В Елизавете Юрьевне постепенно просыпалось стремление к самопожертвованию. Есть люди самодостаточные — в самом положительном смысле этого слова, а есть те, кому тесно в бессмыслице собственного "я". Таким обязательно необходим подвиг, полное отречение от себя, возможно, даже — сладость унижения. Кузьмина‑Караваева не просто принадлежала ко второму человеческому типу, она была его совершенный образец. К сожалению, Блок, в котором она совершенно справедливо разглядела гения — существо трагическое по определению, — в её конкретной помощи не нуждался. Он отвечал ей сухо: «Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать вам не только то, что получил Ваше письмо. Я верю ему, благодарю Вас и целую Ваши руки. Других слов у меня нет, а может быть, не будет долго…» И все…
Они снова встретятся в Петербурге, перед самой войной 1914 года. Кузьмина‑Караваева передаст Блоку рукопись своей второй книги стихов «Руфь», наполненной мистическими предчувствиями, религиозной символикой и прежними несовершенствами. Любовь оказалась способной забыть прежние обиды. Но чем старше они становятся, чем настойчивее бьётся в окна их жизни ветер перемен, тем полярнее расходятся судьбы. Блок уходит в армию, а Лиза снова едет в Анапу. Она не сдаётся — снова письма не менее жаркие, чем прежде. От него приходит лишь несколько эгоистических строк, которые потрясли её: «…На войне оказалось только скучно… Какой ад напряженья. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок». Влюблённая разражается потоками коленопреклонённых восторгов: «Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы вы умерли, всю свою жизнь в Вас перелить легко. Любовь Лизы не ищет новых царств! Любовь Лизы их создаёт… И я хочу, чтобы Вы знали: землю буду рыть для Вас…» И все далее в таком же духе. Но Блок больше не отвечает, ему уже не до экзальтированной поклонницы — слишком громадны собственные проблемы. Да и для Лизы период романтических грёз, в котором самым сложным была любовь к Блоку, заканчивался. Наступала пора суровых испытаний. В ней не предусматривалось места сердечным воздыханиям. Последнее письмо к поэту датируется маем 1917 года.
|
|
На фронтах Первой мировой сгинул отец её дочери, тот самый земной мужчина, жизнью с которым она пыталась заглушить бездонную страсть к Блоку. Революция заставила вступить Елизавету Юрьевну в партию эсеров. Наша героиня даже какой‑то период возглавляла городскую мэрию Анапы. В апреле 1918 года неисповедимые «пути господни» приводят Кузьмину‑Караваеву в Москву, где она принимает участие в акциях против большевиков. В Анапе же, куда она возвращается в октябре этого года, её арестовывают добровольцы из белой армии, потому что для них её взгляды слишком «левые». Словом, идёт нормальная революционная катавасия. От смерти её спас председатель военно‑окружного суда Д.Е. Скобцов. По‑видимому, в пылу этих жарких лет у Лизы накопилась усталость, да и на пути её в самый тяжёлый момент испытаний появился человек, на которого она могла опереться. Она вместе с Гаяной и матерью отправляется за Скобцовым в эмиграцию. Из Новороссийска на переполненном теплоходе, в антисанитарных условиях, они попадают в Тифлис. Здесь у неё рождается сын Юрий. В Константинополе Елизавета Юрьевна и Скобцов вступают в законный брак.
|
|
Новая жизнь в чужой стране, да ещё и с тремя детьми (в Белграде появилась ещё дочка Настенька), оказалась нелёгкой. Елизавета Юрьевна, как многие эмигрантки, подрабатывала шитьём да изготовлением кукол, муж нашёл место таксиста. Однако относительный покой в её жизни продолжался недолго. Вскоре умерла Настя. После кончины дочери в душе Елизаветы Юрьевны произошёл перелом. Сама она рассказывала об этом так: «Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собой новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно».
Благодарность к Скобцову не переросла в любовь, рядом по‑прежнему витала тень Блока, смерть которого Елизавета Юрьевна очень тяжело пережила вдали от родины. Стремление принести себя в жертву одному, пусть гениальному, пусть любимому человеку, переродилось у неё в жажду общечеловеческого подвига.
Она становится миссионеркой «Христианского движения» — религиозной организации, которая ставила своей целью помочь нуждающимся русским. Елизавета Юрьевна разъезжала по Европе, встречалась с соотечественниками, читала лекции, выслушивала обиды и нужды, часто сама принимала живейшее участие в их судьбах. Она не брезговала сама взять в руки тряпку и мыло, чтобы убрать в доме больного или показать этим жестом, что терять человеческий облик не следует даже в самом безутешном горе. Она, как может, спасает от самоубийств и преступлений отчаявшихся, разуверившихся. Однако Елизавета Юрьевна понимает, что возможности её в основном ограничиваются лишь духовной помощью. Она разводится с мужем и в 1931 году принимает монашеский сан под именем Марии. Она снимает на улице Лурмель дом, где устраивает приют для сотен голодных, бездомных, туберкулёзных. Она научилась столярничать и плотничать, малярничать и писать иконы, доить коров и полоть огород. Дом матери Марии становится в Париже известным убежищем несчастных.
|
|
Её образ жизни суров и деятелен: она объезжает больницы, тюрьмы, сумасшедшие дома, она почти не спит, не отдыхает, а ей все кажется, что этого мало, что Бог требует от неё все больших трудов. Возможно, Всевышний действительно гневался на мать Марию, иначе зачем он посылал ей столь жестокие испытания. Летом 1935 года её дочь Гаяна, убеждённая коммунистка, возвращается в Россию. Меньше чем через два года она умирает в Москве от дизентерии. А возможно, сказалась всего лишь жестокость этого времени.
О смерти матери Марии сложена легенда. Её арестовали в феврале 1943 года, вместе с ней в гестапо попал и сын Юрий. Фашисты предъявили монахине обвинение в укрывательстве евреев и отправили в концлагерь. По воспоминаниям узниц, мать Мария никогда не пребывала в удручённом настроении, никогда не жаловалась, любое издевательство переносила с достоинством и всегда помогала другим.
Одна из узниц вспоминала эпизод, когда на мать Марию, пожилую женщину, набросилась надзирательница и принялась бить её за то, что та заговорила с соседкой во время переклички. «Матушка, будто не замечая, спокойно докончила начатую… фразу. Взбешённая эсэсовка набросилась на неё и сыпала удары ремнём по лицу, а та даже взглядом не удостоила». Когда‑то Лиза Кузьмина‑Караваева написала в первой своей поэтической книге, которая так не понравилась Блоку, строки:
Ну, что же? Глумитесь над непосильной задачей
И веруйте в силу бичей,
Но сколько ни стали б вы слушать ночей,
Не выдам себя я ни стоном, ни плачем.
Может быть, не слишком правильно с точки зрения стихотворной техники, но зато абсолютно точно с позиции её жизненных идеалов, верность которым она пронесла через всю жизнь.
К ней, как и на воле, по‑прежнему шли те, кто ломался, кто не в силах был больше терпеть мучений. А через два года, когда приближалось освобождение, мать Мария в женском лагере Равенсбрюк пошла, как утверждают, в газовую камеру вместо отобранной охранниками девушки, обменявшись с ней куртками и номером, мотивируя это тем, что ей самой все равно осталось жить считанные дни. Правда, ни один очевидец этого подвига монахини не подтвердил. Но, согласитесь, человек, заслуживший такую легенду, бесспорно, легендарен.