Всемирную известность Коко принесли её прославленные духи «Шанель № 5» Они стали, как и все, к чему прикасался творческий дар Коко, вехой в истории парфюмерии. Отказавшись от традиционных, легко узнаваемых цветочных запахов — гардении, жасмина или розы, — она создала состав, в который входило 80 ингредиентов. Он нёс в себе свежесть целого сада, но в нём нельзя было разгадать запаха ни одного цветка. В этой неуловимости чарующая прелесть её духов. Во время войны возле её магазинов стояла неизменная очередь сначала из немецких солдат и офицеров, а потом из американских. Каждый хотел преподнести своей жене или подруге необычный флакон духов знаменитой Шанель из Парижа.
Она первая, создавая украшения, смешала драгоценные камни с фальшивыми, заставляя и те и другие сверкать в лучах света, играть с ними, подобно тому, как она это делала со своей жизнью, мешая реальное и воображаемое. Шанель считала, что подлинные драгоценности женщина не может приобретать сама, их ей должны дарить. Настоящие камни нужно надевать для удовольствия только дома, так же как наедине наслаждаются хорошей музыкой или книгой. А на людях стоит носить фальшивые драгоценности.
Создательница уникального стиля, Коко никогда не жаловалась на плагиат. Напротив, она испытывала удовольствие, когда её копировали. Среди её клиенток были миллиардерши и актрисы, жены президентов, но главной своей победой Коко считала то, что стиль её вышел на улицы городов. Она создала колоссальное состояние, но умерла в одиночестве, мучительно страдая от того, что ей некому передать накопленное. До конца своих дней она трудилась над новыми коллекциями, но однажды у неё вырвалось: «Даже не знаю, была ли я счастлива…»
|
|
Счастье, конечно, каждый понимает по‑своему, и каждый хочет обрести то, чего ему не дано. Но что бы ни говорила о своей жизни Коко, истиной остаётся то, что по прошествии уже более двадцати лет стиль Шанель остаётся незыблемым, а её имя продолжает быть символом элегантности и безупречного вкуса.
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА ПЛЕВИЦКАЯ
(1884—1940)
Эстрадная певица (меццо‑сопрано). Исполняла русские народные, главным образом, городские песни. После 1920 года жила за рубежом.
Они вряд ли бывают «простыми» — простые, провинциальные девушки, многого добившиеся в жизни, отринувшие свою среду. Напрасно народные радетели пытаются представить нашу героиню этакой «доброй русской бабой», «матрёшкой», наивно распахнувшей голубые глуповатые глаза. Надежда Васильевна если и воплощает в чём‑то русский характер, то уж вовсе не в открытости и слезливом сострадании встречному‑поперечному, а, скорее, — в хитроватой смекалке, в желании не упустить «жар‑птицу», в отчаянном, часто неоправданном риске — «пан или пропал»
В селе Винниково под Курском половина жителей носила фамилию Винниковы, что, понятно, указывало на их что ни на есть «аборигенское» происхождение. Да и уклад жизни, нравы не менялись уже, по крайней мере, лет пятьсот. На жатве полагалось работать до седьмого пота, потому что в поле собиралось все село, и исподволь шла «приценка» — какой жених посильнее да какая девка поздоровее, чтоб не стыдно было в дом привести.
Надя, как и все голенастые её ровесницы, старалась в грязь лицом не ударить, с тринадцати лет ворочала мешки в пять пудов, готовилась стать «сокровищем в доме».
|
|
Впрочем, детство у Дёжки (так звала девочку мать) было раздольное, с типичными деревенскими развлечениями и радостями — троицыными гуляньями, пасхальным куличом, безглазой от воды деревянной куклой, которую принёс ручей. В начальную школу Надю Винникову отдали по её слёзной просьбе, но особенно об учебных успехах не заботились — добро бы, удачно вышла замуж. Уж когда в её юную головушку вселилась мысль — сломать привычные каноны, изменить образ жизни, — неясно. Только в год смерти отца — 1897‑й — упросила Дёжка мать отвезти её в монастырь. Чтобы постричься в монахини, нужно было прожить, неся послушание, не меньше трех лет. Поначалу Надя и не представляла себе другого будущего, усердно соблюдая монастырский устав. Но едва ей исполнилось шестнадцать, как «лукавый бес», так писала сама Плевицкая, смутил её душу, и «душа забунтовала».
И забунтовала она до такой степени, что юная послушница сменила рясу на купальник цирковой артистки, причём сделала это так неожиданно и непосредственно, что никто из монастырских сестёр не успел опомниться. На пасхальной неделе Надежда забрела в балаган, да и осталась там навсегда.
Правда, в тот первый раз «беспутную» дочку всё же отыскала мать, а поскольку возвратить в монастырь богохульницу не представлялось возможным, Надежду водворили в родную деревню, попытались выдать замуж, да безуспешно. Во второй раз побег Дёжки удался — она приехала к родственникам в Киев и незаметно исчезла, поступив в ресторанный хор некой Липкиной. Петь её поставили в пару с голосистой, но вечно фальшивившей Любой, поручив, таким образом, Надежде следить за музыкальной чистотой романсов.
|
|
Учениц в хоре Липкиной держали в «ежовых рукавицах», не пускали самостоятельно гулять по городу, учили достаточно строго и после окончания программы, покормив, немедленно гнали спать. И хотя программа заканчивалась в два часа ночи, по‑ресторанному это считалось рано. Как назло, хор вскоре отправился на две недели в Курск. Там и состоялась «историческая» встреча с родными (город всё‑таки был маленьким), результатом которой стали причитания матери о «непутёвой» дочке, милостивое прощение и разрешение, в конце концов, стать «ахтеркой».
Началась новая жизнь Дёжки — кафешантанной певицы, и неизвестно, куда бы привели её ресторанные страсти, кабы руководительницу хора Липкину… не украли. Да‑да, украли. Богач‑перс увёз Липкину на своей яхте в Баку. А хор развалился. Надежда пристроилась в гастролировавшую в Киеве польскую танцевальную труппу, что расценивалось совсем неплохо. Сам Нижинский порой ставил с той труппой спектакли.
В письмах к матери Дёжка растолковывала, что такое балет и как она его «одолевает», а заодно в одном из посланий мимоходом попросила Надежда благословения на брак с солистом труппы Эдмундом Плевицким. Так и стала Надя Винникова носить звучную фамилию Плевицкая.
Польский ангажемент продлился недолго, в одну неудачную поездку по украинским городам директор прогорел и тайно скрылся, что само по себе не было такой уж редкостью. Артисты, как водится, разбрелись по другим коллективам, а Надежда с мужем поступили в труппу Манкевича, который ничем не прославился, но с его помощью Плевицкая, наконец, попала в Санкт‑Петербург, правда, не на сцены «больших и малых театров», а на эстраду загородных ресторанов, но здесь появлялся шанс быть «увиденной», замеченной. Отсюда наметился прямой путь в Москву, где по тем временам имелся настоящий спрос на тот жанр, которым владела Плевицкая.
«Яр» — фешенебельное заведение, куда купцы приезжали порой с жёнами, — ресторан, ставший местом, где талант певицы оценили по достоинству. Устраивавший благотворительный концерт Леонид Собинов пригласил Плевицкую спеть на одной с ним сцене. Успех был грандиозный. С 1909 года, как считала сама Плевицкая, начался её «путь с песней».
Слава Плевицкой в России начала века была огромной. Ей стоя аплодировали переполненные залы консерваторий и театров. Её окружали толпы поклонников и море цветов. Однажды после выступления в Эрмитаже фанаты ринулись к певице, и она едва не заплатила жизнью за необычайную популярность. Только вовремя образованная цепь студентов вокруг Плевицкой спасла артистку от растерзания. Она кое‑как добралась до автомобиля, где уже дрожала в самом жалком виде её помощница Маша, приговаривая: «Ужасти, какой у нас успех. Ужасти».
«Курским соловьём» её называл Николай II. Плевицкая была, что называется, придворной певицей. Мода на все народное, «мужицкое» воплощалась в том, что Надежду Васильевну не только часто приглашали на концерты прямо во дворец, не только щедро одаривали, но саживали как‑то «запросто», по‑домашнему, к царскому столу «за чаи», побеседовать с великими княжнами. Плевицкая, вероятно, должна была символизировать близость императорской фамилии к своему народу, а дети, считалось, получали достойное воспитание, знакомясь с талантливыми крестьянками.
Высочайшее признание открыло для Плевицкой двери многих элитных салонов. Меценат Мамонтов познакомил Надежду Васильевну с Ф. Шаляпиным. В первый же вечер великий певец выучил с Надеждой Васильевной песню — «Помню я ещё молодушкой была». На прощание Федор Иванович обхватил певицу своей богатырской рукой и сказал: «Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет, — я слобожанин, не деревенский».
Возможно, эти немного слащавые слова придуманы самой Плевицкой, поскольку они приведены в её воспоминаниях. Но то, что Надежда Васильевна заинтересовала своим пением многих людей искусства — факт неоспоримый. Даже такие потомственные художники, как А. Бенуа, не устояли перед соблазном растащить «народные приёмчики» Плевицкой в свои произведения. Бенуа, написавший либретто к опере «Петрушка» Стравинского, включил номер «Ухарь‑купец» в текст, находясь под непосредственным воздействием популярной песни Плевицкой.
Певица надолго вперёд определила манеру пения русских песен на эстраде, она на десятилетия стала единственным исполнительским образцом. Её прослушивали на пластинках, когда самой певицы уже не было в живых, анонимно использовали её репертуар.
Вокруг её имени, конечно, часто возникали споры. Некоторые считали, что у Плевицкой придуманная, кабацкая манера исполнения народных песен, уместная лишь под рюмочку крепкой водки. Но сила воздействия Плевицкой на музыкальную культуру России оказалась очень велика. Стоит только перечислить песни, которые Плевицкая первой принесла в массовое исполнение: «Дубинушка», «Есть на Волге утёс», «Из‑за острова», «Среди долины ровныя», «По диким степям Забайкалья», «Калинка», «Всю‑то я вселенную проехал», «Лучинушка», «Славное море, священный Байкал», «Липа вековая»… Не правда ли, это практически весь репертуар народных песен, которым владеет современный русский человек, не особенно интересующийся фольклором?
«Я артистка, и пою для всех. Я — вне политики», — не раз говорила Надежда Васильевна. Родись она в другое время, возможно, подобное заявление и было бы правдой. Но она была слишком знаменита, слишком многое получила от сильных мира сего и в силу характера слишком «публична», чтобы остаться в стороне от социальных передряг. По натуре своей Плевицкая была чрезвычайно активной женщиной, а иначе она не смогла бы приобрести такой высокий общественный статус, но эта же чрезмерность и сгубила её. Не сразу… Постепенно втягивалась она в катастрофу революционных потрясений. Ещё во время Первой мировой войны Плевицкая в порыве патриотизма оставила сцену и отбыла на фронт санитаркой. И в Гражданскую она прошла с белой гвардией крёстный путь до Крыма, потом 14‑тысячная русская армия была вывезена на кораблях в Дарданеллы. Вместе с белым воинством покинула Россию и Плевицкая.
Рассказывают, будто однажды от расстрела большевиками Надежду Васильевну спас молодой генерал Скоблин и будто с тех пор между ними начались любовные отношения. Надо сказать, что с первым мужем Плевицкая прожила так недолго, что о нём можно было бы вовсе не упоминать, если бы у певицы не осталась на всю жизнь прославленная ею же фамилия и если бы Надежда Васильевна на долгие годы не сохранила бы с ним дружеские, тёплые отношения. Вторым мужем Плевицкой в тяжёлые годы эмиграции стал Николай Владимирович Скоблин.
Они осели в Париже, растерянные, разорённые. Для исполнительницы народных песен, имевшей тысячную аудиторию, это была подлинная трагедия. Только обычная деловитость и хватка спасли Надежду Васильевну. Она‑таки в отличие от многих, опустившихся на самое дно, смогла приобрести дом, смогла зарабатывать, смогла держаться «на плаву». Она даже организовала гастроли в Америку, где с радостью была встречена Рахманиновым, написавшим для Плевицкой аккомпанемент одной из песен и хлопотавшим о записи пластинки русской певицы.
Но она не избежала участи тех несчастных, которые ради привилегии вернуться в Россию вступили на скользкий путь шпионства, интриг, преступления. В истории Плевицкой многое неясно — своё слово ещё должны сказать исследователи, но ситуация складывалась, как дурная криминальная драма. Муж Надежды Васильевны входил в руководство Российского Общевойскового Союза (РОВС), организации весьма тёмной и доставлявшей французской полиции, как и прочие русские эмигрантские объединения, множество хлопот. В ночь с 23 на 24 сентября 1937 года он неожиданно исчез, вместе с ним пропал и «вождь» РОВС, генерал Миллер. Судьба этих двух белых генералов неизвестна до сих пор: были ли они убиты, бежали ли в СССР или работали на фашистскую разведку и пропали в Германии.
Спустя несколько дней по этому делу была арестована Плевицкая. В декабре 1937 года в Париже состоялся процесс, на котором бывшая русская певица была обвинена в соучастии в похищении генерала Миллера и, по‑видимому, — в шпионаже. Приговор вынесли суровый — двадцать лет каторжных работ. Так, «курский соловей» стал узницей в чужом французском городе Рени.
В тюрьме Плевицкая впала в депрессию. Она почти не ела, иногда что‑то писала и порой тихо, негромко пела. Молясь, она падала перед иконостасом и лежала, пока её силой не отрывали от холодных церковных плит. Какие грехи замаливала эта в прошлом великолепная победительница? Может, сожалела о том, что когда‑то убежала из монастыря и вступила на суетливый путь мирского успеха?
Весной 1940 года она попросила пригласить к ней в камеру священника‑духовника. А 5 октября она неожиданно, загадочно и странно умерла в своей камере. Франция к тому времени уже была оккупирована фашистами. И очень скоро немецкое гестапо эксгумировало труп Плевицкой и подвергло его тщательному обследованию. Для чего понадобилось это? К чему нужен был химический анализ? Какая тайна скрывается за действиями гестапо? Государственная?.. Политическая?..
Известно одно: тело в ящике было отвезено на кладбище и вновь закопано, но уже в общей могиле.
В 1915 году, восхищаясь Плевицкой, одна из газет написала: «Сейчас в большую моду входит Н. Плевицкая, гастролировавшая в „Буфф“ и получившая имя певицы народной удали и народного горя. Карьера её удивительна… Прожила семь лет в монастыре. Потянуло на сцену. Вышла за артиста балета. Стала танцевать и петь в кафешантанах, опереттах. Выступала с Собиновым и одна… В „Буфф“ среди сверкания люстр пела гостям русские и цыганские песни… Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос. Её слушали, восторгались… И вдруг запела как‑то старую‑старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись… В чём дело? Какая дерзость… Откуда в „Буфф“ гроб?.. „Тихо тащится лошадка, по пути бредёт, гроб рогожею покрытый на санях везёт…“ Все застыли. Что‑то жуткое рождалось в её исполнении. Сжималось сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь, и жутко, как смерть…»
МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА СПИРИДОНОВА
(1884—1941)
Русский политический деятель, эсер. В 1906 году убила усмирителя крестьянского восстания Г.Н. Луженовского, приговорена к вечной каторге (Акатуй). В 1917—1918 годах была одним из лидеров партии левых эсеров, противник Брестского мира. Идейный руководитель левоэсеровского мятежа, после подавления которого была арестована, амнистирована ВЦИК, отошла от политической деятельности. Последние годы жизни провела в ссылке и тюрьмах. Расстреляна в Орловской тюрьме.
Судьба этой женщины ещё ждёт своего «Шекспира», ибо жизнь Спиридоновой была насыщена такими трагическими страстями, такими удивительными совпадениями, а кончина её столь символична, что все это так и просится в рифмованные строки великого поэта.
Она пришла в политику не для того, чтобы делать карьеру. Спиридонова была фанатиком, готовым пожертвовать всем ради идеи.
Её имя стало легендарным в 1906 году, когда девушка вызвалась лично осуществить казнь приговорённого к смерти местной организацией эсеров тамбовского губернского советника Луженовского. Как, каким образом в тихих патриархальных семьях провинций России рождались фанатички‑террористки? Кто воспитал эту плеяду отчаянных, не сомневающихся женщин, способных идеалы поставить выше жизни любого человека, даже близкого? Над этим вопросом, вероятно, ещё долго будут биться историки, психологи, литераторы.
Отец Марии имел чин скромного коллежского секретаря в Тамбовском губернском учреждении, мать, как положено, занималась домашним хозяйством и воспитывала четверых детей. Мария в семье была второй и получила хорошее домашнее образование. В шестнадцать лет Мария тайно вступила в эсеровскую организацию и стала членом боевой дружины.
Спиридонова выслеживала Луженовского на железнодорожных станциях и в поездах несколько дней и 16 января 1906 года на перроне Борисоглебска увидела его из окна вагона. Вокруг не было обычного кольца из охранников. Мария начала стрелять с вагонной площадки из револьвера, который держала в муфте, потом спрыгнула со ступенек, продолжая вести огонь. Когда Луженовский упал, она в нервном припадке закричала: «Расстреляйте меня!» Сбежавшиеся охранники увидели девушку, которая подносила револьвер к своему виску. Стоявший рядом казак ударил её прикладом по голове. Она упала…
Бестолковое, непродуманное покушение завершилось для Спиридоновой страшно. Допрос сопровождался избиениями и гнусными издевательствами охраны над раздетой донага Марией. В вагоне по пути в Тамбов она была изнасилована. Врач, освидетельствовавший Спиридонову в тюрьме, нашёл у неё многочисленные синяки и кровоподтёки, полосы от ударов нагайками на коленях и бёдрах, гноившуюся полосу на лбу, распухшие от ударов губы, сильно повреждённый левый глаз.
Спиридонова, по‑видимому, от рождения не отличавшаяся спокойным нравом, после надругательства казачьей охраны стала и вовсе истеричной, экзальтированной и нервной дамой. Многие не любившие её люди, называли Марию «кликушей», зато другие видели в ней «новую, революционную святую — блаженную». Недаром молодёжь из уст в уста повторяла слова адвоката Спиридоновой Тесленко: «Перед вами не только униженная, больная Спиридонова. Перед вами больная и поруганная Россия».
Несмотря на почти легендарную популярность, Мария была приговорена к смертной казни через повешение. 16 дней провела девушка в ожидании казни, впоследствии она описала ощущения, которые ей довелось испытать в камере смертников: «Ни для кого в течение ряда последующих месяцев этот приговор не обходился незаметно. Для готовых на него и слишком знающих, за что умирают, зачастую состояние под смертной казнью полно нездешнего обаяния, о нём они всегда вспоминают как о самой яркой и счастливой полосе жизни, полосе, когда времени не было, когда испытывалось глубокое одиночество и в то же время небывалое, немыслимое до того любовное единение с каждым человеком и со всем миром вне каких‑либо преград. И, конечно, это уже самой необыкновенностью своей, пребывание между жизнью и могилой, не может считаться нормальным, и возврат к жизни зачастую встряхивал всю нервную систему».
Трудно поверить, но Мария с разочарованием восприняла весть о помиловании. Долгие, растянувшиеся в безвременье две последние недели Спиридонова, просветлённая, готовилась принять мученическую гибель во имя революции. «Моя смерть, — писала она в письме на волю, — представляется мне настолько общественно‑ценною, что милость самодержавия приму как смерть, как новое издевательство». Это же надо так ненавидеть окружающее, чтобы силой мести подавить физиологический страх!
Но всё‑таки девушка лукавила. Ей было страшно. По свидетельствам очевидцев, Спиридонова в те роковые для неё дни ожидания часами просиживала за тюремным столом. Соорудив из шпилек что‑то наподобие виселицы, она повесила на ней на волосе фигурку из хлебного мякиша и, задумавшись, подолгу раскачивала «человечка». Бессрочную каторгу Мария отправилась отбывать в знаменитый Нерчинск. Надо сказать, что режим царских тюрем был весьма лояльным и в пределах каменных стен заключённые пользовались автономией. Обычным явлением были диспуты, лекции, кружки, газеты, книги. Спиридонова успешно восполняла недостатки своего революционного образования. Теперь то, что она воплощала в жизнь по наитию, получило весьма солидное теоретическое обоснование. На лекции руководителя боевой организации эсеров Г. Гершуни по истории русского революционного движения собиралась вся тюрьма, из‑за ворот приходил надзор, и даже начальство позволяло себе интересоваться данным вопросом и уточнять у лектора кое‑какие детали.
Конечно, десятилетнее пребывание на каторге не было сплошным самообразованием. Постепенно режим ужесточался. Были и очень тяжёлые годы с голодовками, беспросветным отчаянием и болезнями. Она, как все борцы, пыталась бежать, однако попытки заканчивались неудачно. Освободила Спиридонову Февральская революция в марте 1917 года.
Наверное, ей тогда казалось, что жизнь только начинается, что идеалы становятся реальностью, что наступило «второе пришествие» но в действительности это был всего лишь второй и последний акт трагедии.
За время каторги многое изменилось на воле, и о Спиридоновой позабыли, однако необыкновенное одухотворение и внутренняя сила помогли Марии вернуться к активной политике. Вскоре её неутомимостью уже начинают по‑прежнему восхищаться, её революционный энтузиазм снова поставил её в число лидеров движения. Она, не зная усталости, ездит по стране, произносит пламенные речи, однако после эйфории всегда наступает момент, когда необходимо трезво разобраться в происходящем.
Поначалу Спиридонова, будучи левой эсеркой, поддерживает большевиков и даже часто встречается с Лениным, однако становление её сопровождается все большим неприятием позиции вождя. Она считала, что влияние большевиков на массы носит временный характер, поскольку у ленинцев «нет воодушевления, религиозного энтузиазма… всё дышит ненавистью, озлоблением…» Да, революционного романтизма, преданности делу у них, вероятно, было мало. Зато Спиридонова, привыкшая к борьбе с открытым забралом, не предусмотрела откровенное политическое коварство и жестокость своих бывших собратьев по оружию. Стоило Марии выразить своё неприятие Брестского мира, как из «символа» она превратилась в непримиримого врага революции.
Впрочем, в те годы трудно себе представить Спиридонову «бедной, невинной овечкой». Она пытается смело воздействовать на обстоятельства, и даже при её непосредственном участии арестовывают Дзержинского. Однако удача не сопутствует эсерам. Сама Спиридонова вскоре попадает за решётку, но теперь уже большевистских тюрем. Вот когда она вспоминает «добрых» царских надзирателей.
Второй акт оказался гораздо тяжелее первого: во‑первых, потому, что Мария стала старше и прежние ценности уже не казались такими безусловными, а прожитых лет уже не вернуть, во‑вторых, новые соперники оказались гораздо мстительнее. В 1920 году Спиридонова была арестована в третий раз чекистами. Взяли её больную тифом, вначале держали их с верной подругой Измаилович в тюремном лазарете, а затем по причине «крайней неуравновешенности» перевели в психиатрическую лечебницу, причём сделали это, вероломно подсыпав Спиридоновой снотворное. Мария объявляет голодовку. Международный женский конгресс, который проводился в то время в Москве, обращается к Троцкому с просьбой разрешить Спиридоновой выезд за границу, однако большевики отказывают, мотивируя это тем, что эсерка опасна для Советской власти.
Она становится одной из самых популярных женщин тех лет. На митинге 1924 года в Берлине известная немецкая анархистка Э. Гольдман назвала Спиридонову «одной из самых мужественных и благородных женщин, которых знало революционное движение». А в Париже даже появился комитет, поставивший себе целью добиться переезда Спиридоновой во Францию. В Германии были выпущены открытки с её фотографией.
А для Марии начинался последний виток «кругов ада». Она отправилась в ссылку в Самарканд. О чём думала стареющая революционерка, живя с подругой на скудные заработки на окраине «Советской империи»? В ней вдруг просыпаются давно забытые пристрастия: она с увлечением читает французских классиков в оригинале. Но большевистская власть не желает оставить в покое своих врагов, пусть даже они давно отошли от всякой активной деятельности. В начале тридцатых Спиридонову снова арестовывают и высылают в Уфу.
А последний, заключительный удар, конечно, был нанесён в роковом 1937‑м. В уфимской тюрьме с ней обращались жестоко и цинично, примерно так же, как в охранном казачьем отряде. Рассказывают, будто она заявила одному из следователей: «Молокосос! Когда ты только родился, я уже была в революции». Но эти слова казались смешными «сталинским соколам», былые заслуги никого не волновали, а возраст, как известно, не смягчал наказаний. Молох терроризма, который она сама когда‑то с таким азартом запускала, теперь добрался и до неё. Её расстреляли в сентябре 1941 года в Орловской тюрьме, когда фашистские войска подходили к городу. Революция пожирала своих детей!
ЗИНАИДА ЕВГЕНЬЕВНА СЕРЕБРЯКОВА
(1884—1967)
Русская художница. Дочь Е.А. Лансере. Член «Мира искусства». С 1924 года жила во Франции.
В 1910 году никому не известная Зинаида Серебрякова представила на выставке Союза русских художников ряд портретов, пейзажей, этюдов крестьянского быта. Её выступление, столь неожиданное, вызвало восторженные отклики, но настоящий фурор произвёл автопортрет «За туалетом». Картина, казалось, была выполнена с необычайной лёгкостью и быстротой. С полотна на зрителя смотрела счастливая, гармоничная женщина, своей красотой и уютом дома защищённая от сурового внешнего мира. За окнами царит зима (что удалось передать талантливой художнице с помощью света), а в комнате, среди причудливых безделушек, духов, свечей — тепло и празднично. Как сильно не хватает в жизни человеку этого внутреннего покоя и удовлетворённости, порядка, без педантичности, просто естественного душевного порядка и здоровья.
В 1910‑е годы, когда искусство декларировало ломаные линии и изломанные судьбы, в предчувствии катастроф, картина Серебряковой поразила современников своей детской непосредственностью и восторженностью перед будущим.
Авторитетный критик и крупный художник Александр Бенуа писал о художнице: «Ныне она поразила русскую публику таким прекрасным даром, такой „улыбкой во весь рот“, что нельзя не благодарить её… Автопортрет Серебряковой несомненно самая… радостная вещь… Здесь полная непосредственность и простота, истинный художественный темперамент, что‑то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, что‑то абсолютно художественное…»
Не станем подозревать Бенуа в пристрастности, но заметим, что молодое дарование приходилось критику родной племянницей. В доме, где выросла художница, горделиво отмечали: «В нашей семье все от рождения с карандашом».
Действительно, дед Серебряковой Николай Леонтьевич Бенуа — профессор, председатель Петербургского общества архитекторов. Все его сыновья — художники, деятели искусства. Екатерина Николаевна, мать Зины, тоже училась в Академии. Да и по отцу нашей героине было от кого наследовать художнический дар. Евгений Александрович Лансере — известный русский скульптор, получивший признание не только на родине, но и за границей, был мастером малой пластики и с особенной любовью лепил лошадей. К сожалению, Зинаида почти не знала отца, он умер от туберкулёза в 1886 году, и воспитывалась она в семье деда, Бенуа.
Девочка росла на редкость нелюдимой и замкнутой, что резко контрастировало с общительными, весёлыми домочадцами семьи Бенуа, зато в рисовании она проявляла недетское упорство и трудолюбие. Зинаида могла часами повторять на листе бумаги одну и ту же фигуру, предмет, добиваясь совершенства. По вечерам, когда каждый в большом доме занимался своим делом — читал, писал, готовил стол к ужину, — девочка рисовала ту или иную комнату. Летом, когда семья уезжала в деревню, Зинаида целыми днями работала над пейзажами, писала акварелью цветы и домашних животных. Её мало видели с книгой, она редко играла со сверстниками и не интересовалась учёбой. Такое самозабвение, несомненно, свидетельствовало о незаурядном даровании девочки, — попробуйте заставьте ребёнка заниматься постоянно каким‑то одним делом, если в нём нет внутренней потребности, внутреннего огня, который принуждает человека к творчеству.
Зинаида рано научилась работать акварелью в два‑три цвета, пользоваться размывкой, добиваться чистоты цвета и тона. Да и грех бы было талантливому ребёнку в семье, где жили интересами изобразительного искусства, не научиться секретам мастерства. Особенное влияние на становление Серебряковой оказал дядя Александр Николаевич. Энциклопедически образованный, он, казалось, знал о художниках и картинах все, он всегда имел своё мнение, был даже деспотом и свой вкус считал непогрешимым. Зинаида безоглядно поверила ему и покорно последовала в живописи за дядюшкой.
Созданное вокруг Бенуа объединение «Мир искусства» стало для Серебряковой её художественными университетами. Александр Николаевич открыл в 1890‑х годах Венецианова, почти забытого художника, и Зинаида со всей силой души отдалась изучению манеры этого мастера. Многие полотна Серебряковой напоминают картины Венецианова, да и Зинаида не намеревалась скрывать этого. Бенуа был настолько увлечён своим открытием, он с таким волнением рассказывал о художнике, о его этюде «Старая няня в шлычке», что Зинаида немедленно скопировала этот этюд.