Содружество двух гениев подарило русскому балету известный шедевр: «Умирающего лебедя». История создания этого номера проста. Павлова попросила Фокина поставить для неё танец для концерта в Дворянском собрании. Фокин как раз в то время учился играть на мандолине и вместе со школьным товарищем разучивал никому не известное тогда произведение Сен‑Санса.
«А может быть, „Лебедя“ поставить?» — предложил он.
Идея понравилась Павловой, она мгновенно представила себя в этой роли. Её тоненькая, вдохновенная фигурка словно была создана для Лебедя.
Фокин сочинил миниатюру за несколько минут. Это были мгновения величайшего вдохновения. С той поры прошло почти столетие, а номер по‑прежнему живёт в танце великих русских балерин. Рассказывают, что Сен‑Санс в Париже подошёл после концерта к Павловой: «Мадам, когда я увидел вас в „Лебеде“, я понял, что написал прекрасную музыку!»
Восхождение Павловой на вершину славы кажется неправдоподобно стремительным. Уже через год после дебюта Анна получает звание второй солистки, а успех в роли Никии в балете «Баядерка», поставленном Петипа, даёт ей престижное право называться первой солисткой прославленной «Мариинки».
Мир узнал о русской примадонне в 1907 году, когда Павлова впервые с небольшой труппой гастролировала в скандинавских странах. Это был триумф. Каждый вечер в новое здание шведской королевской оперы являлся монарх Оскар II, образованный человек, автор исторических трудов, поэт, драматург, литературный критик. Он собственноручно после последнего представления вручил Павловой орден «За заслуги перед искусством». Вечером за её экипажем до самого отеля молча шла толпа зрителей. Люди не аплодировали, не переговаривались. Никто не ушёл и тогда, когда балерина скрылась за дверями гостиницы. Павлова недоумевала, как ей поступить. Наконец она догадалась выйти на маленький балкончик. «…И меня встретили целой бурей рукоплесканий и восторженных криков, почти ошеломивших меня после этого изумительного молчания. В благодарность я могла только кланяться. Потом они начали петь милые шведские песни. Я не знала, что делать. Потом сообразила — бросилась в комнату, притащила корзины, подаренные мне в этот вечер, и стала бросать в толпу цветы: розы, лилии, фиалки, сирень…»
|
|
Подобное восхищение Павлова вызывала в каждой стране, которая её принимала «"Видели ли вы Павлову?" — эта фраза стала употребляться чуть ли не вместо приветствия, — писала одна из популярнейших английских газет, вскоре после дебюта Павловой в „Палас‑театре“. — Где бы ни встретились два лондонца — за обеденным столом, в гостях или в клубе, — разговор тотчас заходил об Анне Павловой и Михаиле Мордкине…» 28 февраля 1910 года, по мнению известного импресарио Сола Юрока, открывшего Новому Свету имена Шаляпина и Глазунова, следовало бы считать днём рождения американского балета. Гастроли Анны Павловой открыли заокеанскому зрителю настоящую красоту классического танца.
Достигнутые балериной вершины были так высоки, что ей, казалось, уже некуда было стремиться. Однако непомерное честолюбие, с годами превратившееся в нечто болезненное, сжигало Павлову. Она отказалась от участия в «Русских сезонах» Дягилева в Париже, потому что ревновала публику к звёздам — Нижинскому, Шаляпину, Карсавиной, не желая с кем бы то ни было разделить успех. Она рассталась с великолепным партнёром Михаилом Мордкиным, артистом огненного темперамента и редкостной красоты, потому что не могла ему простить восхищения публики. Она отдавала сцене все: не просто силы и талант, но всю жизнь, взамен же требовала только одного — божественного почитания.
|
|
Павлову больше не устраивало положение подневольной актрисы, пусть даже примы, в постоянном театре. Она набрала свою труппу, довольно сереньких танцоров, и стала единоличной хозяйкой собственного репертуара, собственной судьбы, собственного театра. Одновременно она купила прекрасный особняк в окрестностях Лондона в Айви‑Хауз, где организовала балетную школу. Ещё на несколько сезонов Павлова приезжала гастролёршей в родную «Мариинку», но вскоре и эти редкие выступления на родине прекратились.
Теперь балерина мало заботилась о новациях в балете, она была не слишком разборчива в качестве балетных постановок, её не очень волновало мастерство кордебалета — зритель шёл только «на Павлову». Её завораживающее обаяние было поистине магическим. Ни до неё, да и, наверное, ни после балетный мир не знал такой обнажающей искренности, такого вдохновения, романтического полёта к самым сокровенным тайнам женственности. Даже присутствующие на репетициях Павловой не могли сдержать слёз.
Её нервная подвижность была необыкновенной, она могла моментально преображаться. То, на что обычному танцору требовалось несколько часов, Павлова осваивала за полчаса, уставая, правда, при этом до изнеможения. Рассказывали, как балерина показывала кому‑либо придуманную ею комбинацию. Она молниеносно вскакивала со стула, проделывала разные па и падала без сил на своё место. Естественно, никто не мог уловить последовательности движений, но повторить Павлова уже никогда не могла. Новый показ сопровождался новым гениальным вдохновением.
|
|
Свою жизнь в Айви‑Хауз Павлова организовала с редким для таланта порядком и благоразумием. Она увлекалась цветоводством и со всех концов мира привозила диковинные растения для своего роскошного сада. Любила лебедей и охотно позировала на фотографиях с собственным лебедем Джеком. В доме все соответствовало тонкому вкусу и английскому представлению о комфорте, тем более что особняк прежде принадлежал знаменитому художнику Джону Тернеру. В середине двухэтажного здания находился двухцветный зал со стеклянной крышей, а внизу и наверху находились жилые комнаты. Полуподвальный этаж Павлова отвела под театральную костюмерную. Нотная библиотека также заняла своё место в костюмерной. Все это богатство было расписано в картотеке с указанием места хранения. Театральным реквизитом ведали портниха, прачка, парикмахер и библиотекарь‑музыкант. Когда Павловой срочно нужно было получить что‑либо из своего богатейшего собрания, вещь ей доставляли в одно мгновение. Так что «научной организацией труда» великая балерина могла бы похвастаться не только перед своими современниками, но и перед потомками.
В частной жизни Павлова была тяжёлым человеком. С Виктором Дандре её связывала многолетняя дружба, но, поженившись, они, по‑видимому, скорее стали деловыми партнёрами, чем супругами. Благодаря усилиям Дандре Павлова была избавлена от утомительных обязанностей разрабатывать маршруты гастролей, продумывать хозяйственные мелочи, заботиться о деньгах. В доверительной беседе с одной из своих подруг Павлова однажды сказала:
«Ах, вам меня не понять, не понять! Что такое моя жизнь? Я создана, чтобы любить, и хочу быть любимой. Но я никого не люблю, и меня тоже никто, никто не любит…»
«Вас обожают!»
«Да! Да! Все! Я всех обожаю, и все меня обожают! Но это не любовь! Точнее, не та любовь, о которой я мечтаю…»
Что ж, терзания гениального человека трудно понять простым смертным.
Смена настроений, притом как будто беспричинная, приводила даже близких людей Павловой в недоумение. Порой она казалась простым, милым и добрым человеком, но через миг могла стать вздорной, капризной, жестокой, невыносимой.
Слава Павловой облетела все континенты. Она была, если можно так выразиться, трудоголиком. Что заставляло великую актрису соглашаться на бесконечные турне в ущерб здоровью, безмерно уставать и, недомогая, выходить на сцену? Деньги не имели для неё первостепенного значения, их было слишком много. Скорее всего её гнал неудержимый вихрь собственной гениальности, она словно боялась опоздать, чего‑то недоделать, она боялась посмотреть этой бренной жизни в глаза, где балерины стареют. Страшнее самой смерти для Павловой представлялся уход со сцены. С замиранием сердца спросила сорокапятилетняя балерина у постаревшего друга юности Михаила Фокина о своей форме. Он ответил ей, что она поставит рекорд долгожительства в балете. Но он ошибся.
Бесконечные гастроли, переезды, нервная самоотдача подкосили силы Павловой. Она заболела воспалением лёгких и больше не смогла подняться.
Последний раз, приподнявшись на постели, как будто готовясь встать, Анна отчётливо и строго сказала: «Приготовьте мой костюм Лебедя».
ВИРДЖИНИЯ ВУЛФ
(1882—1941)
Английская писательница и литературный критик. Автор романов «Миссис Дэллоуэй» (1925), «К маяку» (1927), «Волны» (1931) и др.
В судьбе и творчестве Вирджинии Вулф словно скрестились два столетия, создав разряд необычной гибельной силы, гибельной для души, несущей противоречия двух противоположных эпох, гибельной для человека, парадоксально вместившего в свой характер викторианские нравы «старой, доброй Англии» и рафинированность пороков декадентства. С недоумением можно читать о перипетиях биографии Вирджинии Вулф — как же не взорвалась эта женщина раньше, как смогла терпеть шесть десятков лет, снедаемая таким острейшим душевным раздвоением. И за что, за какие грехи именно ей выпала сомнительная «честь» селекционирования «особи» XX века.
Леди Вулф, урождённая Стивен, происходила из элитарного, аристократического семейства Великобритании. Её отец — фигура заметная в общественной и литературной жизни Англии: радикал, вольнодумец, атеист, философ, историк, литературовед. Первым браком Лесли Стивен был женат на младшей дочери Теккерея, Харриет Мириэм. Она умерла молодой в 1878 году, и Лесли женится во второй раз — его избранницей стала близкая подруга Харриет, Джулия Дакворт. Вирджиния стала третьим ребёнком Лесли Стивена и Джулии.
Искусство для Вирджинии Стивен было такой же повседневностью, как для какого‑нибудь ребёнка — шалости и игры. Она выросла среди постоянных разговоров и споров о литературе, живописи, музыке. В доме её отца получали благословение начинающие писатели, ниспровергались общепризнанные авторитеты. И хотя Вирджиния, согласно незыблемым викторианским принципам отца, получала сугубо домашнее образование, возможности иметь таких учителей, какие наставляли нашу героиню, могут позавидовать и оксфордские студенты. Однако если интеллектуальное воспитание в доме Стивенов стремилось к высшему уровню, то с душевным благополучием дело обстояло весьма тревожно.
В своём самом значительном романе «На маяк» Вирджиния до некоторой степени обнажает обстановку собственного детства — нервный резкий мистер Рэмзи, похожий на Лесли Стивена, несёт в себе постоянное напряжение, поминутно ищет к чему бы придраться, проводит время в учёных разговорах. Этот холодный мир абстракций, логических построений, нетерпимости и самоутверждения, с одной стороны, стимулировал интеллектуальное совершенствование детей в семье, с другой — убивал живую душу, подавлял чувственность. Впечатлительной, талантливой Вирджинии отцовский рационализм стоил такого внутреннего напряжения, что она расплатилась за него душевным здоровьем и постоянными нервными срывами.
За фасадом внешней аристократической благопристойности скрывались, по‑видимому, ещё и более сложные проблемы, с которыми столкнулась маленькая Вирджиния. По одной из версий, с шестилетнего возраста она подвергалась сексуальным домогательствам своих взрослых дядюшек. Эти детские впечатления принесли в мир нашей героини болезненный страх к физической любви. Во всяком случае, когда Литтон Стрэчи, один из близких друзей Вирджинии по литературному братству, сделал ей предложение, то она не посмотрела на то, что он слыл отъявленным гомосексуалистом, и согласилась. Правда, на следующий день новоявленный жених с ужасом отказался от свадьбы, но сама возможность вступить в брак с человеком, который нравился ей лишь за остроумие и интеллект, выдавала подлинное отношение Вирджинии к сексу с мужчинами.
И если не известно ни одного романа Вулф с представителями противоположного пола, то слухами о любви к женщинам пополнились многие рассказы и воспоминания о нашей героине. Уже в шестнадцатилетнем возрасте Вирджиния была увлечена своей подругой, близкой ей по литературным вкусам. А в двадцать страстный эпистолярный роман связывал девушку с тридцатисемилетней особой из аристократического дома. «Когда ты просыпаешься ночью, ты всё ещё чувствуешь, я надеюсь, как я тебя обнимаю», — поверяла Вирджиния подруге весьма интимные фантазии. Но всё‑таки этот роман был только платоническим, хотя и продолжался целых десять лет.
После смерти отца семья переехала в Блумсбери — район в центре Лондона, где по традиции селились художники, музыканты, писатели. Этому месту суждено было сыграть немалую роль в истории английской культуры XX века. Дети Лесли Стивена сохранили дух эстетских разговоров и интеллектуального соревнования, царивший при жизни отца. Сыновья, Тоби и Андриан, дочери, Ванесса и Вирджиния, составили ядро кружка, или салона, который получил название «Блумсбери». В доме Стивенов собирались молодые люди, которые до хрипоты, засиживаясь за полночь, спорили об искусстве. Одно лишь перечисление имён — завсегдатаев салона — говорит об уровне этих встреч: поэт Томас Элиот, философ Бертран Рассел, литературовед Роджер Фрай, романист Эдуард Форстер…
Новичку, впервые попавшему сюда, бывало не по себе. Молодому Дэвиду Лоуренсу, впоследствии классику английской литературы XX века, показалось, что он сходит с ума от нескончаемых бесед, вписаться в которые оказалось не так легко. В этом салоне почитали пророком Фрейда и изучали теорию архетипов Карла Юнга. По этим новым учениям получалось, что область подсознательного не менее важна, чем сфера сознательного, — здесь скрыты импульсы, неосуществлённые желания, сексуальные проблемы, здесь бытуют некие неизменные модели поведения и мышления, которые роднят современного человека с его древними предками. Все эти идеи брались на заметку молодыми литераторами, переплавлялись в художественные открытия. В салоне «Блумсбери» созревало творческое кредо молодой Вирджинии.
Её первые напечатанные рассказы вызвали взрыв недовольства критики, недоумение читателя и неуверенность автора. «Дом с привидениями», «Понедельник ли, вторник…», «Пятно на стене», «Струнный квартет» трудно даже было назвать рассказами за полным отсутствием сюжета, временной и географической определённости. Герои, как тени, скользили на периферии словесной конструкции. Это походило на стихотворения в прозе, заготовки для будущих произведений, лирическое эссе, и скорее описывало психологическое состояние автора, раскрывало анатомию мышления, чем представляло собой рассказ в классическом понимании слова. Вирджиния Вулф стояла у истоков той прозы XX века, которая сегодня получила претенциозное название: «поток сознания».
Она писала рассказы всё время. Если какое‑нибудь событие или впечатление привлекали её внимание, она тотчас же записывала их. Потом не раз возвращалась к наброскам, и получалось законченное произведение, но из‑за чрезвычайной закомплексованности и боязни критики она достаточно долго не отдавала свои вещи в печать, постоянно что‑то переделывая, совершенствуя.
Пристрастным отношением к собственному труду объясняется и тот факт, что Вирджиния достаточно поздно опубликовала и свой первый роман, после написания которого она впала в тяжелейшую многомесячную депрессию со слуховыми галлюцинациями и принуждена была лечиться в психиатрической клинике. К тому времени она уже была замужем за Леонардом Вулфом, мужчиной из круга «Блумсбери».
Наверное, обывателю трудно будет поверить, что, несмотря на отсутствие сексуального влечения друг к другу, эта семья прожила в гармонии почти тридцать лет. Леонард, как никто другой, понимал свою «трудную» жену. Когда после первой брачной ночи муж почувствовал, что Вирджиния испытывает мучительное отвращение к физической близости с ним, он навсегда прекратил с ней интимное общение, а писательница всю жизнь была благодарна ему за это. Не зря в предсмертном послании она написала: «Мне кажется, что два человека не смогли бы прожить более счастливую жизнь, чем прожили мы с тобой».
И всё же порой Вирджиния завидовала тем, кто своим талантом не обязан был в отличие от неё самой оплачивать самое простое женское благополучие. Она с тоской смотрела вслед родной сестре Ванессе — роскошной женщине с кучей ребятишек. О себе Вирджиния однажды сказала: «Я ни то, ни другое. Я не мужчина, и не женщина». Сначала она мечтала о материнстве, любви, страсти, о чём ей постоянно напоминал цветущий вид Ванессы, но Вирджиния так и не смогла избавиться от отвращения к сексу. «Этот туманный мир литературных образов, похожий на сон, без любви, без сердца, без страсти, без секса — именно этот мир мне нравится, именно этот мир мне интересен».
И всё‑таки у Вирджинии были любовные связи. В сорокалетнюю Вирджинию влюбилась тридцатилетняя Вита Сэквил‑Уэст. Это чувство стало взаимным. Вита неплохо писала и происходила из аристократической семьи. Их любовная связь продолжалась 5 лет. В жизни Вулф эта сердечная привязанность была, пожалуй, единственной, в которой присутствовал элемент секса. Леонард по этому поводу не имел возражений, так как связь между двумя женщинами не представляла угрозы браку. В письме Вите Вирджиния написала: «Как всё‑таки хорошо быть евнухом, как я». Именно в годы связи с Витой Вирджиния написала лучшие свои книги.
Роман «Миссис Дэллоуэй» принёс известность Вулф в литературных кругах. Как и все её произведения книга писалась с невероятным напряжением сил, с множеством набросков и этюдов, переросших позже в рассказы. Вирджиния панически боялась оказаться просто формалисткой, которую могут обвинить в игре со словом. Она слишком трагически воспринимала своё миросуществование, чтобы кокетливо играть с литературными образами. «Я принялась за эту книгу, надеясь, что смогу выразить в ней своё отношение к творчеству… Надо писать из самых глубин чувства — так учит Достоевский. А я? Может быть, я, так любящая слова, лишь играю ими? Нет, не думаю. В этой книге у меня слишком много задач — хочу описать жизнь и смерть, здоровье и безумие, хочу критически изобразить существующую социальную систему, показать её в действии… И всё же пишу ли я из глубины своих чувств?.. Смогу ли я передать реальность? Думаю о писателях восемнадцатого века. Они были открытыми, а не застёгнутыми, как мы теперь».
О чём роман? Да в общем‑то, об одном‑единственном июньском дне 1923 года. Светская дама, Кларисса Дэллоуэй, весь этот день проводит в хлопотах о предстоящем вечернем приёме. Её муж, Ричард, член парламента, завтракает с влиятельной леди Брути и обсуждает важные политические новости. Их дочь, Элизабет, пьёт чай в кафе с очень несимпатичной учительницей истории, давно ставшей её подругой.
Литературоведческая традиция не включила Вирджинию Вулф в число авторов, нарисовавших в своих произведениях драматический портрет «потерянного поколения». Но ощущение бессмысленности жизни, безумие, захлестнувшее мир накануне Второй мировой войны, находят в лице писательницы своего верного исповедника. Самоубийство сумасшедшего героя романа «Миссис Дэллоуэй» — Септимуса — метафора трагедии её поколения, раздавленного гигантскими потрясениями двух эпох. Для неё, как для англичанки, воспитанной в традиционном викторианском духе, особенно остро ощущается потеря дома‑крепости. Значение дома Вирджиния понимает широко. Дом как материальный носитель жилища, и дом как хранитель души его обитателей.
Книги Вулф — предугадание сегодняшних женских судеб, а потому отчасти и предостережение. Мы не найдём у неё ответа на вопрос «Что делать?». Да Вирджиния в начале XX века и не представляла себе размаха феминистского движения и его возможных потерь. Но писательница была наделена даром слышать внутренние голоса своих героинь, а потому стоит вслушаться в её заветы. Уж она‑то, своими душевными муками спалённая в огне, предназначенном для женщины, которая в силу обстоятельств отлучена от мужчины, от семьи, и в конечном счёте — от дома, знала, о чём говорила. Вулф говорила, что женщине надо быть мужественной, помнить, что брак — это каждодневный духовный подвиг, что отношения супругов очень хрупки, а потому надо учиться взаимной терпимости. И ещё: хотя XX век — век интеллекта, Вирджиния предостерегала от восприятия разума как панацеи. Чаще более действенной может стать красота. Вулф была художницей, вечно стремившейся и в жизни, и в творчестве к обретению гармонии, которую она так никогда и не почувствовала.
Но не стоит делать вывод, что Вирджиния была мрачной, меланхоличной женщиной. Наоборот, она в любой компании становилась центром внимания. Остроумная, оживлённая, всегда в курсе всех литературных и политических событий, наконец, просто красивая женщина, она производила впечатление сильного, цельного человека. Мало кто знал, как страдает она от депрессий и галлюцинаций, как мучают её страхи, и как она терроризирует своих домашних. Все те, кто знал Вирджинию по литературным салонам, были потрясены её уходом. Самоубийство так не вязалось с её обликом женщины, ненасытно любившей жизнь.
Как шекспировская Офелия, она бросилась в реку, да ещё, заказав себе путь назад, положила в карманы платья камни.
КОКО ШАНЕЛЬ
(1883—1971)
Французский модельер. Создала силуэт женщины XX века. Придумала знаменитые духи «Шанель № 5». Была меценаткой.
Единственной из модельеров Шанель удалось создать не моду, а свой неповторимый стиль. Она произвела революцию в облике женщины XX века. Сняв с неё корсет, освободив тело, она раскрепостила душу и сознание. Явив в своём лице свободную, независимую женщину, Шанель подарила слабому полу ощущение собственной значимости, красоту свободы и независимости. Она всегда плыла против течения, жила, поступала, добивалась триумфов вопреки, разрушая традиции, прокладывая новые пути. Эта Великая Мадемуазель стала подлинным новатором, гением моды.
Сиротство и бедность стали для Шанель первыми «университетами» её жизни, но от своих предков, крестьян‑горцев из Южной Франции, она унаследовала непреклонность и стойкость перед трудностями, веру в лучшее и стремление к совершенству. У неё был великий дар самоучки, так как семье бабушки, куда отдал маленькую Коко отец после смерти её матери, едва удавалось сводить концы с концами Так что здесь мало задумывались об эстетических категориях красоты. Но вскоре и этот уютный уголок девочке пришлось покинуть и переехать в приют при монастыре.
Всю последующую жизнь Шанель стремилась забыть о своём горестном детстве, сочиняла легенды, придумывала несуществующих тёток, в доме которых она якобы выросла. Она боролась с прошлым, с тем унизительным существованием, когда в отчаянии кричала воспитанницам приюта: «Я не сирота!» Уже тогда за убогим столом она поклялась побороть собственную бедность и обездоленность.
Пятнадцатилетняя Коко в Мулене знакомится с богатым офицером Бальсаном и, не долго думая, уезжает с ним в Париж. Любовник поселяет Шанель в своём замке, где ей долгие годы суждено исполнять роль жалкой содержанки: богатый хозяин не слишком считается с облагодетельствованной им девушкой. В замке на правах хозяйки царит «законная» любовница Бальсана — знаменитая в то время в Париже кокотка Эмильенн д'Алансон. Гордой, непокорной Шанель приходится выносить насмешки и пренебрежение счастливой соперницы, но она знает: ей идти некуда, она мучительно ищет выход, ищет хоть какое‑нибудь достойное дело. Но Бальсан не торопится помочь забавной подружке, да и чего может добиться эта непоседливая бродяжка.
Однако Шанель, закалённая в каждодневной борьбе за существование, не собирается сдаваться. Она находит второго любовника — англичанина Боя Кейпела. На этот раз судьба улыбнулась ей. Шанель смогла разбудить ревность Бальсана, и в этом соперничестве она выиграла себе средства, чтобы открыть модную шляпную лавку.
Её торговля шляпами очень быстро стала процветать. С Боем Кейпелом она приобретает известность в свете, появляются собственные деньги, наконец, парижские актрисы обращаются к Шанель, желая приобрести экстравагантный головной убор. Однако для неугомонной Коко этот бизнес слишком узок, её деятельная натура требует грандиозных свершений. Шанель уже тогда начинает понимать, что женский костюм связан с самоощущением её обладательницы, что одежда имеет свою логику, отвечающую потребностям времени. Её первое знаменитое платье было сшито из джерси, материала, который никогда женщинами не использовался до Шанель. Разрушая устоявшиеся каноны, Коко создаёт стиль, в котором мельчайший парадокс был связан с функциональностью, в котором роскошь отделки уступила главенство линии, изящество покроя облагородило недорогие материалы, сделав элегантность и изысканность костюма доступными большинству женщин. Парижанки решительно устремились по пути, указанному Шанель.
Её звезда восходит в годы Первой мировой войны. «Мне помогла война. При катаклизмах человек проявляет себя. В 1919 году я проснулась знаменитой».
Как приходит человек к гениальному озарению? Это практически невозможно проследить. Сама Коко вспоминала: «Однажды я надела мужской свитер, просто так, потому что мне стало холодно… Подвязала его платком (на талии). В тот день я была с англичанами. Никто из них не заметил, что на мне свитер…» Однажды племянник Коко приехал из британского колледжа на каникулы в тёмно‑синем блейзере. Шанель ощупала материал. Эврика! Осталось только выкроить и сшить. Форма, вкус — всё это было в ней самой. Её великая идея заключалась в том, чтобы трансформировать английскую мужскую моду в женскую. Причём это она уже проделывала со своими шляпками и с таким вкусом, который исключал малейший намёк на двусмысленность. Она преображала все, к чему прикасалась. Жакеты, блузки с галстуками, запонки — всё, что она заимствовала у мужчин, благодаря ей превращалось в ультраженское.
Платья кокоток начала века, не позволявшие девушкам работать, превращали их, живых людей, в дорогие безделушки, которыми играли богатые Бальсаны. Сняв с них их туалеты, Шанель спровоцировала вымирание социального типа, хотя, правды ради, следует сказать, что Коко, возможно, просто благодаря своей интуиции угадала запросы нового времени. Она была великим «философом моды».
Шанель никогда не рисовала свои модели, она творила их с помощью ножниц и булавок, прямо на манекенщицах. Этой кудеснице «достаточно было пары ножниц и нескольких точных движений рук, чтобы из груды бесформенной материи возникла сама роскошь». За очень редким исключением, она не любила своих манекенщиц. «Манекенщицы подобны часам, — говорила Коко. — Часы показывают время. Манекенщица должна показать платье, которое на неё надевают. Они красивы, поэтому и могут заниматься этим ремеслом, но если бы они были умны, то уже не занимались бы им». Шанель не понимала, как женщина может так неразумно распоряжаться богатством, подаренным ей природой. Счастье не в том, чтобы идти рука об руку с состоятельным мужчиной, оно не связано с минутным экстазом горячей страсти, оно — в деньгах и в независимости, в возможности помочь окружающим, в даре общения с искусством.
Как же сформировалась Коко — маленькая сиротка, сбежавшая из приюта? Как любовница Бальсана стала императрицей вкуса, законодательницей моды? Благодаря своему богатству и общительному характеру Шанель входит в круг художественной и артистической богемы Парижа. Она становится добрым гением русского балета, не только бескорыстно одевая исполнителей, но и постоянно помогая труппе средствами. Однажды в отель, где жила подруга Шанель — Мися Серт — ворвался перепуганный Дягилев. Мися для него была «единственной женщиной, какую он мог бы полюбить», и теперь он на коленях у неё просил совета. Дягилев сбежал из Лондона, разорённый постановкой «Спящей красавицы», не мог заплатить долгов, сходил с ума, не зная, что предпринять. Взволнованный, он не заметил сидящую в глубине комнаты Шанель. Когда Мися вышла, привлечённая телефонным звонком, то Коко стремительно встала навстречу мечущемуся Дягилеву. «Приходите ко мне. Не говорите ничего Мисе. Приходите сразу же, как уйдёте отсюда. Я буду вас ждать».
Шанель подарила Дягилеву чек на необходимую сумму, и с этой поры отель «Риц», где жила Коко, стал для русских танцовщиков кассой помощи. Как только у Шанель появились деньги, она захотела платить за всех и за все. Но не потому, что когда‑то платили за неё, а затем, чтобы забыть, что за неё платили. Говорят, Дягилев боялся Шанель — он никогда не встречал человека, отдающего деньги и ничего не требующего взамен. И когда он собирался к благодетельнице со своими протеже, то непременно заклинал их быть скромными, чистыми и хорошо одетыми.
В течение десятилетий дочь ярмарочного торговца Коко Шанель окружала художественная элита Парижа. Кокто и Пикассо, Дягилев и Стравинский, Бакст и Лифарь, Реверди и Жуве стали её друзьями. Она была возлюбленной великого князя Дмитрия Романова, однако самым дорогим её сердцу мужчиной стал герцог Вестминстерский. Он принадлежал к английской королевской семье и был одним из самых богатых людей Великобритании. «Моя настоящая жизнь началась, когда я встретилась с Вестминстером. Наконец я нашла плечо, на которое могла опереться, дерево, к которому могла прислониться». С Вестминстером Коко вела себя как маленькая девочка, робкая и послушная. Она повсюду следовала за ним. Есть немало историй, когда принц влюбляется в пастушку или проститутку, однако в данном случае речь шла вовсе не о том, чтобы поднять женщину до себя. Это был, наверное, первый союз свободной женщины нового времени и одного из последних могикан происхождения. Герцог Вестминстерский хотел жениться на Шанель, но брак этот не состоялся. Рассказывают, что однажды она сказала возлюбленному: «Зачем мне выходить замуж за тебя, ведь Коко Шанель единственная на свете, в то время как есть уже три герцогини Вестминстерские». (Герцог был разведён и у него было две дочери.) В этой фразе весь характер Шанель, она выбрала независимость и одиночество Она не захотела оставить Дом Шанель.