Ком. 204, корпус общежития Б: Джим Трельч, семнадцать лет, м.р. Нарберт, Пенсильвания, текущая позиция в Энфилдской Теннисной Академии в разряде «Юниоры 18» №8 — а значит, №2 в одиночном разряде в запасном составе 18-летних, — заболел. Опять. Накатило когда он тепло одевался для тренировок запасного состава в 07:45. Как обычно, на экране ТП комнатки шел с выключенным звуком картридж раунда из 16 матчей с сентябрьского открытого чемпионата, и Трельч поправлял резинку на трусах-джок, лениво повторяя действия игроков вслух и кулаком, когда накатило. Болезнь. Она накатила как гром среди ясного неба. От дыхания вдруг стало больно в горле. Затем переполняющий жар в различных черепных проходах. Затем он чихнул, и то, что вычихнулось, было плотным и мясистым. Болезнь ультрабыстро накатила, как гром среди предтренировочного ясного неба. Теперь он снова в постели, в лежачем положении, смотрит четвертый сет матча, но не повторяя действий. Экран прямо под постером Пемулиса с параноическим Королем, который нельзя не увидеть, если хочешь глядеть ТП. По полу у мусорки у кровати разбросаны смятые салфетки «Клинекс». На прикроватном столике разбросаны безрецептурные и выписанные врачом отхаркивающие и противокашлевые и анальгетики и мегаспансулы с витамином С и флакон Бенадрила и флакон Селдана[35], хотя на самом деле во флаконе Селдана лежат несколько 75-мг капсул Тенуата, которые Трельч постепенно добывал в пемулисовской половине комнаты и, по его мнению, на редкость гениально прятал на самом виду в прикроватном флаконе с таблетками, где Пемстер никогда не догадается искать. Трельч — из тех, кто умеет пощупать свой лоб и определить температуру. Определенно риновирус, внезапный и свирепый. Он поразмышлял, что, если вчера, когда Грэм Рейдер притворился, что чихнул на поднос с обедом Д. Трельча у диспенсера с молоком, Рейдер чихнул на самом деле и только притворился, что притворился, передав заразный rhinoviri на нежную слизистую Трельча. В жаре он мысленно призывает на голову Рейдера различные кары небесные. Никого из соседей Трельча нет. Тед Шахт с коленом сидит в первой на сегодня ванне. Пемулис вооружился и ушел на тренировку в 07:45. Трельч предложил Пемулису завтрак в обмен на заполнить для него напольный испаритель и позвать медсестру первой смены, чтобы взять «еще» ядерного антигистамина Селдан, небулайзер с декстрометорфаном и записку с освобождением от дневных тренировок. Он лежит и свободно потеет, смотрит цифровую запись профессионального тенниса, слишком погрузившись в переживания о горле, чтобы повторять действия игроков. От Селдана не должно хотеться спать, но он чувствует слабость и неприятную сонливость. Он едва ли может сжать кулак. Он вспотел. Тошнота/рвота ни в коем случае не невозможна. Он поверить не может, как быстро она накатила, болезнь. Увлажнитель кипит и булькает, все четыре окна комнаты плачут из-за холода снаружи. С Восточных кортов доносятся тихие, грустные, далекие, как пробки из шампанского, удары по мячам. Трельч дрейфует всего на одном уровне от сна. Гигантские вентиляторы ATHSCME у стены далеко на севере и приграничный отдаленный вой и голоса с улицы и пригоршня града сплетаются в какую-то звуковую подстилку под утробным урчанием испарителя и скрипом пружин кровати Трельча, который ворочается и дергается во влажной полудреме. У него тяжелые немецкие брови и кулаки с большими костяшками. Он в неприятном опиоидном лихорадочном состоянии полудремы, скорее фуги, чем сна, не плывет, а скорее брошен на произвол судьбы в суровых морях, где его то могуче швыряет в дрему, то из нее; когда разум еще бодрствует и можно спросить себя, спишь ты или нет, даже во сне. И любые сны рваные по краям, пожеванные, неполные.
Это буквально грезы наяву, хворая, неполная фуга, из которой пробуждаешься с неким психическим лязгом, пытаешься сесть ровно, вдруг зная, что в комнате общежития рядом с тобой есть кто-то непрошенный. Изможденно откидываешься на заляпанную круглыми пятнами подушку, таращишься на тягучие складки турецкого ковра, присуперклеенного Пемулисом и Шахтом к углам потолка, который волнуется, свисая, являет собой территорию, долины с тенями.
Я прихожу к выводу, что ощущение самых худших кошмаров — ощущение, доступное и во сне, и наяву — идентично форме самих этих худших кошмаров: внезапное интра-сонное осознание, что сами суть и центр кошмара всегда были с тобой, даже наяву: просто ты их... не замечал; и потом — тот ужасающий промежуток между осознанием, что ты их не замечал, и тем, как оборачиваешься посмотреть, что же такое всегда было рядом с тобой все это время....Твой первый кошмар вдали от дома и родителей, твоя первая ночь в Академии — и уже тогда оно было с тобой; сон такой: ты просыпаешься от глубокого сна, вдруг вскакиваешь в поту и панике и ошеломленный внезапным чувством, что рядом с тобой, в этой самой темной странной комнате общежития, находится квинтэссенция абсолютного зла, суть и центр зла прямо здесь, в этой комнате, прямо сейчас. И оно существует только для тебя одного. Больше никто из мальчиков не проснулся; койка над тобой провисает тупо, неподвижно; никто не двигается; никто в комнате не чувствует присутствие чего-то радикально злого; никто не ворочается и не вскакивает, весь в поту; никто не вскрикивает — что бы это ни было, оно не для них. Фонарик, на который мама приклеила кусочек изоленты с твоим именем и уложила специально для тебя, скользит по комнате: подвесной потолок, серый полосатый матрас и продавленная сетка пружин над тобой, две других двухъярусных кровати такого матово-серого цвета, что не отражает свет, стопки книг, компакт-дисков, кассет и теннисной экипировки; твой диск белого света колеблется, как луна на воде, играя по неотличимым друг от друга бюро, нишам чулана и двери в комнату, выпуклым обломам косяка; конус света плывет по мебели, кучам-малам теней спящих мальчиков на табачно-белых стенах, двум овалам половичков на паркете, черным очертаниям пояска плинтуса, щелям жалюзи, сквозь которые просачивается фиолетовый не-свет снежной ночи с серпиком луны; фонарик с твоим именем материнским косым почерком играет по каждому сантиметру этих стен, реостатов, CD, ИнтерЛейс-постеру Тауни Кондо, телефонной консоли, настольным ТП, лицу в полу, плакатам с профессиональными теннисистами, луково-желтым абажурам настольных ламп, потолочным узорам дырочек, сетке пружин верхней кровати, нише туалета и двери, мальчикам в одеялах, уже различимой мелкой трещине, словно русло ручья, на востоке потолка, кленовому пояску на шве между потолком и южной и северной стеной нет на полу не может быть лица которое высветил фонарик но неужели нет ни за что не видел раскосые зрачки узкие как у кошки брови в виде V и жуткую зубастую улыбку что щерилась все время пока ты светил по углам ой мамочка лицо в полу мамочка ох и луч фонарика рвано втыкается назад на незамеченное лицо промазывает исправляется центрируется на том что ты чувствовал и видел, не видя, и только сейчас, когда осторожно водил фонарем и искал, а лицо в полу все это время, его не ощущали другие и не видел ты, пока вдруг не понял, как до этого чувствовал, что ему здесь не место и что это зло: Зло.
А потом оно открывает пасть в свете фонаря.
А потом ты вмиг просыпаешься, дрожишь как цимбала, сна ни в одном глазу, и дрожишь, призывая смелость и стойкость перевернуться направо, прямо как в этом сне, за именным фонариком на полу у кровати на всякий случай, лежишь на локте и боку, освещая комнату, как во сне. Лежишь, поводя фонарем, глядя, весь обратился в ребра и локти и широко раскрытые глаза. На полу наяву разбросаны экипировка и грязная одежда, там светлый паркет с заделанными швами, два половичка, голый лак блестит под снежным светом из окна, пол нейтральный, безлицый, ты не видишь на полу никакого лица, сна ни в одном глазу, лежа, безлицый, пустой, глаза раскрытые, все играя и играя лучом по полу, не уверенный до конца, всю ночь напролет и впредь вечно сомневающийся, что ничего не пропустил: лежишь, без сна, почти двенадцать лет, веря изо всех сил.