- А ты не зубри, - ответил я. - Если она уж такая проклятая, тебя тоже никто не заставляет. А вообще зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
С Зинаидой мы поговорили еще минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
Когда я зашел к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал «здравствуйте». А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
- А за тобой милиция приходила, - сказал он.
- Откуда вы знаете?
- Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
- Как - безобразничаю?
- Да вот сосед жаловался. Смеешься.
- А что, смеяться нельзя?
- А ты как думал! Сегодня ты смеешься, а завтра, может быть, еще петь будешь?
- Может быть, и петь буду.
- А потом тебе танцевать захочется?
- Захочется, - сказал я, - и буду танцевать. Хоть «Лебединое озеро» или там еще танго какое-нибудь.
Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
- Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперек получается.
Я отвечаю.
- Тетя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
- Кому это им?
- Всем людям.
- Здорово, - сказал Борькин отец. - Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню - высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придется слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
- А что же, врать нужно? - спросил я.
- Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
- Чего делать?
- Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
- Какая грязь?
- Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
- Почему это мне окурки нравятся?
- Ясно - не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица все же чистая.
- Подумаешь, - говорю я, - дворник подмел - и все.
- Верно. Так от чего же пользы больше - от метлы или от твоей правды?
- Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идем, Борька.
На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвертого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
- Давайте скорее полезайте, - сказал Владимир Иванович. - Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: «Детский». Я говорю:
- Я в детском не поеду. В другом поеду.
- Затолкают. Смотри, народу сколько.
- Пусть толкают.
- Ой, Костя, - сказала Лина Львовна, - там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
Я говорю:
- Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
- Ну и хорошо, - сказал Владимир Иванович. - Пусть потолкается. Ему полезно.
Вдруг Борька говорит:
- Я тоже с Костей поеду.
Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся.
- Молодец, Таланов.
Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. По том еще нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, на верное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода все нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас все кишки выдавливают. И я все думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал «молодец», а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне.
В Кавголове мы все вылезли.
Владимир Иванович привел нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется «Семейная». Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжелые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор - слаломные. А ехал он ничего, даже красиво - змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
- Теперь вы давайте, ребята, - сказала Лина Львовна.
Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
- Лина Львовна, - сказал я, - вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
- Я? - Лина Львовна засмеялась. - Я? Здорово!
Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала все быстрее и все-таки садилась. Потом - трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, ее снегом засыпало.
Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
Тогда поехал я.
Я здорово разогнался - даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорет:
- Дорогу! Дорогу!
Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
Я кричу:
- Сворачивай! Сворачивай!
А он:
- Не могу!
А я вижу - прямо на меня летит. Сейчас пырнет лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться - не нарочно, так само получилось. Садился, садился и - трах об снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
Куда уж он с бугра делся, не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
- Костя, что с тобой?
- Ничего, - отвечаю. - Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
Лина Львовна сразу повеселела.
- По-моему, наоборот было.
Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
- Стойте, не спускайтесь.
Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
- Пойдем на другую гору, - сказал Владимир Иванович. - А то здесь таких удальцов много: на лыжах - как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьется и других покалечит.
Владимир Иванович привел нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли - палки под мышкой - и покуривали. Постоят, постоят, перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернется назад и снова закуривает.
Один увидел Вику и говорит:
- Стильный ребенок.
У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ни чего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
- Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
Я говорю:
- Мы не мешаем.
Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
- Не заставляйте меня снимать мое пенсне, - сказал он. - Я страшен в гневе.
Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету. Вика потянула меня и шепнула:
- Идем, Костя, не связывайся.
Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще они были какие-то как лунатики, хоть и не пьяные.
Мы взялись за руки и съехали пониже. Только сначала я сказал этому бородатому, чтобы он лучше не стоял, а катался, а то у него борода простудится. А они даже не пошевельнулись. Так и остались наверху.
Мы катались долго, часа три. Потом Владимир Иванович сделал воротики, и мы стали кататься на другом склоне. На время - кто быстрее. Под конец даже Лина Львовна проехала через воротики и не упала.
Уже начало темнеть, когда мы пришли на базу. Сняли лыжи, и всем сразу захотелось есть. Владимир Иванович принес ведро кипятку и кружки. Каждому он дал по два бульонных кубика. А всю еду, какая была, сложили на столе в кучу. Любой брал и ел что хотел. Все устали, но было очень весело. Было не так как в городе. Почему-то все стали ужасно вежливые. Говорили: «Возьмите, пожалуйста», «Передайте, пожалуйста». А когда Лина Львовна скомандовала мыть посуду, бросились как сумасшедшие.
И я тоже побежал и вымыл два стакана. Если бы это увидела Зинаида, она бы, наверное, в обморок упала.
- А вы все-таки ничего ребята, дружные, - сказал Владимир Иванович.
Он показал на стол. Там остался лежать бутерброд с икрой.
- Чей?
- Это я принесла, - сказала Лена Никифорова.
- Что же ты не съела?
- Не знаю. Он только один был.
- А ты? А ты? - начал спрашивать Владимир Иванович по очереди.
Кто говорил, что не любит икру, кто - потому, что только один был, кто - не заметил.
- А ведь я его на самый верх положил, - сказал Владимир Иванович.
Уже не знаю почему, но всем было очень приятно, что никто не съел этот бутерброд. Мне тоже это понравилось, хотя я не могу объяснить почему.
По дороге до станции мы пели.
Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.
Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.
Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят - здоровый такой парень - протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно - бочком, приседая, и все извинялся: «Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите».
Он погрел руки и вернулся к своим.
Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.
- Будь здоров, - сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.
- Будьте здоровы! - ответил я и опять чихнул.
Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.
Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.
Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.
Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:
- Ребята, он перца насыпал на печку!
Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.
- Мерзавец! - крикнула она. - Ты не видишь, что здесь дети едут!
Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.
- Тихо, детка, пошутить нельзя, - сказал этот, с круглой рожей.
В вагоне сразу все закричали:
- Нашел чем шутить!
- Сдать его в милицию!
- Пятнадцать суток!
Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:
- Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, - сказал Владимир Иванович.
В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.
- Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо - пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?
- Ура! - заорали студенты. - Выпороть! Качать деда!
Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.
- Граждане… - прохрипел он. - Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.
Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.
Студент с гитарой взял ремень.
- Девушки, - сказал старичок, - вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.
Парень опять завыл и задергался.
Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли - нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять - норма.
Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.
А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.
Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.
Земля - небо - земля
В тот вечер шестому «Г» не хотелось расходиться. Ребята шли по Литейному к Невскому. Их было не так уж много - один класс, но издали могло показаться, что идет целая школа. Идущие сзади перекликались с передними. Передние, не расслышав, все же отвечали, потому что сейчас было все равно - говорить, петь или просто орать. Важно, чтобы все видели, что они - лыжники и возвращаются оттуда, где прыгают с трамплина и занимают первые места в лыжных гонках.
Ребята шли по проспекту, и каждому из них казалось, что прохожие смотрят на них с удивлением и завистью, как на победителей.
А прохожие смотрели по-разному.
Некоторые еще издали обходили шумную ватагу и хмурились. В их взглядах была настороженность, а в движениях - торопливость. Эти боялись хулиганов.
Другие улыбались, но тоже обходили. Эти не хотели мешать. Они понимали, что не каждый день человеку хочется петь и орать, и, значит, на это есть своя причина.
Около улицы Некрасова у Вики развязался ремешок, скрепляющий лыжи. Она остановилась и, присев на ступени подъезда, стала завязывать ремешок. Смерзшийся, окостеневший, он был как проволочный. Вика просидела всего минуты две, но за это время класс ушел далеко. Шестой «Г» был равнодушен к отставшим.
Шестой «Г» стремился вперед и не заметил еще одной потери. Но Вика заметила. Она заметила и потому еще ниже наклонила голову и некоторое время усердно трудилась над уже завязанным ремешком. Сначала она сделала это просто так - неизвестно почему. Потом ей стало приятно, что Борька топчется возле нее, молчит, но не уходит. Потом ей стало смешно.
Ей было смешно, а сказала она сердито:
- Чего ты стоишь, помоги!
- Как помогать?
- Ремешок развязался.
- Давай я завяжу.
- А я и сама завяжу, - сердито ответила Вика и вдруг рассмеялась.
Борька смотрел на нее и не понимал, почему она смеется: ведь он не сказал и не сделал ничего смешного. Он просто хотел помочь. Он все делал правильно. А Вика - наоборот: она просила помочь, но не дала лыжи. Она все делала неправильно, но Борька чувствовал себя глупым и маленьким. А это очень неприятно - чувствовать себя глупым. Любой на его месте шлепнул бы Вику по затылку раза два и ушел бы с победой - в другой раз не засмеется. Но Борька не шлепнул и не ушел. Он потоптался на месте, поправил шапку и тоже засмеялся.
- Ой, не могу! - простонала Вика, вскакивая на ноги.
Вика оглядела Борьку и снова прыснула. А Борька добро совестно улыбнулся в ответ, хотя ничего смешного не видел.
Потом они притихли и пошли рядом вдоль проспекта.
Далеко впереди светился угол Невского и Литейного. Огни карабкались в небо, затем падали вниз и гасли. Другие огни гурьбой, теснясь, обгоняя друг друга, стремились через перекресток и справа и слева. Над крышами плыли красные колеса, голубые буквы. Они вспыхивали и гасли или просто светили не мигая. Сквозь пелену снегопада не было видно ни домов, ни машин, что несли этот свет. Там были только огни. И машины, об гонявшие ребят, стремились туда, словно для того, чтобы вспыхнуть и сгореть в этом фейерверке.
Всему виной был, конечно, снег. Если бы не снег, то огни карабкались бы по стенам кинотеатра «Титан», прочно стояли бы на крышах и проезжали бы через перекресток не иначе как с автомобилями. Но снег шел. Взбунтовавшиеся огни блуждали сами по себе, без людей. И Вике, когда она подумала об этом, стало вдруг легко и радостно. Вика не сразу поняла, что случилось. Почему и откуда пришла к ней эта радость? Она никак не могла вспомнить какое-то слово - очень красивое и очень знакомое. Это слово было уже на кончике языка, но ей помешал Борька, которому надоело идти молча.
- Вика, - спросил он, - ты есть хочешь? Я хочу.
- Ой, какая я дура! - прошептала Вика.
Борька с удивлением уставился на нее. Сегодня он не понимал Вику, и он, конечно, не мог догадаться, что то важное слово, наконец, вспомнилось. Вика, широко открыв глаза, смотрела вперед вдоль проспекта, где вспыхивали и гасли огни рек лам, где шел снег и белые шары фонарей уютно, как кошки, спали на вершинах столбов. Из всего этого почему-то получалось, что она будет актрисой.
Вика подумала об этом впервые неожиданно для себя. Но уже через секунду ей казалось, что она знала это всю жизнь. А еще через секунду Вика, повернув голову, с каким-то радостным удивлением разглядывала свое отражение в темной витрине. Там за стеклом, не отставая от нее ни на шаг, шла стройная лыжница в шапке, отороченной пушистым снегом. Она смотрела на Вику внимательно и немного загадочно, и Вика ничуть бы не удивилась, если бы витрина вдруг вспыхнула, как экран, и оттуда донеслась бы музыка.
- Боря, - спросила Вика, - как ты думаешь, я на кого-нибудь похожа?
- На маму, наверное, - недоуменно ответил Борька. - Ну еще, может быть, на папу. Я его не видел. Сама, что ли, не знаешь, на кого похожа?
- Я тебя про другое спрашиваю!
- Про чего другое?
Господи, какие дураки все мальчишки! Они ничего не понимают - вот настолько не понимают. Даже Борька Таланов - лучший из их класса, который… Который вовсе не лучший! Он, наверное, самый худший. Он самый ненавистный.
Вика презрительно (как актриса) взглянула на Борьку. Другой бы умер на месте от такого взгляда. Но Борька - это Борька. Он не бил девочек по затылку и не умел умирать от взглядов. Просто он был немного растерян и не мог понять Вику.
- Про чего ты спрашиваешь? - повторил он.
Вика пнула ногой подвернувшуюся ледышку.
- Ни про чего!
- А на кого ты похожа? Вика промолчала.
Вот теперь-то и было самое время шлепнуть ее по затылку, потому что есть вещи, которых нельзя терпеть даже от тех, кто тебе нравится. Но Борька не сделал этого. И очень хорошо, что не сделал, ибо на длинном пути до дома Борьку еще ждала награда за его терпение: награда, о которой может только мечтать мальчишка, если ему нравится какая-нибудь девочка.
Но пока что они молча стояли перед витриной гастронома, где в холодном голубом свете стыли деревянные колбасы, а деревянные поросята держали подносы с грудами деревянных сосисок.
- Смешные поросята, - сказал Борька.
- На тебя похожи, - отрезала Вика.
И опять Борька не стукнул Вику по затылку. Он стоял и молчал; и, пока он соображал, что бы еще сказать, Вика перешла к следующей витрине. Борька подошел и стал рядом. Ему очень хотелось придумать что-нибудь смешное, но ничего не придумывалось. Правда, он не обязан был говорить, потому что Вика тоже молчала. Но как-то уж так получалось в этот вечер, что кругом виноватым выходил Борька.
За витриной около кассы стояла толстая тетка с лотком. Она беззвучно шевелила губами - наверное, уговаривала покупать пирожки. Пирожков никто не брал. Тогда тетка запустила руку в лоток, достала пирожок и стала есть его, сердито поглядывая на покупателей.
Борька сглотнул слюну и искоса посмотрел на Вику. Лицо Вики было задумчивым и строгим.
- Вика, давай пирожков купим.
- Я не хочу, - сказала Вине голосом Снежной Королевы.
- С мясом!
Вика пожала плечами. У нее был такой вид, словно Борька сказал ужасную глупость. И голос у нее был такой, будто она никогда не ела пирожков с мясом. Борька покраснел неизвестно почему. Может быть, если бы он знал, что Вика - актриса, он предложил бы ей шоколадный торт или килограмм халвы… Но Борька ни о чем не догадывался. Денег у него было только на три пирожка. Ему нравилась Вика и очень хотелось есть. И Борька взбунтовался. Борька закипел. В эту минуту он мог бы взорвать город или даже нагрубить милиционеру. Еще ни когда в жизни Борька не чувствовал себя таким злым и реши тельным. Он сказал:
- Тогда я сам куплю.
И дверь магазина захлопнулась за Борькой.
Вика повернулась и пошла к Невскому. Теперь - одинокая и покинутая - она еще больше чувствовала себя актрисой. Снег оседал на ее бровях, таял, по щекам текли снежные слезы, и Вике вдруг захотелось плакать по-настоящему.
Сзади послышался топот. С пирожками в одной руке, с лыжами - в другой догонял Вику раскаявшийся Борька.
- На, ешь.
Спокойствие и презрение. Нет, холодное спокойствие и ледяное презрение! Медленный, плавный поворот головы направо. Взгляд Снежной Королевы. И голос из страны вечного холода:
- Ешь сам.
Но Борька до сих пор не понимает, что он предлагает пирожки актрисе. Он опять добродушный и очень преданный.
- Ешь, они теплые. От пирожков идет пар. Вика ощущает запах промасленного, чуть сыроватого теста. Оно должно быть очень мягкое и теплое. Такие пирожки нужно откусывать половинками.
- Ешь сам; чего пристал! - говорит Вика, чуть не плача.
- Я уже съел.
- Ах вот оно что! Он уже съел! - В голосе Вики снова появляются королевские интонации. - Сколько?
- Три штуки, - нахально врет Борька. - Три тебе, три мне.
- Ладно, - соглашается Вика. - Один я съем.
- Ешь все. Чтобы поровну было.
Но Вике хочется еще немного пострадать.
- В крайнем случае - еще один, - строго говорит она. - Пусть тебе будет четыре, а мне два.
- Ладно, пусть четыре, - уступает Борька.
Борькин пирожок исчезает мгновенно. А Вика ест медленно, наслаждаясь своим благородством и королевской щедростью: Борька съел четыре, а она - два. Откуда ей знать, что у Борьки денег было только на три пирожка.
Жуя, они пересекли Невский. И вот уже огни остались позади. Пирожки съедены. Вику снова одолевают прежние мысли. Ей хочется поговорить о своей будущей актерской жизни, но глупый Борька ничего не понимает. Когда-нибудь он пожалеет об этом. Когда-нибудь… Но Вике нужно сейчас. Вика идет и мысленно представляет себе такой разговор:
«Боря, я решила стать актрисой».
«Ой, Вика, правда?»
«Конечно».
«Ой, Вика, здорово!»
«Может быть, певицей…»
«Ой, Вика!..»
«Или лучше - в кино».
«Ой, Вика…».
«Или, может быть, в театре».
«Ой, Вика, как же я?»
«Ты? Ты будешь смотреть меня по телевизору», - холодно скажет Вика, и они разойдутся в разные стороны.
Так думала Вика. Наконец ей надоело разговаривать с собой, и она сообщила Борьке:
- Боря, я, наверное, буду актрисой.
- Актрисой? - спросил бесхитростный Борька. - А примут?
Вика посмотрела на Борьку сузившимися глазами.
- Кого примут?
- Тебя, - пояснил Борька. - Туда ведь только со способностями принимают.
- Уходи лучше отсюда, - сказала Вика.
Борька оторопел. Он никак не мог сообразить, что произошло с Викой. Разве он сказал что-нибудь обидное? Или, может быть, в актеры берут теперь и неспособных? Как их понять, девчонок?
И все же Борьке не хочется уходить. И по затылку бить то же не хочется. Такой уж чудак Борис Таланов.
Он идет рядом с Викой и, как нам это ни противно, пытается с ней разговаривать.
- Вика, смотри, «Чайка» идет…
- Вика, Владимир Иванович здорово катается. Да?..
- Вика…
А Вика молчит, как фонарный столб.
Молчание тяготит Борьку. Ему хочется разозлиться, а он не может, потому что он такой человек. Они идут вдоль забора, и Борька заглядывает в дверку. С груды кирпича смотрят на него, не мигая, два желтых огня.
- Вика! Кошка!
Вика останавливается. Кошка - это не Таланов, на кошку можно взглянуть.
Желтые огни уставились на Вику.
- Киса, - ласково зовет Вика. - Кис-кис-кис… - В ее голо се столько нежности, что трудно не понять, насколько кошка милее для нее, чем Таланов.
Но Борька все же не понимает.
- Хочешь, я тебе ее поймаю?
Вика пожимает плечами.
Борька взлетает на груду кирпича. Желтые огни исчезают. Борька осматривается и видит торчащий рядом рельс. Он уходит куда-то в небо. Борька задирает голову. Рельс оказывается ногой крана. Кран такой большой, что вблизи его незаметно.
- На кран полезла, - говорит Борька.
- Не остроумно, - отзывается Вика.
- Вика, я на кран полезу! - кричит Борька.
- И не остроумно, - повторяет Вика.
«Не остроумно? Прекрасно». Борька ставит ногу на лестницу и быстро взбирается на площадку, где расположена кабина. Сейчас он на уровне третьего этажа. Отсюда прекрасно видно, что делается в окнах дома на другой стороне улицы. В одной комнате ужинают под голубым абажуром, во второй - под оранжевым, в третьей - смотрят телевизор. Они не знают, что их видят. Борьке становится весело.
- Боря, слезай.
Вика стоит уже под краном. Борька смутно видит, как белеет ее лицо. Вика смотрит на него, задрав голову. Сейчас бы самое время плюнуть па нее сверху. Но Борька не любит таких штучек. Ведь уже говорилось, что он человек особенный.
Перебирая руками заснеженные перекладины, он лезет все выше. Он старается смотреть только вверх и неожиданно замечает, что улица придвинулась почти вплотную. Она прямо под ногами. Борька стоит на верхней площадке, держась руками за перила, и слышит голоса прохожих. Оказывается, сверху еще лучше слышно. Во всяком случае, голос Вики доносится совершенно отчетливо.
- Боря, слезай, пожалуйста.
«Пожалуйста? Прекрасно!» Теперь - на стрелу. Здесь уже нет лестницы. Стрела наклонно уходит в небо. Борька ползет по косым перекладинам. Ему жарко и весело. Ну что, Данилова! Смотри. Любуйся.
Рука Борьки скользит по металлу, из-под нее срывается пласт снега. Снег падает долго-долго. Борька провожает его взглядом и вдруг неожиданно сознает, что от него до земли как раз столько, сколько падал снег. И тут же с ужасом Борька всем телом ощущает, что вокруг ничего нет - ни внизу, ни сбоку, ни сверху. Он уже не может смотреть по сторонам, он боится пошевелиться. Он смотрит только вниз. А внизу, словно маятник, раскачивается маленькое пятно - Вика.
- Боря!
Борьке кажется, что Вика кричит очень громко, так громко, что он может свалиться от одного этого крика.
- Замолчи, - шепчет Борька.
И тут же начинают бить часы на башне в доме напротив. Никогда раньше Борька не слышал, чтобы они били. Бом! Бом! Все сильнее, все громче… Эти удары отдаются в голове. И Борьке кажется, что если часы не умолкнут, то сейчас все дома и кран - все вокруг начнет рушиться и падать.
- Боря, я боюсь…
Это Вика раскачивается на земле. Она плавно ходит: вперед - назад, вперед - назад. Почему она так маячит? Борька смотрит вниз, широко открыв глаза. И вдруг понимает, что Вика раскачивается вместе с землей. И это значит, что качается кран.
- Боря, я позову кого-нибудь… Боря…
«Не надо», - хочет сказать Борька и не может. Ему кажется, что если он произнесет хоть слово, то сейчас же сорвется. Но Вика и сама понимает, что не надо. И вот голос ее доносится уже с первой площадки, где кабина.
- Боря… Боря, не молчи. Почему ты молчишь?..
Голос Вики теперь ближе, и это придает Борьке храбрости. Медленно он передвигает руку вдоль перекладины. Так же медленно вытягивает ногу. Теперь он на несколько сантиметров ниже. Снова рука, снова нога…
Внизу беззаботно шумит улица. Никто не видит Борьку. Никому нет до него дела. У кабины тихонько скулит Вика. Она боится лезть выше. И слезть она теперь тоже боится. Она плачет, задрав голову, и мысленно клянется, что никогда не будет актрисой. Никогда! Лишь бы спустился Борька.
А Борька уже на верхней площадке. Стараясь не смотреть вниз, он осторожно нащупывает подошвами перекладины лестницы. На Вику сыплется снег. И вот Борька ставит ногу на нижнюю площадку. Ставит осторожно, так же, как делал это наверху.