Осень — Год Молочных Продуктов Из Сердца Америки

Я сижу в кабинете, окруженный головами и телами. Моя поза сознательно копирует форму стула. Это холодная комната в здании администрации университета, с обитыми деревом стенами, картиной кисти Ремингтона и двойными стеклопакетами, отсекающими ноябрьское пекло. Комната надежно изолирована от звуков из приемной, где дядя Чарльз, мистер Делинт и я только что дожидались, пока нас примут.

И вот я внутри.

Напротив нас – три типа в летних пиджаках и галстуках, сидят за полированным сосновым конференц-столом, поймавшим блик аризонского полдня. Это деканы: приемной комиссии, учебного и спортивного отделений. Я не знаю, кто из них кто.

Надеюсь, я выгляжу сдержанно, возможно, даже дружелюбно. Меня учили, что сдержанность – мой лучший друг, и если я попытаюсь произвести впечатление, то будет только хуже.

Я пытаюсь скрестить ноги как можно аккуратнее, одна на другую, руки держу на коленях. Я сцепил пальцы в замок, они похожи на серию букв Х.

Комната набита людьми: глава литературного отделения, тренер по теннису, проректор мистер О. Делинт, Ч.Т. рядом со мной, остальных, сидящих и стоящих, я вижу лишь краем глаза. Тренер по теннису звенит мелочью в карманах. Пахнет чем-то смутно съедобным. Рифленая подошва моего подаренного спонсорами найковского кроссовка качается в такт мокасину сводного брата моей матери. Он – директор школы, в которой я учился; сидит, если я не ошибаюсь, справа от меня, напротив деканов.

Один из деканов – тот, что слева, – худощавый и желтолицый. Его застывшая улыбка напоминает едва различимый оттиск в плотном, непослушном материале. Он относится к тому типу людей, который я особенно ценю в последнее время, типу, который не требует от меня никаких ответов, излагая мою историю вместо меня, для меня.

Получив от похожего на лохматого льва центрального декана пачку распечаток, он говорит скорее со страницами, чем со мной, снисходительно улыбаясь.

— Ваше имя Гарольд Инкаденца, восемнадцать лет, примерно месяц назад вы окончили среднюю школу, учитесь в Энфилдской Теннисной Академии, Энфилд, штат Массачусетс, где и проживаете. — его прямоугольные очки похожи на два теннисных корта с разметкой снизу и сверху. — По словам тренера Уайта и декана [неразборчиво] вы хорошо зарекомендовали себя на региональном, национальном и континентальном уровне как молодой, подающий надежды теннисист, потенциальный член ОСАСУА[2]; тренер Уайт решил взять вас в команду после переписки с доктором Тэвисом… в феврале этого года. Верхняя страница с шелестом перемещается в конец пачки. — Вы учились в Энфилдской Тэннисной Академии с семи лет.

Справа на подбородке у меня жировик, он чешется, и я раздумываю, стоит ли сейчас прикасаться к нему.

— Тренер Уайт сообщает, что, по его мнению, программа обучения Энфилдской Теннисной Академии заслуживает всяческого уважения и что команда Университета Аризоны добилась больших успехов благодаря новым членам команды — выпускникам ЭТА, один из которых, мистер Обрей Ф. Делинт, пришел с вами. Тренер Уайт и его команда убедили нас…

Речь желтого декана наполнена канцеляритом, но я вполне его понимаю. У главы литкафедры явный перебор с бровями. Правый декан как-то странно разглядывает мое лицо.

Дядя Чарльз говорит, что хотя его присутствие, возможно, выглядит, как попытка давления на совет, он хотел бы заверить приемную комиссию, что в Энфилдской Теннисной Академии в данный момент обучаются десять из тридцати лучших теннисистов-юниоров. Правый и центральный деканы вежливо улыбаются; Делинт и тренер кивают, левый декан прочищает горло:

— … поверить, что вы уже на первом курсе сможете помочь университетской команде добиться больших успехов. Мы очень рады, – он то ли говорит, то ли читает, не глядя на страницу, – возможности пообщаться с вами и обсудить ваше заявление на предоставление стипендии и поступление.

— Меня просили добавить, что Хэл был посеян третьим в разряде одиночек, до 18 лет, на престижном турнире «Что-за-бургер» Юго-западного отделения юниоров, в Рендольфском Теннисном Центре, – говорит, как мне кажется, глава кафедры спорта. Он склонил голову набок, я вижу его конопатый скальп. В Рендольф Парке, рядом со знаменитым комплексом El Con Marriott, — вставляет Ч.Т., — среди спортсменов эта площадка считается самой продвинутой из всех, и еще…

— Именно так, Чак. И, по словам Чака, Хэл уже прошел квалификацию, он достиг полуфинала, после того как сегодня утром одержал впечатляющую победу и, кроме того, ему предстоит игра с победителем сегодняшнего четвертьфинала. Игра назначена на 8:30, если не ошибаюсь…

— Постарайся разобраться с ним до того, как солнце начнет жарить. Хотя, конечно, воздух в этих краях сухой.

— …и, вероятно, уже прошел квалификацию для зимнего Континентального турнира в закрытых помещениях в Эдмонтоне, как говорит мне Кирк… — еще сильнее задрав голову вверх и влево, чтобы взглянуть на тренера, чья белозубая улыбка буквально сияет на фоне солнечных ожогов на лице. – А это действительно очень впечатляет». Он улыбается, смотрит на меня. — Все правильно, Хэл? Мы нигде не ошиблись?

Ч.Т. расслабленно скрестил руки; его трицепсы покрыты россыпью солнечных бликов.

— Все так. Билл. – он улыбается. Его усы всегда выглядят как-то криво. — И я вам даже больше скажу: Хэл очень вдохновлен, вдохновлен тем, что опять попал на Турнир, попал в общество, которое всегда привлекало его, вдохновлен встречей с выпускниками университета и тренерским составом, а так же тем, что уже оправдал столь высокий посев при довольно не-мягкой конкуренции, тем, что до сих пор остается в игре, и, как говорится, его песенка еще не спета. Но, разумеется, больше всего он вдохновлен этим шансом, шансом встретить вас, джентльмены, и взглянуть на здешние условия. Все, что он видел здесь, на высшем уровне.

Повисла тишина.

Делинт стоит, опершись спиной о стену, привалившись к ней. Мой дядя радостно улыбается и поправляет ремешок от часов. 62.5% лиц в комнате смотрят на меня в приятном предвкушении. Сердце мое стучит в груди, как стиральная машина в режиме отжима с ботинками внутри. Я пытаюсь изобразить на лице то, что, как мне кажется, люди примут за улыбку. Я поворачиваюсь туда-сюда, совсем чуть-чуть, словно стараясь сделать так, чтобы каждый увидел, что я доволен.

И снова тишина. Брови желтого декана изгибаются в параболу. Два других декана смотрят на главу литературного отделения. Тренер сделал шаг к широкому окну, поглаживает короткостриженный затылок. Дядя Чарльз гладит руку чуть выше ремешка от часов. Кривые тени ладоней двигаются по поверхности соснового стола, тень одной из голов похожа на черную луну.

— Эй, Чак, с Хэлом все в порядке? — спрашивает декан спортивного отделения. – Он выглядит… в смысле, его лицо. Ему больно? Тебе больно, сынок?

— Хэл здоров как бык, — дядя улыбается и непринужденно отмахивается от слов деканов. – Просто у него чуть-чуть… скажем так, «лицевой тик», совсем небольшой, от всего этого адреналина, ведь он находится здесь, в вашем кампусе, сегодня выиграл матч, не отдав ни одного сета, и получил официальное письмо от тренера Уайта с предложением стипендии в Университете, который входит в группу Пацифик-10, и он готов прямо здесь и сейчас подписать договор об участии в национальных спортивных состязаниях.

Ч.Т. смотрит на меня, и взгляд у него какой-то пугающе добрый. Я расслабляю все мимические мышцы, стараясь стереть с лица всякое выражение. Я внимательно разглядываю кекулеанский[3] узел галстука декана. Мой беззвучный ответ (или, вернее, его отсутствие) каким-то образом влияет на воздух в комнате, в нем плавают, вращаются пылинки, разгоняемые кондиционером, они танцуют в солнечных лучах, падающих наискосок, воздух над столом как искрящееся пространство над только что налитой сельтерской.

Тренер, — у него легкий акцент, не британский и не австралийский, — говорит Ч.Т., что собеседование (пускай обычно это лишь приятная формальность) должно проходить в формате диалога с непосредственным абитуриентом. Два декана — справа и посередине — склонились друг к другу, тихо обсуждают что-то, их тела образовали нечто вроде вигвама из кожи и волос.

Полагаю, тренер просто перепутал порядок слов, он сказал «с непосредственным абитуриентом», как будто имел в виду, что я то ли «живу не по средствам», то ли не должен быть «посредственностью». Хотя на самом деле он, конечно, хотел сказать: «непосредственно с абитуриентом».

Декан с плоским желтым лицом подался вперед, втянул губы, изображая тревогу. Он сводит ладони вместе над поверхностью стола. Я расцепляю свои пальцы, сложенные в замок, похожие на четыре буквы Х, и крепко хватаюсь за края стула.

— Нам нужно откровенно поговорить о потенциальных проблемах, связанных с твоим поступлением, начинает говорить он. Он говорит об откровенности и ее значении. -

У нас есть кое-какие проблемы с вашими бумагами, Хэл, они касаются результатов тестов». Он смотрит вниз, на цветную таблицу тестов в траншее, образованной его руками. «Приемная комиссия ознакомилась с результатами тестов, которые, — что, уверен, вы сами знаете и сможете объяснить, — которые, скажем так... ниже нормы».

От меня ждут объяснений.

Очевидно, что этот приятный, искренний желтый декан слева и есть глава приемной комиссии. И, несомненно, эта маленькая птичья фигурка справа, стало быть, декан спортивного отделения, потому что лицевые мышцы гривастого декана посередине сморщились в нечто отдаленно похожее на выражение обиды, его взгляд как бы говорит “Я-ем-нечто-такое,-что-чрезвычайно-рад,-что-мне-есть-чем-запить”.

Стало быть, Верность Стандартам сидит в центре. Мой дядя смотрит на декана спортивного отделения, он словно бы сбит с толку, слегка ерзает в кресле. Несоответствие между цветом рук и цветом лица у главы приемной комиссии выглядит немного дико.

— …результат устных экзаменов немного ближе к нулю, чем мы привыкли видеть у абитуриентов, особенно по сравнению с академсправкой из школы, в которой твоя мать и ее брат занимали высокие должности, – читает прямо с листа, обрамленного руками, — за последний год результаты немного снизились, и это снижение по сравнению с тремя предыдущими годами выглядит просто невероятно.

— Несравнимо.

— В большинстве школ никогда не ставят оценок с несколькими плюсами, — говорит глава литературного отделения, по выражению его лица невозможно определить, о чем он думает.

— Такое… как бы это сказать… несоответствие, — говорит глава приемной комиссии, его лицо выражает откровенность и обеспокоенность, – должен признаться, служит своего рода тревожным сигналом при рассмотрении вашей кандидатуры на поступление.

— Тем самым мы просим вас объяснить это несоответствие, если не сказать мошенничество. — У Учебной Части голос тонкий, словно пар, выходящий из мелкого отверстия в трубе. Звучит абсурдно, учитывая огромный размер его головы.

— Конечно, под «невероятными» вы имели в виду очень-очень-очень впечатляющие, а не буквально «невероятные», конечно, — говорит Ч.Т., глядя, кажется, на тренера, который стоит возле окна и массирует шею. Из окна ничего не разглядеть, кроме слепящего света и жаркого марева над покрытой трещинами землей.

— Кроме того, вы предоставили нам не две, как положено, а целых девять отдельных вступительных работ, некоторые из них размером с монографию, и все без исключения… — новый лист, — оценены разными рецензентами как «блистательные»…

Глава лит.отделения:

— В своей оценке я намеренно использовал слова «лапидарный» и «беспомощный».

— … но и в областях с заголовками, — я уверен, вы помните довольно хорошо, Хэл: «Неоклассические допущения в нормативной грамматике», «Подтекст трансформаций в голографически-подражательном кинематографе после Фурье», «Возникновение героического стазиса в развлекательных программах»…

— «Грамматика Монтегю и семантика физической модальности»?

— «Человек, который начал подозревать, что он сделан из стекла»?

— «Третичный символизм в юстинианской эротике»?

Обнажая дряблые десны.

— Достаточно сказать, что мы искренне озабочены вопросом, что ученик, чьи результаты тестов были весьма посредственны, хотя, возможно, и объяснимы, является единственным автором данных работ.

— Я не уверен, что Хэл понимает, на что вы намекаете, — говорит мой дядя. Декан в центре трогает лацканы пиджака, пока разглядывает удручающие данные на распечатках.

— Мы пытаемся сказать, что с академической точки зрения тут есть проблемы с поступлением, и Хэл должен помочь нам разобраться в них. В первую очередь абитуриент – это будущий студент. Мы не можем принять студента, если есть основания полагать, что у него котелок не варит, — и его успехи на поле совершенно не важны.

— Декан Сойер, конечно, имеет в виду корт, — говорит глава спортивного отделения, вывернув голову так, чтобы одновременно обращаться еще и к Уайту, стоящему позади. — Не говоря уже о правилах ОСАСУА. Их следователи всегда разнюхивают в поисках хотя бы малейшего намека на жульничество.

Университетский тренер по теннису смотрит на часы.

— Если предположить, что эти оценки полностью отражают истинные способности абитуриента, — говорит Учебное Отделение, все еще глядя на документы так, словно перед ним тарелка с чем-то несъедобным, голос у него тихий и серьезный, — я тебе так скажу: на мой взгляд, это будет нечестно. Нечестно по отношению к другим претендентам. Нечестно по отношению к университетскому сообществу. – он смотрит на меня. – И особенно нечестно по отношению к Хэлу. Принять юношу, отталкиваясь только лишь от его спортивных достижений, — значит, использовать его. Нас постоянно проверяют, чтобы убедиться, что мы никого не используем. Твоя академсправка из школы, сынок, говорит о том, что нас могут уличить в нечистоплотности.

Дядя Чарльз просит тренера Уайта спросить Спортивное Отделение, возникли бы у них проблемы с моими результатами, если бы я, скажем, был привлекательным для спонсоров гениальным футболистом. Я чувствую знакомую панику – во мне растет ощущение, что меня могут неправильно понять, в груди все грохочет. Я прикладываю все усилия для того, чтобы беззвучно сидеть на стуле, опустошенный, мои глаза – два огромных бледных нуля. Они обещали помочь мне через все пройти.

У дяди подавленный вид, словно его загнали в угол. Когда он загнан в угол, его голос звучит очень странно, как крик, который вот-вот сойдет на нет.

— Оценки Хэла в ЭТА — и здесь я должен сделать акцент на то, что это Академия, а не лагерь или фабрика какая-нибудь, именно Академия, аккредитованная штатом Массачусетс и Северо-Американской Ассоциацией Спортивных Академий, ее цель – воспитывать игроков и студентов, она основана большим интеллектуалом, чье имя, я думаю, вам не нужно напоминать, на строгой Оксбриджской модели внеклассного обучения Quadrivium-Trivium, школа снабжена всем нужным оборудованием и снаряжением и укомплектована сертифицированным персоналом; все это, мне кажется, должно показать, что котелок у моего племянника отлично варит, так варит, что может переварить любые ваши тесты…

Делинт делает шаг в сторону тренера по теннису, но тот качает головой.

— …он почувствует во всем этом отчетливый привкус спортивной предвзятости, — говорит Ч.Т., закидывая сначала левую ногу на правую, потом – правую на левую, пока я слушаю, невозмутимо и внимательно.

Комната, как газом, наполняется враждебной тишиной.

— Мне кажется, сейчас самое время дать слово абитуриенту, пусть скажет, что он думает. — Говорит глава учебного отделения очень тихо.

— Это, кажется, невозможно, пока вы здесь, сэр. – Спортивное отделение устало улыбается из-под ладони, массирующей его переносицу. — Может, ты извинишь нас на секунду и подождешь за дверью, Чак?

— Тренер Уайт мог бы проводить мистера Тэвиса и его помощника в приемную, — говорит желтый декан, улыбаясь.

— Все выглядит так, словно вы уже решили заранее, учитывая… — говорит Ч.Т., пока его и Делинта ведут к двери.

Тренер по теннису поднимает гипертрофированную руку. Спортивное Отделение говорит: — Мы все здесь друзья и коллеги.

Это не работает. Мне вдруг приходит в голову, что знак EXIT для человека, родным языком которого является латынь, выглядел бы как подсвеченная красным надпись «ОН УХОДИТ».

Я бы подчинился позыву рвануть к двери и захлопнуть ее у них перед носом, если бы был уверен, что этот жест будет понят правильно. Делинт шепчет что-то тренеру по теннису. Звуки клавиатур и телефонных консолей доносятся из открытой двери, и тут же замолкают, когда дверь закрывается. Я один, окруженный административными головами.

— …не хотели никого оскорбить, — говорит Спортивное Отделение, на нем желто-коричневый летний пиджак и галстук в мелких завитушках, — речь здесь идет не только о физических способностях, которые, поверь мне, мы уважаем.

— …вопрос был в этом, мы бы не были так обеспокоены желанием поговорить именно с тобой, понимаешь?

— …мы узнали в процессе обработки нескольких заявок, прошедших через офис тренера Уайта, что школа Энфилда находится под управлением, пусть и весьма эффективным, во-первых, вашего брата, которого, как я до сих пор помню, обхаживал предшественник Уайта, Мори Кламкин; поэтому объективность ваших оценок в данном случае очень легко подвергнуть сомнению…

— …сомнения могут возникнуть у кого угодно – у СААУП[4], у зловредных программ Пацифик 10, ОСАСУА…

Эти работы старые, да, но они мои; de moi. Но они старые, да, и не совсем соответствуют стандартам вступительных работ в стиле «Самое Важное, Что Мне Дало Образование». Если бы я сдал прошлогоднюю работу, вы бы решили, что это просто бессмысленный набор букв, словно какой-то ребенок в произвольном порядке долбил по клавишам клавиатуры — и вы особенно, сами интеллектом детей не превосходящие. И в этой новой, более компактной компании глава литературного отделения начинает проявлять свою альфа-самцовость, хотя и выглядит при этом гораздо более женственно, стоя, выставив бедро, уперев в него руку, а при ходьбе поводя плечами, мелочь звенит в его карманах, когда он подтягивает штаны и садится в кресло, все еще нагретое задом Ч.Т, закидывает ногу на ногу так, что вторгается в мое личное пространство; я вижу брови, дергающиеся в нервном тике, и сетку капилляров под глазами; чувствую запах кондиционера для белья и еще кислый запах изо рта сквозь легкий, уже исчезающий аромат мятной жвачки.

— … умный, толковый, но очень стеснительный мальчик, мы знаем, что ты очень стеснительный, Кирк Уайт передал нам о том, что рассказал ему твой атлетически сложенный, хотя и немного чопорный инструктор, — мягко говорит он; я чувствую, как он кладет, кажется, руку на бицепс моего пиджака (хотя этого не может быть), — ты просто должен собраться с силами и рассказать свою версию истории этим джентльменам, которые отнюдь не замышляют ничего зловещего и просто делают свою работу, пытаются соблюсти интересы всех сторон.

Я представляю себе Делинта и Уайта, сидящих в фойе, уперев локти в колени, словно чтобы испражниться, — поза всех спортсменов, выбывших из

игры; Делинт пялится на свои огромные большие пальцы на ногах, пока Ч.Т. меряет приемную шагами, вычерчивая узкий эллипсис и разговаривая по мобильнику. Меня готовили так же, как Дона Корлеоне к заседанию Комиссии по борьбе с организованной преступностью. Снова повисла нейтральная, лишенная эмоций тишина. Вроде игры от обороны, которой меня научил Штитт: “лучший защита: пусть все само отскакивайт: ничего не делайт”.

Я бы рассказал вам все, что вы хотите услышать, и даже больше, если бы то, что я говорю, было равно тому, что вы услышите.

Спортивное Отделение словно бы высунул голову из-под крыла:

— …чтобы это не выглядело так, словно мы взяли тебя только из-за твоих спортивных успехов. Это может дорого нам обойтись, сынок.

— Билл имеет в виду то, как это будет выглядеть со стороны, а вовсе не реальное положение вещей, — говорит глава литературного отделения.

— … спортивные достижения наряду с очень плохими результатами тестов, слишком заумными вступительными сочинениями и потрясающими школьными оценками будут выглядеть так, словно тут не обошлось без семейного блата.

Желтый декан так сильно наклонился вперед, что на его галстуке теперь точно появится горизонтальная вмятина от края стола; лицо его болезненно-доброе, на нем серьезное-«без дураков»-выражение:

— Ну-ка послушайте, мистер Инканденца, Хэл, пожалуйста, просто объясни мне, сынок, почему конкретно нас не обвинят, что мы тебя используем. Почему завтра никто не придет и не скажет: “О, слушайте, Университет Аризоны, а вы же тут используете паренька, такого робкого и застенчивого, что он и слова не скажет, качка с оценками доктора наук и купленной вступительной работой”.

Свет, отразившись от поверхности стола под углом Брюстера, розой расцветает на внутренней стороне моих век. Я не могу сделать так, чтобы меня поняли.

— Я не качок, — говорю я медленно. Отчетливо. — Возможно, в моем аттестате за последний год есть небольшие исправления, возможно, но это было сделано, чтобы помочь мне в трудную минуту. Все остальные оценки de moi, честно. — мои глаза закрыты; в комнате тихо. — Я не могу сделать так, чтобы меня поняли. Я говорю медленно и отчетливо. — Давайте скажем, что сегодня я съел что-то не то.

Забавно: одни события ты помнишь, другие – нет. Наш первый дом, в пригороде Уэстона, который я едва ли помню, мой старший брат, Орин, говорит, что помнит, как ранней весной был там на заднем дворе, помогал маме в саду. Март или начало апреля. Огород представлял собой неровный прямоугольник с границами в виде палочек эскимо, воткнутых в землю по углам, и бельевой веревки, протянутой между ними по периметру. Орин убирал камни и комья земли с пути у мамы, которая управляла арендованным ручным культиватором; культиватор был похож на тележку, работал на бензине, ревел, чихал, брыкался, и Орин помнит, что казалось, словно культиватор управляет мамой, а не наоборот; мама очень высокая, и ей приходилось наклоняться до боли в спине, чтобы сдержать эту штуковину, ноги оставляли неровные, словно пьяные отпечатки на вспаханной земле. Он помнит, как я весь в слезах-соплях вышел из дома во двор, на мне была какая-то красная ворсистая кофта с Винни Пухом, я рыдал и нес в протянутой ладони нечто, что, как сказал мой брат, выглядело очень неприятно. Он говорит, было мне было где-то пять, и я рыдал и был ярко-красный в этом холодном весеннем воздухе. Я повторял что-то снова и снова; он не мог разобрать, пока мать не увидела меня и не вырубила культиватор (в ушах звенело); и подошла, чтоб посмотреть, что это у меня в руке. Оказалось, огромный клочок плесени – как предполагает Орин, откуда-то из темного угла в подвале нашего дома в Уэстоне, ведь там всегда было тепло из-за печи, и каждую весну подвал затапливало. Сам по себе этот клочок Орин описывает как нечто чудовищное: темно-зеленое, глянцевое, странно-волосатое, испещренное желтыми, оранжевыми и красными точками грибковых колоний.

И даже хуже: было очевидно, что этот кусок выглядит странно не-целым, надкусанным; и немного этой тошнотворной дряни было размазано у меня вокруг рта. «Я это съел», — вот что я повторял. Я протянул плесень маме; она была без линз (всегда снимала их перед тем, как взяться за грязную работу), и поначалу, склоняясь надо мной, видела лишь своего плачущего ребенка, держащего что-то в руке: и в самом материнском из всех рефлексов она, больше всего на свете боявшаяся грязи, потянулась, чтобы взять то, что ей протягивало ее дитя – как делала всегда, когда забирала у меня использованную салфетку, выплюнутую конфету, пережеванную жвачку (сколько их было?) в театре, в аэропорту, на заднем сиденье машины, в спортивном зале.

О. стоял там, говорит он, взвешивая в руке холодный ком земли, игрался с липучкой на куртке-ветровке, смотрел, как мама наклоняется ко мне, дальнозорко щурясь, внезапно останавливается, замирает, пытаясь идентифицировать то, что я держу, оценивая признаки орального контакта с этой штукой. Он помнит ее лицо. Ее протянутую руку, все еще дрожащую после культиватора.

— Я это съел, — сказал я.

— Что, прости?

О. говорит, что помнит лишь (sic), как сказал что-то язвительное, откидываясь назад, хрустя позвонками. Он говорит, что, должно быть, чувствовал надвигающееся чудовищное беспокойство. Мама никогда не спускалась в сырой подвал. Я перестал рыдать и просто стоял, напоминая пожарный гидрант, в красной пижаме с пристяжными подштанниками, держал в руке плесень, с серьезным лицом, словно делал доклад или проводил аудит.

О. говорит, в этой точке его память раздваивается; виной тому, возможно, сильное волнение. В первой версии мама бегает по заднему двору, описывая широкий истерический круг. «Господи!» — кричит она.

«Помогите! Мой сын это ел», – орет она во второй и более четкой версии воспоминания Орина, снова и снова, с пятнистым клочком плесени над головой в горсти, бегая вдоль прямоугольника сада, пока О. наблюдает за первым в своей жизни случаем взрослой истерики. Головы соседей появляются в окнах и над заборами, смотрят. О. помнит, как я побежал за мамой, но споткнулся о веревку, обозначающую границы огорода, упал, испачкался.

«Господи! Помогите! Мой сын это ел! Помогите!» — продолжала вопить она, бегая по границе узкого прямоугольника сада, вдоль веревки; Орин помнит, что, даже несмотря на истерику, мама бегала ровно вдоль границы и оставляла очень ровные следы, и, добежав до угла внутри прямоугольной идеограммы, она поворачивала четко и мгновенно; и пока она бегала по кругу (точнее – по прямоугольнику) и кричала «Мой сын это ел! Помогите!», она дважды переступила через меня. На этом воспоминание Орина обрывается.

— Мои вступительные работы не куплены, — говорю я им, мои глаза закрыты, я вижу красную темноту. — Я не просто мальчишка, который играет в теннис. У меня запутанная история. У меня есть опыт и чувства. Я глубокий. Я много читаю, — говорю я. — Учусь и читаю. Готов поспорить, что прочитал все то, что прочли вы. Можете мне поверить. Я потребляю целые библиотеки. Я читаю так, что у книг изнашиваются корешки. Я учусь так, что компакт-диски приходят в негодность. Я делаю странные вещи: я могу сесть в такси и сказать: «В библиотеку, и поднажми!». Мои инстинкты, связанные с синтаксисом и механикой слов, гораздо острее, чем ваши, при всем уважении.

Но это выходит за рамки механики. Я не машина. Я чувствую и верю. У меня есть своя точка зрения. Иногда весьма интересная. Я мог бы, если бы вы мне позволили, говорить без умолку. Давайте говорить о чем угодно. Я думаю, что влияние Кьеркегора на творчество Камю недооценивают. Я думаю, Денеш Габор вполне мог быть Антихристом. Я верю, что Гоббс – лишь отражение Руссо в темном зеркале. Я, как и Гегель, верю, что превосходство – это поглощение.

Вы все для меня – открытая книга, — говорю я. — Я не какой-то там гомункулус, собранный, настроенный и выращенный лишь для того, чтобы выполнять всего одну функцию.

Я открываю глаза. «Пожалуйста, не думайте, что мне все равно».

Я осматриваюсь. На меня глядят с ужасом. Я поднимаюсь с кресла. Я вижу отвисшие челюсти, вскинутые брови на дрожащих лбах, бледные щеки.

Стул подо мной качается.

— Матерь божья! — говорит директор.

— Все нормально, — говорю я им, вставая. Желтый декан смотрит на меня щурясь, словно в лицо ему дует мощнейший ветер. Лицо Учебного Отделения выглядит так, словно он вдруг за секунду состарился. На меня уставились восемь глаз, в них – пустота.

— Господи Боже, — шепчет Спортивное Отделение.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, я все объясню, — говорю я, махнув рукой.

Глава литотделения заламывает мне руки сзади и валит на пол, давит всем своим весом.

Я чувствую вкус пола.

— Что происходит?

— Ничего не происходит, — говорю я.

— Все хорошо! Я здесь, — кричит мне прямо в ухо глава литотделения.

— Позовите на помощь! — вопит декан.

Мой лоб вжали в паркет, я и не думал, что он такой холодный. Я обездвижен и стараюсь не оказывать сопротивления.

Мое лицо расплющено об пол; мне сложно дышать, литотделение давит на меня всем своим весом.

— Просто выслушайте меня, — говорю я очень медленно и с большим трудом, слова мои неразборчивы из-за того, что ртом меня прижали к полу.

— Во имя Господа, — пронзительно кричит один из деканов, — …за звуки?

Щелчки кнопок на телефонной консоли, топот каблуков по полу, шелест падающей бумаги.

— Господи!

— На помощь!

Слева, на периферии зрения, открывается дверь: пучок галогенового света из приемной, белые кроссовки и потертые туфли «Nunn Bush».

— Отпустите его! – это Делинт.

— Все в порядке, — я говорю в пол, медленно. — Я здесь.

Меня берут под руки, поднимают и трясут за плечи, чтобы привести в чувство.

— Соберись, сынок! — Говорит глава литотделение. Лицо у него багровое.

Делинт виснет на его огромной руке:

— Прекратите!

-Я – не то, что вы видите и слышите.

Вдалеке сирены. Жесткий полунельсон. Какие-то документы на полу у двери. Молодая женщина-латина прижала ладонь ко рту, смотрит.

— Нет, — говорю я.

Как могут не нравиться старомодные мужские туалеты: цитрусовые диски-освежители в длинном фарфоровом писсуаре; кабинки с деревянными дверями, отделенные друг от друга холодным мрамором; ряды раковин, и хрупкие, кривые алфавиты труб под ними; зеркала над металлическими шкафчиками; и за всеми голосами едва различимая капель, усиленная эхом мокрого фарфора и холодного мозаичного кафеля на полу, вблизи похожего на какой-то исламский узор.

Я вызвал сильный переполох, вокруг все мельтешит. Глава литотделения все еще заламывает мне руки и почти тащит сквозь толпу клерков, похоже, ему кажется, что у меня припадок (он открыл мне рот – проверить, не подавился ли я зыком), что я задыхаюсь (я закашлялся от приема Геймлиха), что у меня психоз и я потерял контроль над собой (серия захватов, цель которых – получить надо мной контроль), – пока Делинт ворчит, усмиряя главу литотделения, усмиряющего меня, пока тренер по теннису усмиряет Делинта; сводный брат моей матери не говорит, а словно бы стреляет комбинациями множественных слогов в трио деканов, которые ловят ртом воздух, машут руками, оттягивают галстуки и тычут пальцами в лицо Ч.Т., и в то же время размахивают стопками вступительных документов, в которых сейчас уже очевидно нет смысла.

Меня перевернули на спину на геометрической плитке. Я мирно размышляю над вопросом: почему в США туалет всегда кажется чем-то вроде изолятора, где люди могут справиться с волнением и восстановить контроль над ситуацией. Моя голова лежит на коленях у главы литотделения, (они довольно мягкие), из толпы ему протянули пачку грязно-серых бумажных полотенец и он вытирает мое лицо; я смотрю на него равнодушно и вижу оспины на его скуле, их еще больше в нижней части челюсти, они похожи на старые зарубцевавшиеся акне.

Дядя Чарльз (ему нет равных в разгребании дерьма) продолжает обстреливать людей словами, стараясь успокоить окружающих; ведь, судя по их лицам, они нуждаются в успокоении гораздо сильнее меня.

— Он в порядке, — твердит дядя. — Посмотрите на него, спокоен, как удав, лежит тут, отдыхает.

— Вы не видели, что там случилось, — отвечает один из деканов, он сгорбился, смотрит на все это сквозь сетку растопыренных пальцев.

— Он просто взволнован, такое бывает иногда, впечатлительный мальчик…

— Но он издавал такие звуки.

— Неописуемо.

— Как животное.

— Какие-то полуживотные шумы.

— И еще эти движения.

— Вы не думали, что ему нужна помощь, доктор Тэвис?

— Как животное, у которого что-то застряло в глотке.

— У мальчишки проблемы с головой.

— Словно удар молотком по пачке масла.

— Метущийся зверь с ножом в глазу.

— И о чем вы вообще хотели, зачислить такого...

— И его руки.

— Вы этого не видели, Тэвис. Его руки…

— Дергались. Тряслись. Словно он чокнутый барабанщик.

Все они оглянулись на кого-то вне моего поля зрения; он пытался изобразить «чокнутого барабанщика».

— Словно покадровая съемка, трепет чего-то ужасного… и нарастающего.

— Похоже на тонущую козу. Козу, тонущую в чем-то липком и вязком.

— Придушенное блеянье…

— Да, руки тряслись.

— И что ж теперь, трясущиеся руки – это уже преступление?

— У вас серьезные проблемы, мистер. Серьезные проблемы.

— Его лицо. Словно его душили. Или сжигали. Мне кажется, я видел образ ада.

— У него есть проблемы с общением. Он немного аутист, никто этого не отрицает.

— Мальчику нужен медицинский уход.

— И вместо того, чтобы лечить, вы посылаете его сюда, поступать в Академию и участвовать в соревнованиях?

— Хэл?

— Даже самый страшный кошмар – ерунда по сравнению с теми проблемами, что вас ожидают, господин так-называемый-директор...

— … нам дали понять, что это все – лишь формальность. Вы застали его врасплох, и все. Он стеснительный…

— И вы, Уайт. Хотели заполучить его в команду!

— … и ужасно впечатлен и взволнован оттого, что находится здесь без нас, без поддержки, ведь вы попросили нас выйти, а это, если позволите…

— Я лишь видел, как он играет. На корте он невероятен. Возможно, он гений. Мы и понятия не имели. Его брат играет в гребаной НФЛ, во имя всего святого! Вот лучший игрок с юго-западными корнями, думали мы. Его статистика была выше всяких похвал. Мы наблюдали за ним на протяжении всего турнира прошлой осенью. Никаких припадков или криков. Мой друг сказал, что его игра похожа на балет.

— И правильно сказал, черт возьми! Это и есть балет, Уайт. Этот пацан – балерун от спорта.

— Он, стало быть, что-то вроде спортивного вундеркинда. Выдающиеся балетные данные компенсируют те проблемы, которые вы, сэр, хотели от нас скрыть, заставив мальчишку молчать.

Слева появляется пара дорогих эспадрилий и входит в кабинку, эспадрильи разворачиваются и смотрят носками на меня. За легким эхом голосов шепчет вода в писсуарах.

— …жет, нам уже пора, — говорит Ч.Т.

— Сэр, цельность моего сна нарушена впредь и навсегда.

— … думали, вам удастся протолкнуть недееспособного абитуриента, сфабриковать аттестат и вступительные работы, протащить его сквозь эту пародию на собеседование и втолкнуть в суровую студенческую жизнь?

— Хэл вполне здоров, придурок. Просто не надо на него давить. Он чувствует себя нормально, когда сам по себе. Да, у него есть некоторые проблемы с возбудимостью во время разговора. Разве он это отрицал?

— То, что мы наблюдали, очень отдаленно напоминает поведение млекопитающего.

— Ну просто обалдеть. Посмотрите. Как там поживает этот наш легко возбудимый паренек, а, Обри?

— Вы, сэр, скорее всего, больны. Это дело нельзя просто так замять.

— Какая скорая? Вы что, ребят, вообще меня не слушаете? Я ж вам говорю, это…

— Хэл? Хэл?

— Чем-то накачали, желали говорить от его лица, заткнули, а теперь он лежит тут, оцепе