Решения ООН являются для Стюарта высшим законом. Если завтра штат Нью-Йорк объявят Западным берегом Иордана, то это будет для него самой неоспоримой истиной. Стюарт очень не любит Израиль, а Тушинский любит его на уровне министров. Он любит ужинать с Тедди Колеками. Вместе Стюарт и Тушинский создадут прекрасную статью для "Волд энд лайф"! Но Тушинский - это ленивый барин, а Стюарт влюбляется в людей и с горящими глазами изводит на них километры фотопленки. Каждый день ему заново мерещится, что ничего хорошего больше снять не сможет. Ему все время необходимо действие, действие - "экшн". Стюарт говорит мне грустно: "Каждый день в газетах статьи о самоубийствах олимов! Неужели ты для меня ничего не можешь придумать?!" Он очень выматывается и в машине сразу засыпает, а просыпаясь, начинает скандалить, что мы едем не самым коротким путем. Еще раз он сорвется - все брошу. Выйду посреди дороги, брошу ему в рожу ключи и буду на попутках добираться до Иерусалима.
ИЕРУСАЛИМ. ТАЛЬПИОТ МИЗРАХ
Бывшая квартира Меира Кахане. Спальня. Сидя на матрасе, смотрю в окно. Страшная картина! Кажется, что вся страна перенаселена арабами. Я был во многих израильских квартирах и на многих израильских холмах, но такой густоты я практически нигде не видел. Какие-то потемкинские деревни арабов! Я не понимаю, зачем им нужно было строить столько домов! В этом не могло быть никакого реального смысла, кроме желания досадить покойнику. Одна только гора Ирода Великого казалась из этой спальни пустой! Резервные бачки на крышах на ржавых ногах, как солдаты неведомой космической армии, создавали тревожное предвоенное ощущение. И конечно, это сочетание гуманоидных бачков из войны миров с густонаселенными холмами могло как угодно подействовать на человека с неустойчивой психикой. Могло быть еще и похуже! В квартире жили четыре милых семьи из Свердловска, и я бы рекомендовал им вообще никогда не смотреть в окна, чтобы не подвергать себя антиарабскому стрессу. По утрам палестинские призовые петухи, и муэдзины, и горы диких арабов начинали копошиться, и уроженцу Нью-Йорка это никак понравиться не могло. Он вообще мог не любить куриц, он вам не Шолохов, он с пятой авеню! Если бы его поселили возле куриного кибуца, то тоже непонятно, чем бы все кончилось! Это еще большая удача, что на глаза попались арабы! Из гостиной тоже виден сплошной Дамаск, а из кухни совсем ничего не видно, потому что там нет окна. На кухне за столом сидит изумительной красоты блондинка, но я с ужасом думаю, что она может быть нееврейкой! Кахане оговорил в завещании условие, что квартира должна сдаваться не дороже пятисот долларов, что с его стороны было исключительным благородством! Но про русских красавиц по маме он ничего завещать не успел. Вот так помрешь, и твою квартиру, в которой я каждый вечер в темноте рою подвал, сдадут каким-нибудь гоям по папе и по маме! И вся жизнь и все идеалы пошли насмарку. Бедный Меир! Собственно с пола, с матраса видны одни бачки, но стоит встать! Стоит приподнять голову, чтоб нахлобучить хасидскую шляпу - и моментально оказываешься в Сирии! На стенах ничего нет - никаких антиарабских надписей - наверное, побелили!
НЕГЕВ
Ферма министра Шарона и несколько сараев для учащихся эмигрантов обоих полов. Но в голове у меня происходит сдвиг, и я навсегда запоминаю, что мы посетили сераль известного танкового генерала, которому достался портфель министра строительства. Тушинский спрашивает меня, знаю ли я, что Шарон в свое время получил странную ссуду в два миллиона долларов на покупку этой фермы. Я знаю. Теперь у доброго министра на земле стоит несколько вагончиков для русских студенток. Вагончики со студентками из Житомира стоят буквой "П". По краям - стога снега. Навстречу выезжает охрана с антеннами, гамаки. Барин Лев Николаевич в отъезде. Я начинаю сосредоточенно размышлять о настоящем Льве Толстом. Толстой, как наш фотограф Стюарт, был бы в Израиле страстным любителем мусульман и справедливости. Это страшное сочетание. Он бы тут все раздал арабам. Впрочем, может быть и наоборот: он бы их ненавидел за то, что арабы пахнут, и постоянно бы их передразнивал. Говорил бы "курлы-мурлы". Граф принадлежал бы к самой правой израильской партии. Был бы с "Ликудом". Я вообще считаю, что Толстой - еврей: иначе никому в голову не придет назвать русского писателя Левой, и герои у него тоже все Илюши! У него тоже ручки были бы в пушку, рядом с шароновской, неизвестно откуда, стояла бы еще одна ферма, и тоже три вагончика с дородными студентками. И тут я вдруг ясно понимаю, что Толстой скоро с ужасом для себя обнаружит, что хотя он тоже начинал артиллерийским офицером, но говорить с генерал-лейтенантом Шароном ему совершенно не о чем. И капитана Тушина с него особенно не попишешь! С шароновской мамашей из Витебска он бы еще покалякал, а с самим Шароном - только здрасьте, зрев тов, ма нишма и все. И немота. Он, который написал не меньше Чарлза Диккенса, который как равного ненавидел Шекспира, - и впервые в жизни "импособиле", такой конфуз! Правда, анафеме его бы тут никто не предал. И вместо "Воскресения" он написал бы "Субботу". И "Пятницу"! А по воскресеньям носился бы как угорелый по сеновалам. А бедная доверчивая Софья Андреевна носила бы студенткам пожрать - хумусы, фалафели и всякую подобную дребедень. И следила бы, чтобы девчонки не отвлекали графа от философских раздумий. Эти три графских вагончика и ферма, которая сегодня оценивается в четыре миллиона, - прекрасная реклама для партии "Ликуд". Я взял из скирды несколько соломинок и поковырял ими в зубах - одна соломинка до сих пор хранится у меня на полке. Я обожаю такие реликвии.
АШКЕЛОН (Свадьба)
Ему три тысячи лет. Это самый филистимский город Средиземноморья. Похожий дух сохранился только на Кипре. Лезут незримые филистимские корни. В Ашкелоне все фидастимское: филистимские кафе, филистимский магазин лифчиков. Только серые бетонные коробки масти крысиных королей напоминают о сегодняшнем дне.
Передо мной висит девятнадцать свадебных платьев. Я в первый раз в таком магазине. Я начинаю еще глубже чувствовать царя Соломона. Стюарт оборачивается ко мне и говорит, что невеста в каком-то смысле красавица, во всяком случае, она милая. И я сразу с ним соглашаюсь. Четыре часа проводим в салоне красоты возле рынка. Толстый грузин продает булавки, резинки и бритвы. Бормочет: "Русский народ, денег нету, клянусь мамой, денег нету". Жених все не едет, и невеста выглядит очень беззащитной.
Наконец приехал жених в потертых джинсах, но я не был уверен до конца, что это жених. Невеста хмыкнула и обронила по-русски, что она тоже его не узнала. Через несколько минут все должно было проясниться. Тем временем я нашел для дяди Стюарта еще три свадьбы в свадебных грузинских заведениях. Меня провели в помпезные царские палаты, отделанные бронзой и дутым золотом. Вообще, свадебные салоны в Ашкелоне - это чрезвычайно популярные места. Туда заходят сотни конторских девиц, праздных солдаток, школьниц. Большинство заходит просто полюбоваться на невест. В свадебных залах роскошь такая неправдоподобная, что никакой будущей брачной жизнью эти бронзовые надежды оправдаться не в состоянии. У жениха и невесты был основной общий язык - румынский, но невеста волновалась и почему-то румынским не пользовалась. Она разговаривала по-русски и на иврите, да и то только с фотографом. Стюарт снимал внутри салона, я слонялся вокруг базара с его сумкой и приставал к новым эмигрантам. Гордому инженеру из Воркуты я нашел еще одного горного инженера из Воркуты и обменял их телефонами. Первый жил на севере в Кирьят-Шмоне, но он не дал мне своей фамилии, потому что давно жил на свете и понимал, что ничего хорошего из давания своей фамилии произойти не может. Он и так уже отчаялся найти работу и подумывал о Южной Африке. И я сразу рассказал ему дежурную историю о том, что в Претории людей сжигают в автопокрышках и Южная Африка - не очень надежное место для людей, которые хотят от жизни покоя. А второй горный инженер еще ни о чем не подумывал, потому что приехал из Союза два дня назад, видимо, не знал, что в Ашкелоне нет гор, и пока покупал на базаре набор красных тефлоновых сковородок.
Еще я успел выбрать для себя два килограмма очень кислых яблок, не хуже антоновки, и познакомился на площади с двумя грузинами из Кутаиси. Они недавно приехали насовсем, но уже хотели уезжать, но тоже сначала решили пожениться, и, опасаясь этого, за ними следом ходили две пожилые мамы. В Ашкелоне так жарко, что о женитьбе в прямом смысле мне приходилось думать с содроганием, поэтому белая снежная гималайская униформа невесты была очень уместной. Хотелось в этих снегах зарыться, задохнуться насмерть и никогда уже больше в эту филистимскую жару не всплывать.
Жених оказался не женихом, потому что пришел еще один жених, а первый жених в джинсах оказался его родным братом. Настоящий жених пришел в сером костюме, и с ним невеста поцеловалась уже по-настоящему, а не только подставила щеку. Главное, что невесту пора было куда-то уводить, чтобы она не сомлела. Я очень обрадовался, что жених оказался намного симпатичней, чем тот, который не жених, и очень толстый, и мне нравилось, что он такой толстый, и невесте тоже это нравилось. Фотограф повел их к каким-то колоннам, к которым в таких случаях в Ашкелоне водят невест. На берегу стояло несколько больших и малых римских колонн. Надпись гласила, что мы находимся в городе, который раньше принадлежал пяти филистимским принцам, а еще выше была целая лужайка этих столбов, и жених с невестой стали на ней резвиться, а два фотографа - по очереди подносить к их носам фотоэкспонометры и что-то про себя бормотать. Я бы тоже пригласил на такую лужайку свою невесту, хоть непонятно, какой дуре могло бы прийти в голову принять от меня подобное предложение. В конце концов, жених посадил свою невесту Валентину на обрубленный столб, а на соседнем столбе уселась ворона и начала грустно и противно каркать. Солнце опустилось, и свет стал мягче. Я завидовал этим фигурам на лужайке, муравьям на камнях, земле, самому солнцу, шуму Средиземного моря, в которое опять из Индийского океана в пустых танкерах навезли много медуз, которые дико жалились, и одна даже ужалила меня несколько лет назад на море во время морского полового акта. И море, несомненно, было более динамичной лужайкой для съемки женихов и невест, тем более что если эти медузы не жалились сами, то они оставляли за собой целые флотилии своей дочерней слюны, которая в свою очередь жглась, как крапива, так что в последние годы я купался только в носках и белых парусиновых брюках. И вот этому миру, в котором купаются в брюках, я думал, что не будет конца, но тут меня цапнул за палец большой рыжий филистимский муравей, и я понял, что я ошибаюсь. Против муравьев у меня еще не было разработано никаких систем, но против медуз из Индийского океана можно было привезти их естественных врагов - осьминогов! И осьминоги смогли бы вокруг Израиля беспрепятственно размножаться, а заодно уничтожить медуз. А потом уже стоило подумать, как осьминогов отсюда выдворить. Для решения этих вопросов в Израиль приехало много мощных социалистических умов, много химиков и бывших сталеваров, ядерных физиков и других специалистов по бытовой экологии, которые не только смогут решить проблему медуз в Средиземном море, но и вообще очень скоро превратить Израиль в ультрасовременное промышленное государство, из которого они уехали.
Два фотографа выстраивались в ряд друг за другом и снимали, как каждый из них снимает жениха и невесту, а потом сам жених взял фотоаппарат и стал фотографировать невесту с фотографом, чему Стюарт несказанно удивился и даже покачал головой. Было еще много математических перестановок, которые могли произойти во время этих съемок. Например, невеста снимает двух фотографов, или фотограф снимает жениха с другим фотографом, но я запутался и перестал считать варианты. Невеста вела себя ужасно мило, и мне казалось, что это действительно лучший день в ее жизни, и сколько народу снимает ее в ряд, и они даже на землю садились очень мило и очень молча, потому что по-русски все равно говорить не было с кем. Стоило бы узнать, как же эти колонны ухитрились упасть от времени, а часть из них вообще стояла вниз головой, пережив много поколений эллинов и римлян, много поколений рыжих муравьев и много поколений невест. Но меня как исследователя скорее занимала судьба невестинского халатика, в котором она приехала в салон красоты. Оттуда она вышла уже в свадебном платье, но ни у нее, ни у ее подружки в руках никаких свертков не было! То есть, может быть, эти бывшие халатики после свадьбы оставляли в магазине, чтобы было что надеть, если свадьба не совсем удастся, и эти золушкины наряды придется возвращать. Новобрачные были не из Ашкелона, и никто не стал бы мотаться сто километров специально из-за халатика. Но тогда в этом салоне красоты могло скопиться невероятное количество халатиков, и мысль об этом меня отвлекала. Еще меня раздражало, что я уже несколько недель не мог отвязаться от периодов Пруста у себя в голове: я читал "Содом и Гоморру", и мне казалось, что роман был для Пруста сыроватым, и держать его в руках у Пруста не хватало его обычной энергии, и не очень нравилась сама нагнетаемая тема, из-за которой от нормальных людей ждешь уже чего угодно, и если бы сегодняшние снимки делал Пруст, то рано или поздно два фотографа стали бы целоваться под деревом, шокируя совет директоров "Волд энд лайф", для которого Стюарт снимал пленку за пленкой. Но в практической жизни я ни с чем подобным не сталкивался, а у фотографов мысли о поцелуях даже с невестой в таком неслыханном пекле возникнуть не могли, и если они и принимали в расчет невесту, то, в лучшем случае, в самом невинном, экспозиционном плане. Диковинным мне казалось еще то, что место, на котором мы находились, было тем самым предательским местом, где Далила сдала Самсона филистимским князьям, и я бы вообще сюда никаких невест не возил. От греха подальше.
Тысячелетние вороны, которые повидали здесь уже много свадебных церемоний, относились к этому занятию с совершенным презрением, а старший ворон просто цинично отвернулся и стал расклевывать пакет со школьным завтраком. Когда-нибудь я тоже стану таким, как он.
За час до свадьбы мы вернулись домой, и жених разрешил мне посреди квартиры принять холодный душ, но до самого праздничного стола я так и не добрался. Я голодный заснул в машине и помню только, что подвыпивший Стюарт растолкал меня около полуночи и сказал, что мы можем возвращаться.
СНОВА АЭРОПОРТ ЛОД
Стюарт снимает орденоносцев в папахах и черкесках. Во время войны он наснимал тут столько эмигрантов в противогазах, что снимков хватит на все будущие химические войны. И все прошлые, начиная с битвы на Сомме. Из каждой тысячи кадров, которые делает Стюарт, "Волд энд лайф" выберет только один. А всего в статье будет пять его фотографий. Снова приближается Зустерман. Стюарт не выносит Зустермана, а Зустерман не разрешает ему фотографировать. Стюарт говорит, что нормальный интеллигентный человек, увидев этого психованного кривоногого идиота, должен сразу все понять и отсюда уехать. А я объясняю Стюарту, что теоретически он, конечно, прав, но сначала как-то замешкаешься, а потом обнаруживаешь, что все равно некуда возвращаться. Зустерман прячется за столбами, а потом с криком выскакивает из засады. Это первое, с чем в Израиле сталкивается каждый эмигрант. Семья из Минска с больным ребенком рассказала мне, что их послали из аэропорта в дорогую иерусалимскую гостиницу, откуда они сбежали через два дня. Это им стоило две тысячи шекелей. Треть всех наличных денег. Они просили в самую дешевую. Посылал их из аэропорта молоденький мальчик лет двадцати четырех. Наверное, это тоже Зустерман. Все, кто работает в министерстве абсорбции, - Зустерманы, других я не видел. Незустерманы там не приживаются.
КАРМИЭЛЬ
Семья в Кармиэле привезла из Союза урну с пеплом единственного сына. Урна стоит в салоне на книжном шкафу. Стюарт повертелся вокруг шкафа, но так ничего и не придумал. Хасиды согласны похоронить прах за две тысячи шекелей. Даже, может быть, за тысячу восемьсот, а дешевле - нет! Потому что нет точных доказательств, что этот сын был евреем. А если он и был евреем, то нельзя было сжигать! Поэтому дешевле похоронить невозможно. И теперь не доказать, был ли сын обрезан и было ли у него еврейское имя. Главный раввин Кармиэля почти святой, но даже он не может похоронить дешевле, тем более не зная точного имени. Стюарт им говорит: "Возьмите пепел и развейте по ветру или похороните под сосной!", но они говорят, что "так нельзя"...
ИЕРУСАЛИМ. БОЛЬНИЦА "МИЗГАВ ЛЯДАХ" (Тушинский)
Обычный жаркий день в Иерусалиме. Пробки, не припарковаться. Стюарт едет с нами, но никаких интервью - он хочет только снимать. Стюарт вообще не верит в Библию. Он не верит, что Пять Книг Моисея написал Моисей. Он сразу начинает орать "какой еще Моисей!". Ему страшно поверить в священность текста из-за будничности самого процесса письма. Но если верить в историю, говорит Стюарт, то сейчас великолепный исторический момент, когда Великий автор Великого журнала идет на встречу с человеком, заведующим обрезанием целого народа. Я, наоборот, не готов сегодня к историческим событиям. Сколько исторических событий может уместиться в одну человеческую неделю? Но я верю в дело, которому ты служишь. И поэтому я снова тут! В этих стенах я чувствую себя, как эфиопский юноша, которого в позапрошлом году хасиды решили обрезать по второму разу, потому что первый был недостаточно "кошерным".
Главный директор больницы "Мизгав Лядах" - поэт и журналист, но Великий автор Тушинский принимает его за врача и задает целую кучу идиотских специальных вопросов. Адон Кашани родился в Афганистане, но успел вовремя оттуда уехать и выпустить в свет двадцать пять тонких брошюр. Он специалист по тонким брошюрам. Тушинский просматривает их со снисходительным видом. Последняя брошюра посвящена поэту Ури Цви Гринбергу, израильскому Лермонтову, но в свободное от брошюр время адон Кашани руководит рождением детей и ритуальными операциями. Это тот самый Кашани, который просил Стюарта хоть одним маленьким словечком упомянуть больницу "Мизгав Лядах" и ее директора Петра Ивановича Добчинского и, если можно, доложить о нем государю-императору. "За время коммунизма, - сказал адон Добчинский, - люди забыли о нашей хорошей традиции, и наша задача - им напомнить!" И рассказал Тушинскому анекдот о женихе, который хотел жениться необрезанным, и что из-за этого вышло.
К моему удивлению, Тушинский тоже не остался в долгу. Обычно он только слушает, но сакральная тема выбила его сегодня из колеи. И Тушинский рассказал встречный анекдот, что из крайней плоти слона в Нью-Йорке делают маленькие чемоданчики, очень маленькие, крохотули. Что за город этот Нью-Йорк! Чего там только не делают! И вот когда до этих чемоданчиков дотрагиваются женщины, сказал Тушинский, кстати, добавил он, а можно ли вообще обрезаться в брачную ночь? И сколько времени нормальный и во всем остальном здоровый мужчина после этой деликатной операции должен воздерживаться от сексуальной активности? И что делать, если очень приспичит жениться?
Адон Кашани покачал головой и задумался. После этого он по селектору вызвал главного врача и признался нам, что он очень опытный журналист и личный друг адона Шамира, который в настоящее время является премьер-министром, и на сегодня в час дня у них назначена встреча. Но медицинские вопросы для него самого неразрешимая загадка. И, уже совершенно надувшись, объявил нам, что зато в статистике он настоящий дока, с какого бока ни подойди: за четырнадцать последних месяцев они совершили 1546 обрезаний, то есть больше, чем по сто в месяц, точнее 110 и 4 десятых обрезания в месяц, и если бы еще 0,6 обрезания в месяц, то было бы почти 111. И теперь, покончив с Ури Цви Гринбергом (израильским Лермонтовым), он готов совершить серьезное исследование в области обрезания, и условия для серьезной работы есть! Тем более что у них в больнице делаются все важные анализы, даже исключительно важные, и есть свой глазной врач. Кашани совершенно оглушил меня своими цифрами. Я вообще плохо переношу цифры. Перевода от меня не требовалось - переводила пресс-атташе, поэтому я съел два пирожных и с интересом осмотрелся. Я не представляю, какого размера кабинет премьер-министра Шамира, но кабинет адона Кашани был просто гигантским. Я даже не думаю, что у самого Ури Цви Гринберга или у самого Михаила Юрьевича Лермонтова (которого можно считать русским Ури Цви Гринбергом) мог быть такой роскошный кабинет, а если и был, то не в этом ли кабинете была написана повесть "Княгиня Лиговская" и стихотворение "Выхожу один я на дорогу"! Посреди кабинета лежал роскошный ковер 4,3 приблизительно на пять метров, на резном столике стояла красивая фарфоровая супница, скульптура гигантской толстой бабы из чугуна, совершенно нееврейского вида, и большой цейсовский бинокль. Еще висело около девяти довольно слабеньких картин серого цвета, хорошо гармонирующих с ковром.
В это время явился очень ответственный врач из Америки в красивой вязаной кипе серого цвета, хорошо гармонирующей с девятью довольно слабенькими картинами. И адон Кашани сказал, что вот товарищ интересуется, через сколько времени после обрезания можно будет расслабиться и начать жить активной половой жизнью. Американский врач сел в кресло и посмотрел на Тушинского с уважением и нескрываемым интересом. Тот неплохо выглядел после Египта - покрылся прекрасным загаром, но все-таки видно было, что ему шестьдесят четыре года и что у него довольно большой живот, потому что по вечерам он основательно нажирается на приемах. Врач в кипе объяснил Тушинскому очень одобрительно, что вопрос этот индивидуальный, но он думает, что к половой активности можно вернуться недели через две, если, конечно, все заживет. Тогда адон Кашани объяснил, что это журналисты из "Волд энд лайф" и вопрос, конечно, теоретический, а не личный. И доктор начал рассказывать, что обрезания новорожденным выполняет специальный моэль, а в "Мизгав Лядах", разумеется, все делает он сам или еще какой-нибудь хирург, а моэль только присутствует и следит, чтобы все было по Галахе. Потому что если будет отсечено недостаточно крайней плоти, то шейка будет открываться не полностью. Тут он поперхнулся и сказал, что, пардон, не шейка, а головка. Он просто перепутал, потому что вообще-то мы находимся в родильном доме и основная его специальность - это именно гинекология, а настоящее совмещение занятий происходит, потому что громадной алие из СССР нужно помочь вернуться к нормальной жизни.
Тушинский спросил, по каким дням происходит групповое обрезание, которое по-русски следует называть "групповухой", и я очень выразительно посмотрел на Туша, потому что даже если главный редактор "Волд энд лайф" приедет завтра в Израиль, то я не хотел бы больше участвовать ни в каких "групповухах", даже менее кровавых. Но американский врач сказал, что можно привыкнуть. Что он делал это бессчетное количество раз и каждый раз менял пациенту имя. Например, Дима, то есть Димочка, становится Давидом, и директор Кашани патетически добавил, что каждый еврей должен быть уверен, что в своей стране его никто не назовет гоем. Еще он добавил, что они организуют в "Мизгав Лядах" национальный центр по обрезаниям, и, между прочим, если это интересно журналистам, то крайнюю плоть они потом закапывают в землю в саду, и Тушинский мечтательно ответил, что он надеется, что из земли ничего такого не произрастает, как в сказке Алексея Толстого "Буратино".
Но Кашани уже несло: очень хорошо поставленным голосом (до неприличия напоминающим голос премьера Шамира, так что, когда я закрывал глаза, я был уверен, что сам Шамир рассказывает нам об этом удивительном народном предании) он сообщил, что если бесплодная женщина съест этот материал, предназначенный для закапывания, то она немедленно вылечится от бесплодия. И мы все были немного не готовы к такому повороту темы.
Тем более, когда это рассказывается голосом премьер-министра. А "споукследи" взмолилась и сказала, что с нее хватит. Дальше все происходило как в заводской многотиражке. Тушинский сказал, что он видит, что коллективу врачей приходится работать все больше и больше. Но Кашани гордо возразил, что врачи готовы и что они даже собираются нанять дополнительное количество людей, и на это правительством выделено достаточно денег. Тогда Туш сказал, что у него есть американская привычка все измерять деньгами, и если читателю "Волд энд лайф" интересно узнать, сколько стоит пластика носа или байпас, то во что, интересно, обходится эта хирургическая процедура? И прямо просиял, узнав, что можно уложиться в пятьсот шекелей. Тушинский сказал, что он собирается организовать специальное туристическое бюро, что он будет возить сюда американцев сотнями тысяч. Но не сегодня, потому что сегодня он уже ничего не может на эту тему слышать.
Кашани пожал нам руку, и мы поболтались немного по этому роддому и вернулись обедать в "Хилтон". Единственным невозмутимым человеком во всей больнице была женщина - инженер-электрик, окончившая институт Бонч-Бруевича в Ленинграде, которая мыла пол в туалете. Я сказал ей, что жил рядом с ее институтом в доме, где "фонарные" бани, но она сказала, что она в основном училась, а не ходила в баню, и вот теперь, выучившись, моет тут пол. И это таинственное зарывание тоже, видимо, производит она. Так что, если кто страдает бесплодием, то я могу дать ее координаты.