как вам сказать, Рива Мокиевна… – пробормотал он смущенно.
– Дочка, – Мокий Нилович негромко кашлянул, – чай простыл.
– Да, папенька, – ответствовала Рива, с готовностью вскакивая и чуть кланяясь отцу. Споро поставила на серебряный поднос чайник, три пустые чашки и, мелко ступая в длинном кимоно, вышла из беседки, грациозно проплыла над уютным горбатым мостиком, соединявшим остров с материком сада, и скрылась за кустарниками.
Мода на кимоно нихонского кроя, в середине весны вдруг полыхнувшая среди молодых девушек Александрийского улуса, все не проходила. «Странно, – подумал Богдан. – И почему тех, кто вступает в жизнь, вечно тянет на иноземное? Ханбалыкские халаты куда удобнее… Вон как славно сидит на Раби. И тепло, и вольготно».
– Совсем в возраст вошла, – вполголоса поведал Богдану Мокий Нилович.
– Хороша, – искренне ответил Богдан.
– Глаз с тебя не сводит.
– Да помилуйте, Раби Нилыч…
– Вот те крест. Сам не видишь, что ли?
Богдан не нашелся, что ответить.
– А я бы не против, – вдруг сказал Мокий Нилович, глядя мимо Богдана и задумчиво сцепив пальцы лежащих на столе рук. – То есть дело ваше, конечно… Просто мне бы, старику, спокойней было. Может, каким любительницам острых ощущений с тобою и пресновато – но за тобой, как за каменной стеной. Вот уж в чем я уверен. – Он усмехнулся. – И тебе бы весело. Собрал бы целый, как одно время в Европах модно говорить было, интернационал. Узбечка, француженка, ютайка[10]…
Несмотря на прохладу, Богдана бросило в жар.
– Маловато для интернационала, – натужно попытался он отшутиться.
Вотще. Голос прозвучал как‑то сипло.
– Какие твои года, – спокойно ответил Мокий Нилович и глянул ему прямо в лицо. – Ты и пятерых теперь вполне прокормишь, после повышения‑то в ранге. Тем более, скажем, Рива моя бездельничать не будет, работать пойдет обязательно. Математикой бредит, астрофизикой… Помнишь, я тебе рассказывал, что в прошлом году она на объявленный Тибетской обсерваторией конкурс сочинение подавала?
– Помню.
– Первое место заняла, – сдержанно, но гордо уронил Мокий Нилович. – Директор обсерватории, цзиньши астрофизических наук Чэн Тойво Петрович ей золотой диск Галактики прислал, с личной подписью и киноварной печатью на веревочке…
– Вот умница девочка! – искренне восхитился Богдан. Талантам ближних он всегда радовался безоглядно, от души. – А ведь я ее совсем пацанкой помню, по деревьям любила лазить… Наверное, к звездам поближе подбиралась.
Мокий Нилович хмыкнул.
– Как же вы до сих пор не похвастались‑то, Раби?
– К слову не пришлось, – слегка замялся суровый отец.
Из‑за поворота ведшей к дому дорожки, аккуратно посыпанной ярко‑желтым песком, показалась Рива Мокиевна с подносом в руках. Богдан неловко отвел глаза – и поднял их, лишь когда девушка, улыбаясь ему, поставила перед ним чашку и наполнила темным, ароматным, слегка дымящимся в прохладном воздухе чаем.
– Благодарю вас, Рива Мокиевна, – проговорил Богдан.
– Ах, что вы, Богдан Рухович, – ответствовала та.
Мокий Нилович с легкой доброй усмешкой, чуть исподлобья, наблюдал за ними. А когда девушка уселась на свое место и налила чаю себе, он достал из лежавшей в кресле рядом с ним пачки «Гаолэ»[11]сигарету. Подержал в руках мгновение, а потом решительно встряхнулся и, не закуривая, метнул ее в пруд.
Карпуша увесистой чешуйчатой молнией вознесся из воды, на лету жамкнул сигарету и с аккуратным плеском провалился обратно в расплавленное сверкание.
– Эк! – довольно крякнул Мокий Нилович, провожая любимца взглядом. – Молодца!
– А ведь это несправедливо, – вдруг проговорил Богдан.
– Что? – не понял Мокий Нилович.
– Я бы даже сказал, жестоко. Уж простите меня, Раби Нилыч, на резком слове.
– Да ты о чем, Богдан? – нахмурился сановник.
– О карпе. Мнится мне, его уж, как и вас, пора лечить от пристрастия к табаку. Наверное, табак и рыбе вреден.
Яркие, пухлые губы Ривы Мокиевны изумленно приоткрылись: редко кто брал на себя смелость делать замечания ее отцу.
– Каков! – одобрительно буркнул Мокий Нилович после короткой паузы. – Нет, каков, а, дочка! Яко благ и человеколюбец. Даже – рыболюбец!
Богдан поправил очки.
– Нет, ну правда, Мокий Нилович…
– Уж не знаю, какой ты на самом деле муж, – проговорил Раби Нилыч, – это Фирузе и Жанну спрашивать надо…
Лицо и даже шея Ривы в момент стали пунцовыми, словно в ее сторону плеснуло по ветру пламенем близкого костра, – и девушка в полном смущении отвернулась.
– Но вот что Великий Муж из тебя получится отменный – тут у меня сомнений нет. Ни малейших нет. Вот на сей предмет я и хотел поговорить с тобой, когда звал откушать чаю…
Богдан покрутил головой.
– Слушаю вас, – пробормотал он.
– Меня, может, уложат на время. Может, на десять дней, может, седмиц на пару. Обследоваться да подлечиться как следует быть, без спешки. И… старый я стал. Год ли, два ли еще протяну в главных блюстителях – все равно уходить вскорости. Вот тебе и тренировка, пока я в этой самой «Тысяче лет» сибаритствую. Временным Великим Мужем я оставляю тебя. Привыкай.
Богдан не сразу нашел в себе силы ответить. Слишком все это было неожиданно.
– Мокий Нилович, я недостоин… – монотонно забубнил он, пытливо вглядываясь в глубины своей чашки с чаем, но Мокий Нилович его перебил.
– Брось. Я и с князем давеча говорил на сей предмет. У него сейчас голова кругом идет, конечно, на днях голосование по этой челобитной, насчет снижения налога… Но твое имя он хорошо помнит. И он целиком за.
Тут уж перечить было бессмысленно. Богдан только сглотнул пару раз, чтоб не перехватило горло некстати, встал, одернул ветровку, которую Жанна не называла иначе как «а‑ля Рюри́кь», опустил руки по швам и сдержанно отчеканил:
– Служу Ордуси!
Рива, с прижатой к груди чашкой чая в руках, восхищенно глядела на него снизу вверх. Пруд у нее за спиной торжественно сверкал.
Благоверный сад,
19‑й день восьмого месяца, шестерица,
день
Начальные восемь седмиц супружества проходят под знаком Огня. Вечно куда‑то спешащие западные варвары называют начало брака медовым месяцем, отводя молодоженам на первый пыл срок постыдно короткий, и фантазия европейская в сравнениях не идет дальше меда. Что ж, там и прекрасную часть женского тела, которую по всей Ордуси благоговейно и поэтично именуют «яшмовой вазой», зовут «honey pot» – «горшочек с медом»; можно подумать, изголодались они в Европе совсем, и предел тамошних вожделений и мечтаний – по‑быстрому сладкого от пуза налопаться. Нет, конечно. Неистовые размолвки и страстные примирения, судорожные ночи и мгновенные дни – никакой это не мед. Даже не сахар.
Огонь.
Потом эту стихию начинает тушить холодный душ общего быта и каждодневного неприукрашенного трения. Начинается власть Воды. И длится она еще семь месяцев. А если брак устоит, не размокнет и не утонет под сим остужающим напором, власть над ним берет плодоносная стихия Земли. Два да семь – девять. Начинаются дети.
Рожать, разумеется, не возбраняется никому и через пять, и через десять лет после заключения брака, если есть на то обоюдные возможности и общее желание. Но считается, что знак Земли властвует над мужем и женою ровно три года. Потом его сменяет знак Дерева. Семья перестает быть суетливой и недолговечной травой, торопливо лезущей из земли, и становится крепким стеблем, могучим стволом, пустившим корни и поднявшимся, чтобы зеленеть и ветвиться, всерьез и надолго.
И наконец, если брак не распадается за десять деревянных лет, над ним простирает свои несокрушимые крыла Металл. Дальше вступают в силу уже иные, более частные степени: серебряная годовщина, золотая годовщина; ну а если Господь, Аллах или кто еще наделил супругов из ряда вон выходящим долголетием – то и ванадиевая, и иридиевая…
Моменты перехода от одной стихии к другой – самые опасные для семьи. Понимающие супруги ведут точный календарь совместной жизни и в эти дни стараются быть друг с другом особенно нежными и уступчивыми; вслух не говоря ни слова о причинах такого поведения – зачем говорить о том, что общеизвестно, – чудеса изобретательности проявляют, дабы потешить близкого человека поелику возможно: подарком ли нежданным, путешествием ли долгожданным… да хоть чем.
А в тяжкий день перехода от Огня к Воде обязательно творят благодарственные жертвоприношения там, где когда‑то повстречались.
Всех этих тонкостей прекрасная варварка Жанна, конечно, не знала, да и знать не могла; Богдан и не обольщался. Но сам‑то он был, слава Богу, человеком культурным. И подготовился ко дню, коим начиналась девятая седмица их странного супружества, загодя.
Все получилось как нельзя лучше. В несколько смятенных чувствах вернувшись от Мокия Ниловича, Богдан, отобедав и успокоившись, уговорил Жанну поехать кататься.
– Погода какая, посмотри, Жанночка! В наших широтах столь яркий день – редкость… Поехали?
Поехали.
А в просторном гараже под их двадцатиапартаментным особняком Жанна с ее истинно галльским темпераментом и безупречным чувством прекрасного уж не могла не обратить внимания на неожиданно возникшую по соседству с потрепанным «хиусом» Богдана и своим заморским «феррари» новенькую сверкающую повозку небесно‑голубого цвета – напевного и глубокого, как первый гул колокола в рождественскую ночь. Удивительно изящные, хотя и, на аскетичный вкус Богдана, несколько кричащие о собственной породистости очертания разительно отличались и от неброской уютности «хиуса», и от зализанной европейской сплюснутости. Почти не отличаясь от соседей по размерам, новая повозка выглядела рядом с ними как императорская яхта рядом с рыбачьими катерами.
– Какая! – восхищенно произнесла Жанна. Неизбывная женская страсть ко всему блестящему и чистая, совсем непредосудительная зависть к неизвестному владельцу вдруг возникшей роскошной игрушки мигом засветились в ней, ровно стосвечовая лампочка под шелковым абажуром, расписанным видами священных гор. Жанна подошла, присматриваясь внимательнее, вплотную к незнакомой повозке. – Никогда еще не видела такой…
– Это «тариэль», – сказал Богдан. – Последняя модель, три месяца назад пошла в серию. Скорость до пятисот ли[12], движок вдвое экономичнее твоего «феррари»…
– Дорогая, наверное?
– Довольно дорогая, – уклончиво сказал скромный минфа[13]. Значительная прибавка к жалованью, воспоследовавшая сразу за награждением Богдана званием Всепроницающего Зерцала, оказалась весьма кстати.
– Смотри‑ка! Ключ торчит. Какие вы все‑таки в Ордуси беспечные… Интересно, – Жанна с любопытством оглянулась на двери гаража, словно ожидая, что сейчас сюда спустится неизвестный владелец молниеносно пленившей ее сердце повозки, – чья это?
Всех соседей по дому она уже знала наперечет, и ясно было, что сейчас молодица лихорадочно перебирает в уме их фамилии, финансовые возможности и транспортные потребности.
– Твоя, – просто ответил Богдан. Жанна окаменела. Потом растерянно посмотрела в лицо мужу.
– Что?
Богдан смущенно улыбнулся.
– Твоя, – повторил он. – Что ты по сию пору на своей италийской ездишь, ровно какая‑нибудь гокэ.
– Богдан… – потрясенно проговорила Жанна.
– Сегодня началась девятая седмица нашей совместной жизни, – торжественно проговорил Богдан. – В этот день у нас принято делать подарки.
Жанна, забыв о драгоценной повозке, порывисто шагнула к нему. Прижалась, спрятала лицо у него на груди, обняла. Коротко прошуршал ее плащ – и в просторном гараже вновь стало совсем тихо.
– Ты лучший из людей, – шепнула Жанна.
«Во всяком случае, не худший, – без ложной скромности подумал Богдан. – Но как бы я это мог тебе показать, если бы не прибавка?»
Они остановились на набережной возле Благоверного сада – как раз в том месте, где два месяца назад, ища стоянки, юркий «феррари» скользнул перед носом «хиуса». С охапкой купленных по дороге роз в руках Богдан выбрался из «тариэля», который, восхищенно осваиваясь, от самого дома осторожно вела Жанна – и, отделив одну розу от остальных, выпустил ее из пальцев.
– Богдан! – Жанна, уже ушедшая на несколько шагов вперед, вовремя обернулась. – Ты розочку потерял!
И метнулась подобрать.
– Не трогай, – сказал Богдан, едва видный за ворохом алых роз. – Я нарочно. Ведь именно здесь я тебя в первый раз увидел. Это… ну… вроде как жертвоприношение. Если цветок лежит ни с того ни с сего посреди улицы – всем сразу понятно, почему. Никто не возьмет. Пока не завянет.
Неторопливо, бок о бок, они пошли по чистой и ухоженной, как дворцовый паркет, аллее к Жасминовому Всаднику.
Воздух под хлесткими лучами солнца все же потеплел к середине дня. День сиял. В Благоверном саду, пользуясь погожей шестерицей, гуляли и стар и млад. Мамы с колясками, дедушки с внуками, ученые с книгами, женихи с невестами, молодежь с гитарами…
– А вот здесь я впервые всерьез обратил на тебя внимание, – сказал Богдан, когда они приблизились к постаменту. Святой князь Александр на вздыбленном коне грозно и гордо смотрел вдаль, распаленный битвою конь топтал копытами образину гадюки в католической тиаре… все как два месяца назад. Все как двести, триста, четыреста лет назад…
– А почему? – не удержалась Жанна.
– Ты не фотографировала. Стояла такая задумчивая… Явно размышляла о главном.
– Не помню, о чем, – призналась Жанна.
Они приблизились вплотную к постаменту. Теперь стали различимы выгравированные на глыбе карельского гранита скупые, но проникновенные и исполненные самых глубоких чувств слова: «Благоверному князю – благодарные потомки». И несколько правее надпись ханьская – четыре строки по четыре иероглифа:
Вэнь у ань жэнь
Ван чжи сы хай
Тянься вэй гун
Се минь лэ бай.[14]
Аккуратно лавируя между созерцающими памятник людьми, Богдан и Жанна подошли к постаменту вплотную. Богдан медленно, церемонно поклонился памятнику в пояс – положил у постамента половину букета – и выпрямился. Сразу за ним, словно тень повторяя его движения, выпрямилась его жена.
После они двинулись к Сладкозвучному Залу – где стараниями Фирузе, старшей жены Богдана, впервые заговорили друг с другом.
– Жаль, Зал закрыт днем, – уже понимая его намерения, сказала Жанна.
– Положим у двери, – ответил Богдан. – Это все равно.
При выходе на аллею, ведшую с поляны Всадника к Залу, Богдан вдруг остановился, прислушиваясь.
– Хо, – сказал он. На лице его проступила счастливая, совершенно детская улыбка. – Коллеги будущие! Сто лет этой песенки не слышал…
Облепив, будто галчата, одну из многочисленных скамеек, под аккомпанемент двух дребезжащих гитар с десяток развеселых парней и девчонок пели, то попадая в ноту, то кто во что горазд, однако громко, азартно и от всей души:
Мы не Европа и не Азия,
Но сожалений горьких нет.
Возникла странная оказия – да!
В последние полтыщи лет!
– Подойдем? – покосившись на жену, спросил Богдан.
– Как скажешь, любимый, – ответила Жанна. Она твердо решила с сегодняшнего дня на все просьбы и предложения мужа отвечать только так.
Не откажите мне в любезности
Прочесть со мною весь «Лунь юй» – у‑юй!
Дабы, где мы гуляем, местности – да!
Приобрели благой фэншуй!
Они подошли.
С любопытством повернувшись к ним, ребята перестали петь.
– Последний экзамен стали? – спросил Богдан.
– Ага! – раздался в ответ нестройный гомон. – Так точно, драг прер еч!
– Законоведческое отделение великого училища?
– Ага!
А кто‑то особенно честный добавил:
– Заочное. Очники вчера гуляли.
– Я вас по гимну узнал. Десять лет прошло, а ничего не изменилось, – сообщил Богдан Жанне. – Приятно…
– И нам приятно! – ответил звонкий девичий голос.
Букет стал меньше, и Богдан нес его уже в одной руке – поэтому супруги держались теперь под руки. И Жанна почувствовала локтем, как Богдан окаменел.
Она с тревогой глянула ему в лицо.
Нет, ничего. Только смотрит на ответившую ему девушку как‑то… странно. Сама не своя от внезапно всколыхнувшегося неприятного чувства ревности, Жанна присмотрелась к девице внимательнее. Девица как девица – сидит на спинке скамейки с бутылочкой кваса в руке; штаны в обтяжку, просторная кожаная куртка… Красивая, хотя и вполне специфической красотой – ханеянка, наверное. А может, казашка. В таких тонкостях Жанна еще не научилась разбираться. Непроизвольно она взяла мужа под руку покрепче. «Мой!» И тут же вспомнила о Фирузе.
А Богдан, похолодев, думал в эти мгновения: «Нет. Нет. Не может быть».
Девушка как две капли была похожа на принцессу Чжу Ли[15].
– Желаю всем вам стать через пять лет сюцаями, – сказал Богдан. В ответ к лучезарным небесам торжественно вознеслись многочисленные руки с разнообразными бутылочками.
– Совет да любовь! – закричали развеселые юнцы и юницы, заметившие, видно, как супруги приносили в жертву Всаднику цветы. – Многая лета! Ваньсуй! Служим Ордуси!
Богдан и Жанна двинулись дальше. За спинами их с новой силой забренчали обе гитары.
Отринем напрочь колебания,
Вися в Великой пустоте!
И наше первое свидание – да!
Пройдет на должной высоте!
Ча‑ча‑ча!!!
«Ничего не скажу Багу, – думал Богдан. – Ничего. У них со Стасей, похоже, так сообразно все складывается – грех спугнуть… – Он вспомнил, как мечтала принцесса Чжу работать следователем, преследовать человеконарушителей на крышах… – Не может быть, – решительно сказал он себе. – Нет. Просто сходство».
«Не хватало еще, – думала Жанна, – чтобы он у меня на глазах ханеянку подцепил. И, главное, на той же площади, что и меня!»
Богдан обернулся. И Жанна, коли так, на всякий случай обернулась тоже.
Красивая девушка с раскосыми глазами смотрела им вслед.
Харчевня «Алаверды»,
19‑й день восьмого месяца, шестерица,
ранний вечер
Исторические места имеют обыкновение обрастать реликвиями, как днища ветеранов мореплавания – моллюсками.
Недавно над одним из столиков в харчевне Ябан‑аги повисла на цепях массивная бронзовая дщица с гравированными в древнем стиле надписями по‑русски и по‑ханьски: «Здесь в 13‑й день восьмого месяца 2000 года по христианскому летосчислению (девятый год под девизом правления „Человеколюбивое взращивание“) специальным Гонцом Великой Важности драгоценные императорские награды были вручены ургенчскому беку Ширмамеду Кормибарсову, срединному помощнику Возвышенного Управления этического надзора Богдану Оуянцеву‑Сю и приравненному ланчжуну[16]Управления внешней охраны Багатуру Лобо».
Ябан‑ага, конечно, предпочел бы перечислить героев в обратном порядке, начав со своего старинного приятеля Бага – но как ни крути, а бек Кормибарсов был среди прочих старшим по возрасту, а что до Богдана, то с императорскими цензорами, будь они хоть трижды милейшими людьми, лучше держаться поуважительнее. На всякий случай. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай.