— Это я заставил тебя разбить зеркало, но ты и сам уже догадался. Ребячество, но я надеялся при помощи страха помочь тебе всё вспомнить, простимулировать, дать толчок. Я очень старался не перебарщивать и вроде бы получилось, ведь ты даже не поседел и заикой не стал, — Ноэ добродушно усмехается. — Ты представить себе не можешь, каким я могу быть жестоким, так что тебе повезло. На самом-то деле, я был бы не против обзавестись соратниками. Иногда становится немножко тоскливо одному среди недоразвитых. Твой брат был первым, кого я встретил, но он, увы, не разделил моих взглядов. Да и искал я не очень-то старательно. Сейчас у меня много других дел, но попозже я займусь этим более основательно. Я знаю, что нас не так-то мало. И все они так же одиноки, потому что запуганы и остерегаются даже себе подобных. — Ноэ переносит кружки за обеденный стол и садится. — Вернёмся к тому, как я тебя нашёл, ведь Нэми очень хорошо тебя спрятал. Это оказалось непросто, я даже не подозревал о твоём существовании, но он постепенно слабел после своей физической смерти, а ты слишком много о нём думал. Я очень удивился, поняв, что ты не знаешь вообще ничего, и мне стало ещё интереснее. Пусть и некогда было отвлекаться на тебя, но иногда я всё же выкраивал пару часов. Я очень хотел с тобой поскорее познакомиться, но нужно было дождаться определённой стадии твоей готовности. Ну и тетрадки ещё делу помогли. Если хочешь, могу тебе и это объяснить? Хочешь, конечно же. Нэми поступил неправильно, изолировав тебя от тебя же самого. Он почему-то думал, что так ты будешь счастливее, а на самом деле просто ослепил тебя. Когда он уходил на встречу со мной, то оставил следы, по которым бы ты в случае его смерти нашёл тетради, но он не был на все сто процентов уверен в своём поражении, потому устроил всё так, что если бы вернулся, убив меня, то незаметно устранил бы и оставленные подсказки. Нэми был очень осторожным. Слишком уж он с тобой сюсюкался, как с малым дитём, честное слово. Слушай, я очень многому могу тебя научить, если ты проявишь благоразумие. Ни к чему принуждать я тебя не буду, я же не какой-нибудь деспот, и безвольные марионетки мне в друзьях не нужны. Обдумай всё хорошенько, ладно? Теперь поговорим о твоих подглядываниях. Мне это не мешает, но ты же не думаешь, что остаёшься незамеченным? Это самое первое, чему бы я тебя научил. Наблюдать надо так, чтобы никто не видел, иначе ты только себя подставляешь. Зачем я убиваю их? Знаешь, возможно, чуть попозже я и расскажу. Но это, конечно, только в том случае, если мы сумеем подружиться. Твои возможности безграничны, я серьёзно. Но их надо развивать, и это не так-то легко. Если ты в ближайшее время не научишься хотя бы контролировать голоса в твоей голове, то скоро сойдёшь с ума. Они уже тебе мешают, а ты не в состоянии ничего с этим сделать, потому что всё ещё очень слаб. Их можно фильтровать, прослушивать выборочно или полностью блокировать. Можно заменять мысли людей своими мыслями. — Ноэ улыбается. — Да, это как с животными, только ещё проще. Я не шучу, но один ты не справишься, мало кто справляется один. Надо ещё и твоё особенное положение учитывать, ведь ты не рос с этим, тебе ещё труднее. Но придётся смириться с тем, что как раньше уже никогда не будет, тебе никуда не деться, это твоё наследие, ты должен гордиться им. И подчинить его прежде, чем оно подчинит тебя. — Ноэ протягивает ладони к Клаэсу. — Подойди ко мне.
Майн покорно повинуется и делает шаг навстречу, позволяя мальчику взять его руки в свои, чтобы подвести к окну.
— Видишь? Ты тоже пострадал, защищая глупых мартышек. А что получил взамен?
Ноэ стоит за спиной Клаэса. Одну руку мальчик кладёт на его плечо, а указательным и средним пальцами второй касается лба Майна у начала шрама и медленно, едва ощутимо ведёт по нему, опускаясь вниз. Эффект схож с ластиком, удаляющим следы карандаша на бумаге. Шрам буквально стирается с кожи. Пальцы останавливаются на подбородке. Клаэс смотрит на своё отражение и почти не узнаёт себя, потому что уже слишком привык к наличию увечья и уже не способен воспринимать собственное лицо без него, как если бы вместо шрама исчез, например, нос.
— Сейчас это всего лишь обман зрения, но очень скоро я буду способен и на такое. Я повторюсь – такие, как мы, рождаются с огромным потенциалом. Нам может быть подвластна не только мысль, но и материя, я серьёзно. Мы могли бы лечить смертельные болезни, управлять явлениями природы, а не только предвидеть их, если бы нам давали возможность развиваться. Знаешь, есть такое место, где как раз этим и пытаются заниматься, но в неволе выдающихся успехов не достичь, а они никак этого не поймут.
Ноэ отступает от Клаэса и вновь садится за стол, поднимает кружку, дует на чай, делает глоток. Майн же остаётся на прежнем месте, куда его поставили, и всё, что сейчас подвластно ему – это лишь скосить взгляд в сторону гостя.
— Ну так что ты скажешь? Будем дружить?
И вдруг паралич начинает ослабевать. К Клаэсу возвращается контроль над своим телом. Он пытается шевельнуть кончиками пальцев. Для того, чтобы сжать ладони в кулаки, приходится приложить немало усилий. Ноэ внимательно наблюдает за ним, и выглядит этот мальчик настолько добродушно и безобидно, что Майн отказывается воспринять всерьёз всё сказанное им. Ноэ ждёт от него безоговорочной капитуляции и, судя по расслабленной позе, полностью уверен в своей победе. Следующие действия Клаэс совершает сознательно, но настолько быстро и ловко, что сам себе поражается. Он окидывает взглядом кухню, замечает заострённый к концу нож на разделочной доске, хватает его и целится в шею гостя. Всё это укладывается буквально в секунду. Клаэс не сомневается в правильности своего выбора, но рука вновь выходит из строя. Сжимающие рукоять ножа пальцы будто атрофируются, Майн перестаёт чувствовать их. Затем то же самое происходит и со всем телом, от макушки до пят. Острие ножа останавливается в паре сантиметров от кадыка Ноэ, а мальчик даже не шелохнулся, вот только, кажется, стал чуть менее весел. Он делает глоток чая, а Клаэс, как игрушка на дистанционном управлении, безвольно отступает на шаг и садится напротив, одну ладонь опуская на стол, а во второй всё ещё крепко сжимая нож.
— Вот, значит, как. Ну, дело твоё, я уже говорил, что принуждать никого не хочу. Очень жаль. Правда. В живых я тебя оставить не могу, извини. Мне не нужно, чтобы кто-то сейчас вставал на моём пути. И да, я ещё очень вредный. Такая уж особенность характера, ничего не могу с ней поделать.
Клаэс смотрит на мальчика в изумлении и ужасе, когда безвольная ладонь подносит нож на этот раз к собственному горлу. Пальцы дрожат, но движутся непреклонно, глаза не могут оторваться от глаз Ноэ. Мальчик тоже немного удивлён, и теперь смотрит на Майна с некоторым неодобрением.
— Сопротивляешься? Серьёзно? Ты начинаешь меня злить.
Запястье Клаэса настолько напряжено, что кажется, будто вот-вот лопнут сухожилия. Он почти скрипит плотно стиснутыми зубами, пытаясь задержать ставшую чужой руку. Острое лезвие уже касается шеи, стоит лишь ещё чуть-чуть надавить и сделать резкое скользящее движение. Лампочка под потолком начинает мигать, сидящий напротив неподвижный Ноэ то скрывается в темноте, то вновь предстаёт перед Клаэсом, и всё, что он сейчас слышит, это нарастающий гул в проводах. После очередного погружения во мрак гость Майна разительно меняется в лице, делаясь почти испуганным, но смотрит он уже не на Клаэса, а на кого-то за его спиной. Этого мгновения, пока Ноэ отвлёкся, хватает для того, что оковы ослабли. Майн находит в себе силы отвести от него взгляд и увидеть за плечом мальчика в отражении оконного стекла стоящего за собой Нэми. Будто кто-то невидимый отдёргивает руку Клаэса, сжимающую нож, и перенаправляет её. Остриё стремительно опускается и вонзается в лежащую на столе ладонь. Клаэс не вскрикивает, лишь широко раскрывает глаза и делает глубокий хрипящий вдох. Возвращается ощущение себя самого в своём теле, и он понимает, что сейчас станет чертовски больно, но в данном случае эта боль приравнивается к разряду током для приведения в чувства. Ноэ, с шумом опустив ладони на стол, порывисто вскакивает, и делает это так неосторожно, что роняет табурет. Теперь он выглядит взбешённым, из правой ноздри сочится кровь.
— А ты превзошёл мои ожидания. Не думал, что мне нужно будет напрягаться. Теперь мне ещё обиднее, что приходится тебя убивать. Можешь считать, что ты уже мёртв. Вы даже вдвоём во много-много раз слабее меня.
Сознательное мышление не задержалось надолго. Клаэс вновь утрачивает контроль над собственными движениями. Он ощущает лишь лихорадочное биение своего сердца, норовящего вырваться из грудной клетки. Так, вероятно, чувствуют себя дикие звери, загнанные охотником в тупик. Нож медленно выходит из ладони, пальцы рефлекторно подрагивают, кровь растекается по столу и тонкими ручейками струится на пол. На лице Майна застыла гримаса шока. Он не может моргнуть, несмотря на отдалённые мольбы последних вспышек разума, убеждающих его, что стоит лишь зажмуриться, и этот кошмар прекратится. Ноэ самодовольно ухмыляется и облизывает кровь с губ.
— Ты прав, я бы тоже не согласился на перемирие. Нельзя прощать тех, кто хотя бы однажды причинил боль тебе или тем, кого ты любишь. Так что я с уважением принимаю твой выбор. Но стоило же попытаться. И, кстати, не вини меня в своей смерти, вини Нэми. Я повторяю, он первый начал. А мог бы подумать о последствиях, ведь я его предупреждал.
Клаэс заносит нож над своим запястьем и медленно режет его. Лезвие входит глубоко и очень легко, как в подтаявшее масло, и так снова и снова. Майн, не видя своих рук, уже не может сосчитать количество нанесённых ран. Ему не больно, ничуть. Он ровным счётом ничего не чувствует. К Ноэ возвращается былое спокойствие. Он расслабленно вздыхает, поднимает стул, садится и берёт кружку.
— Я побуду с тобой, пока ты истекаешь кровью. Умирать в одиночестве грустно.
Клаэс перекладывает нож в исполосованную до сгиба локтя руку и наносит порез на другом запястье, но он получается несерьёзным. Рукоять ножа выскальзывает из перемазанных кровью пальцев. Он больше не может достаточно крепко сжимать их, вопреки продолжающим поступать командам.
— В чём дело? Ааа… видимо, ты повредил сухожилия. Ну, думаю, и этого будет достаточно. Твой чай совсем остыл. Не хочешь попробовать?
Ещё способной функционировать правой рукой Клаэс тянется к кружке, приподнимает её, но тут же роняет на стол. Чай разливается, смешиваясь с кровью, и течёт на колени, но даже примитивного ощущения сырости Майн не в состоянии почувствовать. Сумрак на кухне будто бы начинает сгущаться. К нему добавляется туманная дымка, очертания предметов мебели и самого гостя, сидящего напротив, утрачивают чёткость, двоятся и сливаются в единое смутное пятно. Клаэс больше не может держать голову на весу и сидеть прямо. Где-то глубоко внутри здравый смысл разъясняет ему, что он теряет сознание по причине резкого падения артериального давления из-за сильного кровотечения. В другой ситуации ещё можно было бы предпринять попытку спастись, организм подпитал бы адреналином, но сейчас он думает, что никакой опасности нет. Клаэс утопает в единственном живом зрачке Ноэ, погружается в кромешную тьму, и весь прочий мир прекращает для Майна своё существование.
Полученная от Майна наводка не имела никаких обоснований, это было лишь имя одного из друзей Клоры, которого Алистер уже допрашивал. Всё, что было в его силах, следователь уже сделал и теперь не мог найти никаких причин для повторного разговора с ним. Сразу же после осмотра дома Вутсштейнов Алистер вернулся на работу и занялся поиском информации о семье Ноэ. Как выяснилось, из всей родни войну пережила только его мать. По официальным данным до переезда в Хэавэн Серафима Мейер жила в полуразрушенном городке, на момент окончания войны ей было четырнадцать, её мать погибла от болезни суровой зимой, когда городок был оккупирован, а отец – на поле боя. Неразбериха и хаос в отдельных населённых пунктах продолжались и после, умирающую от голода девочку нашли вторгшиеся в её дом мародёры, которые выживали на руинах своими силами, не подчинялись закону и зачастую прибегали к насилию по отношению к другим обитателям городка. Но над Серафимой они сжалились и забрали её с собой. Она прожила с ними три года, помогала готовить, штопала и стирала одежду и относилась к своему положению заложницы спокойно, ведь главное, что её не обижали и не давали голодать. К тому же в её сознательных воспоминаниях была только война. В сравнении с ней всё прочее казалось не столь ужасным. В шестнадцать Серафима забеременела, и тот, кто являлся отцом будущего ребёнка, решил, что девочка больше не должна оставаться в компании преступников. Он, так сказать, отпустил её, хотя и прежде не приходилось принудительно удерживать её, ведь Серафиме попросту некуда больше было идти. Тот человек подобрал ей спутников, которые направлялись в Хэавэн в поисках лучшей жизни. Рожала она в дороге, и ей очень повезло, что рядом оказалась женщина, сумевшая принять ребёнка и провести все положенные процедуры в походных условиях. Городские власти Хэавэна приняли Серафиму и её сына, восстановили документы, но опираться пришлось сугубо на показания девочки, ведь не осталось никаких свидетельств, которые могли бы подтвердить её личность. Её определили в монастырь, где она растила Ноэ и усердно трудилась очень продолжительное время. После совершеннолетия она могла бы начать самостоятельную, ни от кого не зависящую жизнь, но опять же не понимала, куда ей ещё можно податься, чтобы оказаться полезной. Лишь к тому моменту, когда Ноэ исполнилось десять, Серафима смогла накопить необходимую сумму для покупки крохотной однокомнатной квартирки. Работать она и по сей день продолжает в церковной сфере, у неё удивительный талант к написанию икон маслом. Алистер переносит в блокнот адрес нынешнего её места проживания и монастыря, затем долго смотрит на фотографии Серафимы и Ноэ. Практически одно лицо. Мальчик кажется очень хрупким и женственным, а по стилю одежды и причёски ни за что не подумаешь, что он сын монашки. Впрочем, все современные дети так выглядят, сейчас это норма. Алистер сонно смотрит на часы, показывающие половину двенадцатого вечера. Будет лучше поехать домой и выспаться, всё равно сегодня он уже ничего не сможет сделать. Завтра он соберёт дополнительные сведения о Серафиме и её сыне в монастыре, а потом заедет к Майну, чтобы поделиться имеющейся информацией о Мейерах. Вдруг это поможет ему сказать что-то более существенное.
7.
— А почему вы интересуетесь Серафимой? Неужели с ней что-то случилось? – пожилая мать-настоятельница перекрещивается, но Алистер поспешно успокаивает её.
— Нет-нет, и с ней, и с Ноэ всё в полном порядке. Она проходит свидетелем по одному делу, и мне важно узнать, что она за человек, можно ли ей доверять. А насколько мне известно, нигде, кроме как здесь, она время не проводит.
Алистер окидывает взглядом пустой молельный зал. Они сидят в правом ряду от алтаря. Дневной свет мало озаряет помещение из-за оконной мозаики, повторяющей довольно мрачные библейские сюжеты. Воздух холодный, внутри даже более зябко, чем на улице. Скамейки выглядят обшарпанными и очень старыми, как и сама постройка в целом. За алтарём деревянный крест и распятый на нём Иисус в человеческий рост.
По правде говоря, Атлеру не вполне комфортно находиться здесь. Церковная атмосфера оказывает на него подавляющее действие, вынуждая задуматься не столько о вере в нечто святое, сколько о самом культе религии и пролитой ради неё крови.
При монастыре содержится приют для девочек, которым с малых лет вдалбливают в голову навязанные убеждения, и Алистер с трудом представляет себе, каково расти в таких условиях.
— Да, если она не занята иконами, то приходит помогать сёстрам по хозяйству. Для неё Дом Божий как родной. Другого у бедняжки и не было, как у многих других девочек. Мы стараемся быть не слишком строги с ними, каждая сама выбирает, чему посвятить свою жизнь после выпуска. А для Серафимы Господь стал единственным возлюбленным. Ноэ был зачат во грехе, Серафима каждый день молится за его душу, никого настолько же дорогого в её жизни нет. Мы никогда не смотрели на них с осуждением, ведь, когда он появился – она и сама была несмышлёным ребёнком. Серафима, кроме того, всегда была образцовой ученицей, её все любили – и ровесницы, и старшие сёстры. Мы и сейчас, конечно же, её любим. И Ноэ тоже. Он прелестный мальчик, не проказничал, вёл себя тихо и почтительно. Сейчас его не часто здесь увидишь, но если и появится, то всех обойдёт, чтобы поздороваться и спросить о самочувствии. Если кто и заслуживает счастья на земле, то это они с Серафимой. Я могу сказать о них только хорошее.
После разговора с матерью-настоятельницей Алистер, по её совету, обратился к ещё нескольким подругам Серафимы, с которыми та общалась чаще всего. Эти женщины тоже жили и работали в монастыре, и каждая из них отзывалась о Мейрах одинаково. Алистер увидел несколько её икон и лично удостоверился в мастерстве их исполнения.
Найти предлог, чтобы посетить Серафиму, стало ещё труднее. Но получалось так, что если кто-то и мог знать о Ноэ нечто особенное, то это лишь его мать. Алистер проверил время на наручных часах, убедившись, что мальчик всё ещё должен находиться в школе, и решил рискнуть.
Он не стал предварительно предупреждать Серафиму о своём намерении нарушить её покой, просто понадеялся, что раз она не в церкви, то, значит, находится дома, и не прогадал. Следователь застаёт её за уборкой, но даже в столь неудобный момент женщина оказывает гостеприимство. Внешне она напоминает пуританку из шестнадцатого века, но выглядит настолько очаровательно, что её скромность граничит с богемным изяществом. Серафима, немного засуетившись, снимает резиновые перчатки и пытается отряхнуть запачканный пылью белый передник. Гостю она указывает на маленькую кухоньку, а сама удаляется в ванную, попросив дать ей пару минут. Воспользовавшись этим временем, Алистер заглядывает в спальную комнату размером четыре на четыре квадратных метра и бегло осматривает её. Если не обращать внимание на тесноту, то обстановка смотрится довольно мило. По разным углам стоят две одинаковые кровати, между ними размещён комод, напротив письменный стол в комплекте с парой ящичков и книжной полкой сверху, перед ним табуретка, а рядом – единственное кресло. Обои однотонные, под цвет хвойно-зелёного постельного белья и обивки на кресле, но их почти не видно за картинами, ими равномерно украшены все три стены. Помимо икон Серафима столь же превосходно переносила на холст и всё прочее. Они были без рам, написаны на обычном ватмане и уже не маслом, а акварелью. Алистер понял, что для любительских работ, не связанных с церковью, которая оплачивает материал для создания икон, приходится выбирать более бюджетные средства. Так или иначе - картины Серафимы выглядят великолепно. На одной было лишь ясное голубое небо и пышные облака, на второй - летняя лесная поляна, залитая солнечным светом, и пасущаяся на ней олениха с детёнышем, другая запечатлела пшеничное поле и грозовые тучи над ним. Людей или индустриальных пейзажей не встречалось, лишь природа. Алистеру захотелось приобрести хотя бы одну из них и повесить в своей унылой обители. Квартирка никак не свидетельствовала о том, что её хозяйка - радикальная в своей фанатичности христианка. В углу, у одной из кроватей, стоял мольберт и несколько свёрнутых в трубы ватманов. Жилище выглядит среднестатистически, смущало разве что отсутствие телевизора или хотя бы магнитофона. Для семьи, в которой есть подросток, это необычно, даже дико, но всё же простительно, учитывая специфику образа жизни Серафимы. Скорее всего, у Ноэ есть личный смартфон или планшет.
В кухне та же простота. Ничего лишнего ни среди техники, ни среди изысков в оформлении помещения нет. Возвращается Серафима уже без передника. Строгое чёрное свободное платье длиной почти до щиколоток подчёркивает стройную фигуру, высокий воротник скрывает тоненькую шею, засученные на время уборки рукава Серафима, как и полагалось, опустила до запястий. Её каштановые волосы аккуратно заплетены в косы от висков и собраны на затылке в пучок незатейливой заколкой. Женщине тридцать три года, возраст сам по себе невелик, но кажется она ещё моложе. На лице отсутствуют следы косметики, вряд ли она хоть когда-либо ей пользовалась, ногти коротко острижены и идеально подточены, но кутикулы не тронуты, так что маникюром Серафима тоже явно не увлекалась. Из украшений лишь маленький серебряный крестик, висящий на груди поверх платья. Алистер невольно вспоминает Ноэ, у которого и в ушах, и на руках солидное количество разнообразных побрякушек. Если бы его сыновья росли такими же, то и следователь вряд ли смог бы оказать на них влияние. Каждое поколение живёт по своим собственным законам, бесполезно настаивать, что «в твоё время» было лучше.
— Вы хотели поговорить с Ноэ? — и голос у Серафимы необыкновенно нежный. Если бы она не писала картины, то непременно нашла бы своё место в церковном хоре.
— Да, я подожду его здесь, надеюсь, вы не станете возражать.
— Конечно. Если он задерживается после школы, то предупреждает меня. Сегодня, кажется, у него не было планов, — Серафима присаживается за стол, а за ней, следуя этикету, и Алистер.
— Как он обычно проводит время? У него есть хобби? Или, может быть, подружка?
— Нет, насколько я знаю. А по поводу хобби – Ноэ любит играть на скрипке. Раньше он ходил в музыкальную школу, но сейчас из-за основных занятий не всегда находится время, и Ноэ иногда играет дома. Вы здесь из-за той девочки, да? Из-за Клоры?
— Всё верно. Вы, может быть, слышали и о её родителях?