Эпиграфом к этой главе могут послужить слова Л. Демоза, который начал свою статью «Эволюция детства» словами: «История детства – это кошмарный сон, от которого мы только недавно начали пробуждаться. Чем глубже уходишь в историю, тем ниже уровень ухода за детьми и тем чаще детей убивают, бьют, терроризируют и насилуют» [4].
Даже такие развитые общества, как античное, весьма избирательны в заботе о детях. Отец медицины Гиппократ и родоначальник гинекологии Соран Эфессний деловито обсуждают вопрос о том, какие именно новорожденные заслуживают того, что их выращивали. Аристотель считал вполне справедливым и разумным закон о том, что ни одного калеку кормить не следует. Цицерон писал, что смерть ребенка надо переносить «со спокойной душой», а Сенека считал разумным топить слабых и уродливых младенцев. Маленькие дети не вызывают у античных авторов чувства умиления, их большей частью не замечают. Ребенок рассматривается как низшее существо, он в буквальном смысле слова принадлежит родителям, как прочая собственность.
Право полностью распоряжаться жизнью и смертью детей было отобрано у отцов только в конце IV в. н. э., около 390 г. Инфантицид стали считать преступлением только при императоре Константине в 318 г., а к человекоубийству он был приравнен лишь в 374 г. [4].
Вообще до IV в н. э. инфантицид был распространен повсеместно. Древние жители Карфагена приносили детей своему божеству МОЛОХУ. В раскопках г. Гезера найдено целое кладбище новорожденных, умерших насильственной смертью. Жители древней Спарты бросали в пропасть детей, родившихся физически слабыми или с дефектами. У древних римлян ребенка на пятый день жизни клали у ног отца. Если он отводил глаза, ребенка убивали или оставляли в людных местах, где его могли бы подобрать другие. Если же отец поднимал ребенка, он тем самым давал обет воспитывать его. В языческой Ирландии многодетные часто бросали новорожденных в пустынном месте [12].
Законодательное или религиозные запрещение детоубийства не означало реального его прекращения. Это не было также признанием за ребенком права на любовь и автономное существование. В Библии содержится около 2000 упоминаний о детях. Среди них многочисленные сцены принесения детей в жертву, избиения. За непослушание – побитие ремнями. Многократно подчеркивается требование людьми и послушания детей, но нет ни одного упоминания о сочувствии детям и понимания детских переживаний.
Положение детей в средние века также оставалось тяжелым. Их безжалостно убивают, морят голодом, продают. Византийские императоры издают специальные законы, запрещающую продажу детей и их кастрацию – маленькие евнухи стоили в 3 раза дороже. «Кто не ужаснулся бы при мысли о необходимости повторить свое детство и не предпочел бы лучше умереть?» – восклицает Август.
Стоит отметить, что фактическое положение детей и способы их воспитания были неодинаковыми во все времена. Наряду с упоминаниями о тяжелом детстве в средневековье имеются сведения о нежных и любящих матерях, веселых играх со сверстниками и т. п. Характерна амбивалентность образа детства. Младенец – одновременно воплощение невинности и природного зла.
В раннем средневековье младенцев зачастую подолгу не крестили, многие из них так и умирали некрещеными. Между тем душа новорожденного, не прошедшего обряд крещения, была обречена попасть в ад. Дискриминировали детей и в похоронном обряде. В средневековой Франции знатных и богатых людей обычно хоронили в церкви, а бедных на кладбище. Однако юных отпрысков знати, особенно малых детей, также хоронили на кладбище; лишь в конце XVII в. им найдут место в фамильных склепах, рядом с родителями. Многие теологи считали ненужным служить заупокойные мессы по детям, умершим до семилетнего возраста.
Воспитание детей в средневековой Франции было одновременно жестоким и небрежным. В XV–XVI в. в. внимание к детям заметно возрастает, но это означало прежде всего усиление требовательности и строгости, но не снисходительности и любви. Теологи говорят исключительно об обязанностях детей по отношению к родителям, прежде всего к отцу, и ни слова – о родительских обязанностях.
Автор популярного во Франции первой половины XVII в. трактата моральной теологии пишет, что если отец и сын некого человека окажутся в одинаково бедственном положении, человек должен в первую очередь помочь отцу, потому что он получил от своих родителей гораздо больше, чем от детей.
Вплоть до середины XVIII в. родительские чувства занимают мало места в личной переписке в дневниках. Монтень, посвятивший родительской любви специальную главу «Опытов» и выступавший за смягчение семейных нравов, признается, что «не особенно любил», чтобы его собственных детей «выхаживали» рядом с ним [4].
Формирование индивидуальной привязанности между родителями и детьми затруднялось институтом «воспитательства» – обычаями воспитания детей вне дома родителей. Этот обычай был весьма широко распространен в среде феодализировавшейся и раннефеодальной знати.
Достаточно равнодушно относились к детям и аристократические матери, чему также способствовал обычай отдавать младенца на вскармливание в чужие семьи и воспитание детей в закрытых пансионах, монастырях и школах.
Что касается бедняков, то они просто не могли выходить свое многочисленное потомство. Особенно тяжело было положение детей, отданных или просто подкинутых на воспитание в приют.
Характерно, что Руссо, который считается «родоначальником» идеи родительской любви, – его «Эмиль», опубликованный в 1762 г., послужил поворотным пунктом европейского общественного мнения в этом вопросе, – собственных детей от своей постоянной сожительницы Терезы отдавал в приют, не испытывая при этом особых угрызений совести [4].
Высокая рождаемость и еще более высокая смертность делали жизнь отдельного ребенка далеко не такой ценной как сегодня, особенно, если он не был первенцем. Порядок рождения в семье во многом определял судьбу ребенка. Со времен Карла Великого (конец VIII – начало IX века) и до девятнадцатого столетия в западноевропейских семьях первенцы получали в наследство дома и земли. Другим детям предназначались лишь деньги и движимое имущество. Если выживало несколько сыновей, недвижимость наследовал старший, второй становился военным, а третий – священником. Родители завещали все первенцу, чтобы он жил с ними и заботился о них в старости, выдавали замуж лишь старшую дочь, а младшей приданного не давали, и она оставалась старой девой в отчем доме [12].
Пьер Бордье на примере деревни в Пиринеях показал, что положение предположительного наследника было чрезвычайно трудным. Родители требовали от него участия во всех работах и обширных знаний. Пока он не взял власть в доме, ему зачастую предоставлялось меньше прав чем другим детям в семье на том основании, что однажды он и так получит «все». К нему предъявлялись требования поддержки в старости, от него же, однако, исходила непосредственная угроза привилегиям родителей.
Часто одну из дочерей заставляли состоять при престарелых родителях и идти с ними на стариковский выдел. Есть свидетельства из разных местностей, что для обеспечения себя родители не останавливались даже перед отказом о приданом или систематической демонстрацией дочерней «глупости», чтобы свести к нулю ее шансы выйти замуж. Так экономили на ее приданном и держали как прислугу в родительском доме.
До конца XVIII в. материнская любовь во Франции, по мнению Э. Бадинтер, была делом индивидуального усмотрения. Во второй половине XVIII в. она постепенно становится обязательной нормативной установкой культуры. Общество не только увеличивает объем социальной заботы в детях, но и ставит их в центр семейной жизни, причем главная ответственность за них возлагается на мать. Отсюда – идеальный образ нежной, любящей матери, находящее свое высшее счастье в детях.
В конце XVIII в. начинается компания за то, чтобы матери сами выкармливали младенцев, не доверяя их ненадежным кормилицам. Растут гигиенические заботы о детях (Людовика XIII регулярно пороли с двух лет, а впервые выкупали в семилетнем возрасте). Возникает специальный раздел медицины – педиатрия. По мере индивидуализации внутрисемейных отношений каждый ребенок, даже новорожденный, к которому еще не успели привыкнуть, становится принципиально единственным, его смерть переживается и должна восприниматься как невосполнимая утрата. Интенсифицируется материнское общение с детьми, матери больше не хотят отдавать детей в интернаты. «Новые матери» первоначально появились в среде состоятельной и просвещенной буржуазии. Буржуазия в своем отношении к детям не в последнюю очередь видела способ политической борьбы с дворянством, наследственными привилегиями которого она хотела противопоставить способности детей.
Р. Зидер справедливо отмечает, что положение детей в семье, отношение к ним зависит «от средств обеспечения существования как в духовном, так и в экономическом смысле» [4]. Поэтому отношение к ребенку отличается в буржуазной семье от отношения к ребенку в крестьянской и ремесленной семье.
У родителей – крестьян того времени было мало времени, чтобы посвящать его детям. Воспитание было неотъемлемой частью всех домашних и жизненных процессов. Матери оставляли младенцев на кухне или на краю поля, когда им надо было работать. Младенцы и маленькие дети нередко находились под присмотром старших братьев и сестер. Младенцев пеленали в длинные пеленки так туго, что они не могли пошевелить ни ручкой, ни ногой. Это должно было прежде всего «успокоить» ребенка. В данной практике пеленания можно увидеть признак того, что игровое взаимодействие между матерью с ребенком не могло иметь место и не предусматривалось. Тугое пеленание требовало много времени и потому пеленки, особенно в периоды пика работ, менялись редко. Результатом были многочисленные воспалительные заболевания и инфекции, часто приводящие к гибели детей.
Чуть ли не с четвертого года жизни детям поручалась работа, представлявшаяся соразмерной их физическим возможностям. Дети учились не только у родителей, но и у старших братьев и сестер. Школа до конца XIX в. оставалась чуждой принципам крестьянского мира. Детей посылали в школу только тогда, когда было свободное от работы время. Регулярное посещение школы было обычно только зимой.
Ребенку в семье ремесленника отводилось совсем другое место, чем в крестьянском доме. Сыновья ремесленников часто рано покидали родительский дом, поступая в ученичество к другому мастеру. Дочери, напротив, большей частью долго оставались в отчем доме, дожидаясь вступления в брак.
Ребенок ремесленника жил в условиях домашней экономики, которая включала в себя не только ремесленные занятия, но и разнообразную работу по созданию запасов и в сельском хозяйстве. В отличие от крестьянских детей, детям ремесленников не придавалось первостепенное хозяйственное значение. Семья ремесленников, воспитывая своих детей в первую очередь не для домашнего хозяйства и не для собственного ремесленного производства, а для жизни, которая в значительной степени должна была пройти вне родной семьи. Поэтому правилам и стилю воспитания придавалось большое общественное значение. За младенцами и маленькими детьми в основном ухаживали также как и в крестьянских семьях (долго кормили грудью, туго пеленали и т. п.) Часто клали детей в родительскую постель, лишь изредка сообщается о специальных детских комнатах. С подросшими детьми, которые, освободившись от своих пеленок, постоянно вертелись у взрослых под ногами, обращались повсеместно грубо, вплоть до побоев. Преследовалась цель, соответствующая ночной позиционной структуре семьи, в которой ребенок и в родительском доме, и в ученичестве должен был подчиняться, – сызмальства приучить к послушанию и субординации.
Целью всех воспитательных усилий в буржуазной семье был послушный, благоразумный человек. Центром воспитания становились абстрактные цели, такие как воспитание правдолюбия и стойкости. Отец оставался непоколебимым авторитетом, однако, по крайней мере, в теории буржуазного воспитания ему следовало быть ребенку другом, дающим отеческие советы. Неоднократно подтверждалось, что многие отцы скорее соответствовали типу отца, которого боялись и любили, что дети, видя как мать подчинялась воле отца, учились склоняться перед отцовской властью. Воспитание детей частично, прежде всего, в первые годы жизни, осуществлялось родителями. Многие буржуазные семьи приглашали домашних учителей. Уже в юные годы пути образования мальчиков и девочек разделялись. В программу обучения девочек вместе с рукоделием и иностранными языками входили чтение, письмо, уроки танцев, закон Божий, игра на фортепиано. Естественные и точные науки в их образовании отсутствовали. Содержание образования определялось с учетом будущих обязанностей жены представлять в обществе супруга. Образование девочек проходило дома.
Обучение мальчиков по завершении начального курса было существенно иным. Чаще всего они посещали городские школы или интернаты, их готовили к профессиональной конкуренции.
Несмотря на все различия, к концу XIX века детоцентристская ориентация прочно укреплялись в сознании, сделав родительскую любовь одной из главных нравственных ценностей.
Л. Демоз (1974 г.), делит всю историю детства на шесть периодов, каждому из которых соответствует определенный стиль воспитания и форма взаимодействия между родителями и детьми.
1.Инфантицидный стиль (с древности до IV в н. э.) характеризуется массовым детоубийством, а те дети, которые выживали часто становились жертвами насилия.
2. Бросающий стиль (IV–XIII вв). Как только культура признает наличие у ребенка души, инфантицид снижается, но ребенок остается для родителей объектом проекций, реактивных преобразований. Главное средство избавления от них – оставление ребенка, стремление сбыть его с рук. Младенца сбывают кормилице, или отдают в монастырь, или на воспитание в чужую семью, либо держат заброшенными и угнетенными в собственном доме.
3. Амбивалентный стиль (XIV–XVII вв) характеризуется тем, что ребенку уже дозволено войти в эмоциональную жизнь родителей и его начинают окружать вниманием, однако ему еще отказывают в самостоятельном духовном существовании. Типичный педагогический образ этой эпохи – «лепка» характера, как если бы ребенок был сделан из глины. Если он сопротивляется, то его беспощадно бьют, «выколачивая» своеволие как злое начало.
4. Навязчивый стиль (XVIII в.). Ребенка уже не считают опасным существом или простым объектом физического ухода, родители становятся ему значительно ближе. Однако это сопровождается навязчивым стремлением полностью контролировать не только поведение, но и внутренний мир, мысли и волю ребенка. Это усиливает конфликт отцов и детей.
5.Социализирующий стиль (XIX в. – середина XX в.) делает целью воспитания не только завоевание и подчинение ребенка, сколько тренировку его воли, подготовку к будущей самостоятельной жизни. Этот стиль может иметь разные теоретические обоснования, от фрейдовской «импульсов» до скинеровского бихевиоризма, но во всех случаях ребенок мыслится скорее объектом, чем субъектом социализации.
6. Помогающий стиль (начинается с середины XX в.) предполагает, что ребенок лучше знает, что ему нужно на каждой стадии жизни. Поэтому родители стремятся не столько дисциплинировать или «формировать» его личность, сколько помогать индивидуальному развитию. Отсюда – стремление к эмоциональной близости, пониманию и т. п.
Хотя теория имеет недостатки, справедливо замеченные И. С. Коном [71] (не учитывается социально-экономическая история, амбивалентность отношения детям, культурные, религиозные и пр. особенности государств), она указывает на исторический характер педагогического гуманизма, на растущее понимание взрослыми автономии и субъектности детей.