Стюарт остался безумно доволен съемкой, и мы в тель-авивских пробках протискиваемся в больницу на операцию. Я предвкушаю момент, когда я засну на сорокаградусной жаре, закрывшись от мух тряпочками. Но не тут-то было. Мы опоздали, и на операцию нас не впускают. Дальше можно изучать стандартную реакцию американца из учебника патологической физиологии под общей редакцией академика Альперина. Стюарт начинает истошно орать, что вообще не нужно было ехать снимать дворников, что я должен был напомнить ему о времени, что день и жизнь его загублены навсегда. Стюарт - типичный американец. Интересно, откуда вообще берутся американцы? Зачем их выпускают из Америки?! Лучше бы они просто присылали сто долларов в день, а приезжать - не приезжали. Если надо сфотографировать, то мы и сами снимем не хуже. У меня тесть хорошо фотографирует, и я знаю еще одного прекрасного фотографа из Реховота. Телефон: 08-463303.
ГУШ-ЭЦИОН
Мы едем в ешиву на "территориях". Дорога через Бейт-Лехем, который почему-то стал Вифлеемом. Раньше я ездил в Бейт-Лехем чинить тормоза. Там есть один арабский механик, хороший мастер по тормозам. Но нам он чинил средне, поэтому приходилось ездить к нему каждую неделю. А жители Гило по субботам ходили в Вифлеем за продуктами. Вокруг палестинских лагерей сегодня построен высочайший забор, из-за которого невозможно прицельно кидать в израильские машины. Арабам остается переходить на лук и стрелы. На склонах холмов - новые религиозные поселения. Виллы покрыты красной итальянской черепицей.
Ощущение, что все дома построены навсегда. От любых арабских домов, даже новых, даже шикарных, ощущение, что наспех и временно. Стюарт начинает плакаться, что вот все эти оливковые рощи отняты у арабов, а вместо рощ настроили асфальтовых дорог, и люди лишены куска хлеба с оливами. Но у меня стюартовские слова вызывают уже только обратный эффект. Я становлюсь правым, как "Ганди". Стюарт делает из меня восторженного сиониста. Я еще раз забреду в квартиру Меира Кахане, и мое будущее определится навсегда. Стюарт снимает в ешиве урок Торы, а я пытаюсь задремать, прислонившись к бетонной стенке. Но в соломенной шляпе заснуть невозможно! Надо пересмотреть все ковбойские фильмы и понять, как это удается ковбоям.
В ешиве учатся спортивного вида молодые израильтяне, и между ними снуют пауки-преподаватели. Но пауки в хорошем смысле, к письму. Я вообще против обидных сравнений из животного мира. Тараканов я не люблю за их беготню, а пауки - всегда личности! Они едят комаров. Это идиотское произведение про Муху-Цокотуху заморочило всем мозги. На самом деле во всей этой истории про самовар есть лишь один положительный герой, который гибнет, как Виктор Талалихин над ленинградским небом. Вернее, Талалихин - это комар, а паук гибнет, как боец противовоздушной обороны. Нас научили в школах, как именно мы должны воспринимать прочитанные книги, но это учение оказалось ложным. Наташа Ростова - это глупая экзальтированная курица. Половина ешиботников понаехало из Австралии. Видно, что о Наташе Ростовой у них нет никаких сведений. Одни конопатые блондины! Австралийцев пока еще не проверяют на еврейство.
На втором этаже ешивы - балкон для женщин, отгороженный от юношей таким же высоким забором, как палестинский лагерь в Бейт-Лехеме. Чтобы религиозные женщины не швыряли сверху камни или чтобы бурсаки не отвлекались. Самое смешное, что я точно знаю, что именно нужно Стюарту: он ищет вооруженных до зубов эмигрантов со свитком Торы в руках! Но автоматов в зале почти нет - несколько валяется на полу, и русских в этой ешиве мало. И все - очень упрямые и скучные. Стюарт раздраженно засовывает кипу во внутренний карман и хлопает ешивской дверью.
КРАСАВИЦЫ
Я заметил, что мнение "Волд энд Лайф" в основном базируется на мнениях красавиц. С ними Тушинский разговаривает охотнее и дольше, и вообще за свою жизнь красавицы обычно выслушивают множество чужих идей. Часть этих идей впоследствии они выдают за свои.
Когда мы встречаемся с красавицами, Тушинский чаще ставит меня на место, показывая, что это он тут задает вопросы, а я просто езжу за ним следом за сто долларов в день. И то, что я пишу, это чаще всего ответы не на мои вопросы. Но все-таки журналу "Волд энд Лайф" следует помнить, что мнение некрасавиц тоже требует дополнительного исследования.
МИЛЛИОН
Шесть лет назад моя жена выпускала газету и за какую-то дурацкую статью заплатила мне восемьдесят шекелей. Но чтобы я мог получить всю сумму, я подписал в налоговом управлении какую-то бумажку. Через несколько месяцев газета была торпедирована и благополучно затонула. Но к концу года я получил бумагу из налогового управления, что я должен государству Израиль две тысячи шекелей. Мы еще не были женаты, и в тот момент я был вдовцом с тремя крошечными детьми, но никакие бумаги не помогли. Сегодня мой долг за тот гонорар в восемьдесят шекелей вырос до ста пятидесяти тысяч четырехсот шекелей. Я держу эту бумагу перед собой: ее должен увидеть каждый из новых олим, который собирается голосовать за любую из израильских партий - вот они, эти партии! Через пару лет я буду должен Израилю миллион. Это другое, новое самоощущение. Меня уже несколько раз приезжали арестовывать. В налоговом управлении я побывал у начальства всех рангов: они кивают на компьютер и говорят, что человеческий разум бессилен. Но я чувствую, что становлюсь более солидным человеком - если у меня такие долги, то можно себе позволить и другой уровень трат. Все равно лишние двадцать-тридцать тысяч долларов погоды не делают. Потом всегда можно будет уйти через египетскую границу.
ТЕАТР "ГЕШЕР"
Я был на спектакле два раза. Первый раз я не высидел дольше первого акта, а со второго и третьего ушел. А при втором просмотре мы с Тушинским опоздали на весь первый акт, и это сразу настроило меня на самый философский лад: ни с чего в этой идиотской жизни не удается уйти, и все придется досмотреть до конца. Тушинскому и Стюарту понравилось безумно, но это ничуть не умаляет достоинств спектакля. Тушинский сказал "топ, лучше, чем на Бродвее". Больше всех ему понравился Гильденстерн из Магнитогорска, самый шумный на сцене. Но его, в принципе, можно научить играть потише. Розенкранца переучить уже нельзя, это вечный любитель. Глядя на меня, Тушинский тоже стал делать заметки, чтобы не путали, кто писатель, а кто у него на зарплате переводчиком. Удивительнее всего, что на сцене все евреи. Интересно, как бы это выглядело в Нигерии: черный Гамлет, черная Офелия, черный администратор Мальцев.
Все-таки к третьему акту я начал сдавать. Я иногда замечаю, что я патологически не люблю искусства! К тому же у кого-то в четвертом ряду пахли носки. Вообще у зрителей надо проверять носки, а не билеты. Но особенно я не люблю, когда мудак с претензией начинает переписывать Шекспира. Это еще его счастье, что автор оказался англичанином, а не американцем. В третьем акте Стюарт исчез в буфете, и я забеспокоился. Стюарт не пьет: один раз в феврале его напоили таты из Орджоникидзе, и с тех пор я стараюсь его удерживать. Но все окончилось благополучно: Стюарт на месте, а главное - есть русский театр! Не потому, что мне понравилось. Мне скорее не понравилось. Черная Офелия не понравилась, черный Гильденстерн был ужасен, Гамлет мне не нравится всегда - это единственный герой Шекспира, которого я не выношу.
За кулисами я побывал в первый раз в жизни, и неудачно. Офелия сразу стала выгибаться и манерничать, и Стюарт вынужден был прекратить съемку - он к этому очень чувствителен. За кулисами мне больше всего понравились утюги. Белошвейка шьет, а рядом дымятся два огромных утюга. И откуда-то взялось ощущение театра. Как мы тут все без него выжили, как не передохли?!
Теперь вот есть свой театр, который может не нравиться, можно ходить и плеваться, а в антрактах жить интенсивной светской жизнью. Только бы они не переучились на иврит: одна какая-то дурища уже потащилась в "Габиму", хорошо бы на всех не нашло такое поветрие. Для Тушинского сегодня очень важный момент - он понял, что никакого врастания культур не происходит.
ХИРУРГИЧЕСКАЯ СТРАНИЦА
Доктор Футер из Прибалтики. Заведующий операционным блоком. Все очень важные. Оперируют на сердце. Зеленая операционная. Пустой зеленый зал. Возня. Я больше всего на свете люблю пустые операционные до начала работы. Или между операциями. Тяжело заходить внутрь. Операции видеть не хочу. И обрезаний видеть не хочу. Через час на этом столе начнется обрезание сердца по тридцатой главе Второзакония. Стюарт начинает снимать, но меня пока не отпускает. Я восемь раз вхожу в операционную и снова возвращаюсь в машину за какими-то насадками и линзами, которые Стюарт забыл под водительским сиденьем. Стюарту для зеленой операционной нужны красные насадки, чтобы уравновесить цвет. Это знакомый литературный ход, но я не умею им пользоваться. Чтобы войти в операционную, мне каждый раз заново нужно переодеваться. Стою в зеленом хирургическом колпаке и в трусах. Это уже не первый маскарадный наряд за неделю. Предыдущий колпак был фетровым и черным. Я - как театр одного актера и одного зрителя. Гильденстерн и Розенкранц в одном лице. Хорошо бы, к вечеру мне не пришлось вырядиться женихом. Как я начал этот год второго января с операционной, так и не остановиться. В зеркале я видел, как бы я сейчас выглядел, если бы последние одиннадцать лет я оставался хирургом. Это был постаревший портрет хирурга Дориана Грея. Тот хирург, которого я привык видеть в зеркале операционной, был всегда принципиально моложе. Зимой, в своем пятом онкологическом отделении, я себя не запомнил - я слишком волновался и трусил. Или кругом не было зеркал.
Стюарт торчал в операционной вот уже третий час. Его сердце военного корреспондента чувствовало запах свежей крови. Анестезиолог с цицитом, торчащим из-под зеленой пижамы, прошел и поцеловал мезузу на косяке. В больничные мезузы вкладывают текст из "Принципов медицины" Харрисона. А сама медицина стала новой сверхрелигией, но я в ней, к сожалению, разуверился. Объяснять логически свою позицию мне лень. Кстати, я не видел за свою жизнь ни одного здорового врача. Богатых врачей видел, а здоровых - нет. Слепой ведет слепого.
Сижу один на табуретке в предоперационной. Ужасная гадость эти операции на сердце. Может быть, и Бродский без операции на сердце был бы посимпатичнее. Не был бы таким Щаранским. Елки-моталки! Я забыл снять бахилы. Искушение взять с собой зеленую пижаму как трофей и послать своим в институт онкологии. Но я с этим искушением справился, хотя и не совсем. Анестезиологу Футеру 37 лет. Жизнь замерла. Мне сегодня 46, но здесь, в операционной, мне только 35. Я моложе его на два года. Стюарт продолжает безостановочно хищно снимать. Я ухожу из операционной целый. Как забытая любовница - встретил и слегка кивнул. Я вылечился. Что-то автоматически пишу, но уже отстраненно, не про себя. "Врачебная западная походка - как походка раввинов в Бней-Браке". Я сбегаю из больницы и сижу в кафе. Слушаю, как две тель-авивские пани болтают по-польски. Отвратительнее молодых врачей только молодые адвокаты. Стюарт отказывается снимать адвокатов, которые подметают улицы. Он говорит, что любой американец, увидев такую фотографию, не испытает ничего, кроме злорадства. Скажет "так ему и надо".
ТЕПЛОВОЙ УДАР
Выпил кофе, и стало легче. Стюарт ищет в записной книжке телефон гениального мальчика-пианиста. Сидит молоденькая проститутка в соломенной шляпке. Стюарт спрашивает меня, сколько они берут. Я говорю, двести. Стюарт говорит "э лот". Действительно, "э лот". Олим - скидки. У девочки не очень хорошая кожа. Но я люблю такую малокровную ностальгическую кожу. Но, может быть, она и не русская, но рыженькая, и очень длинные ноги. То есть каждая нога, как Шамир. В смысле длины. Американцы - на редкость плохие товарищи. Очень жарко. Я еду и, как мерин, мотаю головой, чтобы оставаться в сознании. Сердце бьется с каким-то непривычным трепетом. Не только от проститутки, но, скорее, от климата. Хочется, как праотцу Аврааму, скорее съесть чего-нибудь мясного с молочным. Он бы сейчас забегался со справками о национальности жены.
Стюарт говорит мне, что к пианисту Боре мы поедем завтра. Я облегченно вздыхаю. Сейчас в Израиль приезжает очень много гениальных звезд. Звезд разного. Мальчик - рок-звезда. И известные летчики-истребители. Дочка морщится, когда я сладким голосом говорю с ними по телефону. Главное, что я не люблю рока и не люблю самолетов. Я люблю ездить на поездах. Чтобы в тамбурах валялись цыгане и поручни были сырыми и грязными. В Израиле на поезде я так ни разу и не прокатился. Для олим в первый год проезд на поезде нужно сделать бесплатным, а то они, как и я, никогда уже не соберутся.
КАРМИЭЛЬ
Едем фотографировать палаточный городок. Старушки шляются из палаток в туалеты городского совета - это через дорогу. Там очень хорошие туалеты, после ночи в палатке можно помыться до пояса, и оттуда вообще никогда не хочется выходить. Я могу рекомендовать еще туалеты иерусалимского отеля "Хилтон". Еда в "Хилтоне" ужасная: кроме лукового супа и пирожных вообще ничего нельзя взять в рот. Но туалеты выдраены идеально. Наши моют! Как волшебно может меняться человеческая психика, что мытье туалетов становится пределом мечтаний. После этого ты понимаешь, что ты всего лишь человек и слава твоя военного летчика и рок-звезды преходяща. Тушинского не заставить мыть туалеты, он думает, что не заставить. Тушинский уверен, что предпочел бы вернуться. Сам я уже помыл свои "заграничные туалеты", и мне это занятие порядком надоело. Когда жизнь моя снова докатится до дна, то я предпочту поселиться в лесу. Я прожил полгода на израильском пляже и счастливее никогда в жизни не был.
В центральной палатке живет старушка Бася из Кишинева Скоро должны подъехать ее родные из Курска. Басе 75 лет. Рассказывает, что в Кишиневе очень страшно. Она не гасила свет до трех часов ночи, боясь остаться в темноте. Поэтому здесь лучше даже в палатке. Полгода назад к ней приезжал дядя Певзнер из Чикаго, а потом исчез, не оставив адреса. Может быть, Тушинский знает, как найти дядю Певзнера? В Чикаго эмигрировал в 1911 году. Стоит ли пробовать через центральную чикагскую синагогу? Тушинский говорит мне сквозь зубы, что он не стал бы пробовать. Он говорит Басе, что время - жестокая штука. Что с момента, когда дядя Певзнер высадился в Чикаго, прошло без малого сто лет.
Еще в палаточном городке - две приблудные собаки и пара поваров из Баку. Остальные поселенцы - на работе на трикотажной фабрике, которая производит женские трусы. Сначала трусы намотаны на барабаны, как фламандские пейзажи в запасниках Эрмитажа. Это интересная тема, и я готов задержаться на ней подольше. Вокруг этих барабанов с трусами, с этим сырьем женских трусов, с трусами до фазы митоза, с этим неотпочковавшимся еще предметом мужских грез - много выпускников советских вузов: учительниц, экономистов, музыкальных работников - в основном с Украины. Они нарезают трусы на штуки и пускают в нелегкий жизненный путь. Стюарт сказал, что кандидаты музыкальных наук вокруг барабанов с израильскими трусами - это отличная визуальная картина.
Такова динамика нашей жизни: советские профессора становятся израильскими техниками, техники и инженеры - слесарями, слесаря - подсобниками. При этом освобождается целая социальная группа советских подсобников, которых дальше уже некуда опускать. И я советовал бы им заняться политикой. Любой человек, который не сволочь, через год может попасть в Кнессет во главе русской партии. Сволочь даже раньше.
.
ОБЪЕКТИВНОСТЬ
Тушинский может написать в своей статье, что он захочет. Его уже никто не проверяет. Выглядит это как объективность, но надувательство заключается в том, что заведомо выбирается проверенный гладкий автор, который сам срежет все острые углы. Необъективность обеспечивается еще на уровне выбора автора. Стюарт и Тушинский с усмешкой спрашивают меня, что же я такое описываю. Я не решаюсь ответить "вас". На базаре, на фоне куриных холмов, Стюарт сказал мне, что он отказывается быть героем моих записей. Но я стараюсь быть объективным: просто у американцев чужие ценности! Они не понимают, что нет разницы между хирургом, оперирующим на сердце, и физиком, метущим улицы в Бней-Браке. И израильтяне не понимают и не поймут никогда. Но даже американцы иногда делают хорошее. Тушинский один раз вспомнил, что у меня затемненные очки, и предложил мне, что машину ночью поведет он. Я такую внимательность очень ценю. Еще он разрешил мне купить арбузы в Акко. Честно говоря, я купил еще три килограмма свежих крабов, но я не хочу об этом писать, даже не только из-за некошерности, но крабы на жаре так невероятно провоняли наше "Вольво", что я не верю, что ее еще кому-нибудь удастся сдать в прокат.
РЫНОК "КАРМЕЛЬ" (Тель-Авив)
Текст - "подберем помидоры, остальное у нас есть". Люди собирают овощи и фрукты с земли. Часть из них мы встречали зимой в аэропорту. Они там платили пошлину за собственные цветные телевизоры. Сейчас стоит очередь за дармовыми пакетами с овощами и засохшими полевыми цветочками. Стюарт называет их "блю белз", но это не колокольчики. Шесть картофелин, баклажан, две помидорины и маленький портретик Щаранского. Щаранский советует не создавать своей партии, а выбрать себе по вкусу политическую израильскую партию и за нее голосовать. Тот, кто пойдет с ними до конца, всегда сможет рассчитывать на эту гуманную трехкилограммовую помощь от израильского правительства. Чтобы понять, сколько стоит государству Израиль этот мешочек с овощами, нужно помнить, что за килограмм помидоров государство платит кибуцам около десяти центов, остальное - это его же собственные наценки. Наценки не "на армию" - за армию платит правительство США, - наценки за то, чтобы израильский истэблишмент имел приличный жизненный уровень.
Мы выбираем со Стюартом толстого дядьку с Украины, похожего на министра Арика Шарона, и начинаем за него болеть.
Шарон уже выстоял очередь за пакетиками два раза и снова пристраивается в хвост. Нескольких старичков, которые стоят по второму кругу, уже выловили из очереди и с позором изгнали, но Шарон вытирает платком потную голову, стоит и терпит. Просто страшно, что такому человеку, которому нужно получать продукты на три вагончика со студентками, может не хватить. Не станет же он сам жрать эти баклажаны! Стюарт говорит, что даже для него этой базарной эпики "ту матч". Стюарт говорит: "Я не в состоянии этого видеть. Я не в состоянии этого видеть. Мы не морализируем - просто снимаем и отваливаем!"
Поднимание с земли Стюарт называет "скявенджинг". Да мы и сами "стервятники" с фотокамерой. "Скявенджерс". И брать пошлину за телевизоры с горстки людей, которая приехала сюда во время войны, тоже "скявенджинг". Я говорю Стюарту, что не нужно делать очевидных обобщений.
Продавец сметает с прилавка остаток овощей - моментально слетается толпа олим. Наконец я вижу, как работает крутой американский профессионал: Стюарт вжимается в стену - потом щелк камерой и отвернулся, жестко - щелк камерой и снова отвернулся. "Кто собирает тут на базаре?" Все собирают. Я тоже собирал пару лет. Или больше. Еще час, и эта базарная пытка кончится. Не стянули бы еще линзы из его сумки. Понаехало громадное количество фотографов-олим, и это может сделать кто-нибудь из них. Стюарт рассказывает, что в Гонконге у него сняли фотокамеру прямо с плеча. Под ногами валяются буйволиные челюсти. Я жду, что кто-нибудь подберет их, как Самсон, и пойдет крушить толпу. Ноги ужасно липнут. Старушка, которую сейчас снимает Стюарт, тридцать минут копается в куче куриных потрохов. Мы гадаем, откуда она может быть родом. Стюарт молится, чтобы она оказалась "русской", а я молюсь, чтобы она была "нерусской". Стюарт отснял за тридцать минут уже девяносто кадров.
Я сейчас задохнусь от куриного смрада. От куриных ног. Я - куриный король! Куриный щелкунчик. Апофеоз куриной абсорбции! Какое там 12 белоснежных лебедей! Тысячи лебедей, то есть кур, обронили здесь свои крылья! Надо очень любить кур, чтобы тут копаться. Мне нравится, что Стюарт искренне переживает за эту старушку. Тушинский вообще не попрется на этот базар в своей пелерине. И его друзья-министры на куриный рынок не ходят. А Стюарт безостановочно снимает.
Я чувствую себя форменным предателем алии, я не понимаю, как я могу участвовать в этих натуралистических съемках! Но ничего, я попредаю еще две недели, и все! И баста! И невер мор! И никогда опять! Я задушу Щаранского в себе и больше не стану никого предавать! Старушка оказывается полькой. Она живет в Израиле тридцать восемь лет. Может быть, все ее родственники в Кнессете! А сама она - истэблишмент, тетя министра Модаи! Старушка бормочет, что собирает она, в основном, для кошки, но желудочки такие свеженькие, что грех не взять. Стюарт лихо, по-воровски, снимает ее в упор и отворачивается. Хватит! Да, - вздыхает Стюарт, - в Гондурасе люди живут на свалках, копаются в отбросах вместе с шакалами и койотами, но на меня они не обращали внимания! Почему-то здесь по-другому.
Продавец дает новой эмигрантке попробовать маленький кусочек манго и сладким голосом спрашивает: "Гуд Исраэль?!"
Гуд. Очень гуд.