всего он был счастлив, что к нему вернулась вера в Лобанова. И даже когда он
думал о том, как теперь сложатся его отношения с Ниной - она, без сомнения,
влюблена в Лобанова, - то даже эти мрачные, горькие мысли согревало чувство
радостной благодарности к Лобанову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Наука имеет свои странности. Сначала исследователь ценит те явления,
которые связываются законом; когда же закон установлен, исследователь
начинает ценить исключения из него, так как только они обещают ему нечто
новое.
Первые же лабораторные опыты дали расхождение с результатами,
полученными Андреем теоретически.
Андрей решил проконсультироваться с профессором Григорьевым. Этот
человек обладал редкой способностью мыслить теоретически. Для него перевести
физические явления на язык формул было так же естественно, как для
стенографистки записать человеческую речь знаками.
Ему было около сорока лет - возраст для профессора весьма небольшой;
если бы не высокий лысеющий лоб, он казался бы еще моложе - столько юношески
застенчивого сохранилось в его облике.
О способностях и характере Григорьева ходили легенды. Он мог, например,
явиться на лекцию и заявить: "Все, что я вам читал прошлый раз, - ахинея. И
в учебниках по этому разделу - тоже ахинея. Я тут кое-что надумал.
Следовательно, на самом деле картина выглядит так..."
Он мог допускать ошибки и неточности в ходе выводов, но всегда приходил
к правильному результату, потому что знал, что ему надо получить.
Печатных работ у него было мало. Говорили, что он до смешного
непрактичен. Его привлекали к консультации в самых различных областях. С
щедростью большого таланта он повсюду делился своими идеями, методами,
|
|
предоставляя другим разрабатывать следствия. В лабораторной обстановке он
чувствовал себя неуверенно, терялся при виде аппаратуры; аспиранты острили,
что он но умеет отличить паяльник от рубильника.
Теперь, когда работу над локатором перенесли в лабораторию, Андрей
решил, что он имеет право обратиться к Григорьеву.
...Отодвинув бумаги, которые разложил перед ним Андрей, Григорьев
попросил передавать суть дела на словах. Он откинулся на спинку кресла,
закрыл глаза и приготовился слушать. С закрытыми глазами лицо его выглядело
по-ребячьи круглым и добрым. Андрей говорил, а рука его с карандашом
непроизвольно тянулась к бумаге. Нужно было нарисовать, показать, но
Григорьев не открывал глаз. Глупое положение. Не вытерпев, Андрей сказал:
- Здесь диаграмма меняется вот так, - и провел на бумаге кривую.
- Как это "так"? - усмехнулся Григорьев. - Вам пора уметь без бумаги
рассказать так, чтобы все было ясно.
Досадуя, Андрей попытался растолковать ему свои затруднения, обходясь
без жестов и бумаги, и сразу почувствовал, как это сложно. Он отбросил
детали, останавливался лишь на основном. Объяснение пошло легче. Однако,
пренебрегая деталями, Андрей сам часто с недоумением запинался. Он впервые
смотрел на свою работу издали и порою не мог различить, что же его
затрудняло: важное оказывалось мелким, общая идея местами терялась.
Григорьев открыл глаза. Обычно наивно-кроткие, они сейчас были окружены
грозными морщинками.
- У меня тоже этак бывает... - Он постучал себе согнутым пальцем по
|
|
лбу. - Я тогда призываю своего сына, ему тринадцать
лет, и рассказываю ему о своих трудностях так, чтобы он понял. Бывает,
при этом и самому все становится ясным. Следовательно, главное - понять,
чего ты добиваешься. А у вас сумбур полный. Голову мне морочите, а сами не
разобрались. Мусор, вздор! Нет, нет, довольно! - Он замахал тонкими нервными
руками. - Называется кандидат наук! - Григорьев подошел к ассистенту,
который работал за соседним столом. - Как вам нравится, няньку себе нашел?
Обнаружить такие любопытные противоречия и не суметь в них разобраться!
Ассистент спокойно кивнул, продолжая работать. Высоким, неприятным
голосом Григорьев еще несколько минут кричал на Андрея:
- Добейтесь ясности и тогда приходите. Милости прошу. - Он критически
оглядел гостя. - Если в амбицию не ударитесь... Да, вот еще, - угрюмо
остановил он Андрея в дверях. - Со знаком там у вас... Плюс надо...
Проверьте. Плюс.
Андрей опустился на скамейку в вестибюле. Несмотря на всю свою
целеустремленность, он легко впадал из одной крайности в другую. Какую
ценность представляла его работа и он сам, если Григорьев с первого взгляда
высмеял все его "великие" проблемы? Полугодовые усилия, жертвы и достижения
мгновенно поблекли, превратись в малоудачную рядовую работу, которую
Григорьев играючи мог бы выполнить за неделю. Затем Андрей несколько
утешился, обозвав Григорьева зазнайкой, сомнамбулой, и стал размышлять,
почему в уравнении должен стоять плюс, а не минус.
- Как ваше самочувствие? - лукаво осведомился у него проходивший мимо
ассистент Григорьева. - Неважное? А шеф-то поет "Средь шумного бала".
|
|
- Выставил меня дураком - и поет.
- Э-э, не знаете вы Матвея Семеновича, - усмехнулся ассистент. - Он
такой! Обругал бы он так меня, я бы прыгал от радости. Если бы он вас считал
тупицей, он бы сделал за вас все и до трамвая бы проводил. А "Средь шумного
бала" высоко котируется.
Ассистент оказался прав. Через несколько дней Григорьев сам позвонил
Андрею и справился, почему он не приезжает. Андрей, вспыхнув от
удовольствия, что-то промямлил. "Приезжайте завтра, - попросил Григорьев, -
прямо на дачу".
Андрей отрепетировал перед Сашей Заславским предстоящую речь.
После истории на пароходе Саша боялся, что не сможет смотреть в глаза
Лобанову. Но на следующее утро Андрей спросил, согласен ли Саша работать в
его группе над локатором. Саша только ожесточенно кивнул головой. С этого
дня, несмотря на разницу возрастов и положений, между ними установилась
искренняя дружба. Саша доверял Лобанову свои тайны и сомнения. Мать мечтала
сделать из него агронома, а он убедился, что рожден быть электриком. Он
кончал вечерний техникум. Он хотел учиться дальше и не желал покидать
лабораторию, ему не хватало времени читать книги; если же учиться в заочном
институте, то совсем отстанешь от культурной жизни. Это был клубок
жизнерадостных противоречий. Саша стремился быть рассеянным, как Жуковский,
и внимательным, как Чаплыгин, целеустремленным, как Фарадей, и
разносторонним, как Ломоносов. В нем бродила тьма неустоявшихся, пожирающих
друг друга желаний.
Когда, в день отъезда к Григорьеву, Андрей проверил на Саше свои
объяснения, то внешняя простота и доступность задачи захватили Сашу. В
течение дня он предложил Лобанову несколько способов повышения точности
локатора. Выслушав возражения, Саша говорил: "Минуточку!" - и через четверть
часа предлагал новый способ. Он проводил Андрея на вокзал и до отхода поезда
выдвигал один проект за другим, вконец истощив терпение Андрея. Стоя на
подножке вагона, Андрей накричал на Сашу:
- Техник называется. Городишь ахинею. Закона Ома не понимаешь.
Когда поезд тронулся, Андрей подумал:
"Полезней, конечно, чтобы он вцеплялся в науку, а не в меня...
Постой-ка, ведь насчет переключателя он лепетал, кажется, дельно..."
Дача Григорьева стояла у моря, над крутым каменистым обрывом. На
калитке висела обычная надпись: "Осторожно, злая собака!" Слово "злая" было
зачеркнуто и поверх каракулями Матвея Семеновича написано: "сварливая".
Андрей открыл щеколду, но в это время его тихонько окликнули. За
деревом стоял незнакомый мальчик с такими же светлыми, выпуклыми глазами,
как у Григорьева, и манил Андрея пальцем.
- Идите за мной, - загадочно сказал мальчик.
Андрей двинулся за ним через кусты. У обрыва к высокой ели была
привязана толстая веревка.
- Можете по-альпинистски спуститься? - спросил мальчик. - А то там
дальше ступеньки есть.
Воспользоваться ступеньками значило навсегда погубить себя в глазах
мальчика.
- Что ж это у вас никакого пароля нет, - строго сказал Анд рей, входя и
игру. - А вдруг я - это не я!
Он деловито ощупал веревку, оглядел свой костюм и начал спускаться,
упираясь ногами в отвесную стену обрыва. Вслед за ним ловко соскользнул на
руках провожатый.
- Неплохо, - похвалил он Андрея.
На узком песчаном берегу Матвей Семенович Григорьев, в трусиках, в
компании трех полуголых мальчишек швырял камнями в бумажный кораблик,
прыгающий на волнах. Завидев Андрея, он что-то сказал ребятам, и они
неохотно удалились. Андрей снял пиджак, лег рядом с Григорьевым на стынущий
песок, лицом к морю.
На этот раз все было по-другому. Григорьев слушал Андрея внимательно и
говорил с ним как с равным.
Кое в чем Андрей разобрался самостоятельно, остальное сформулировал
четко, надеясь поставить Григорьева в тупик и в то же время боясь, чтобы и
впрямь Григорьев не развел руками.
Несообразности, пугающие Андрея, прельщали Григорьева как предвестники
новых, неустановленных законов. С помощью Григорьева он как будто поднялся
на сильных крыльях и увидел свою работу в цепи других проблем, увидел ее
место, ее соседей. С поразительной интуицией Григорьев улавливал в кажущемся
хаосе выявленных Андреем несообразностей черты закономерности. Он указал
выход из чащи, в которой Андрей бродил столько времени. Это была буквально
крылатость, - иного слова Андрей не находил. На этой высоте, где Андрей
задыхался, а Григорьев чувствовал себя отлично, можно было наконец охватить
взаимосвязь непонятных доселе явлений.
- Робеете вы перед высшей математикой, - бранился Григорьев, - а с ней
надо быть на "ты"!
Подобно полководцу, он намечал лишь общий стратегический план -
тактические приемы Лобанов найдет сам. Конденсатор, кстати, придется делать
особый; сегодня в гостях у Григорьева будет специалист по конденсаторам,
некий Смородин, пускай Лобанов договорится с ним.
Григорьев указал на возможность применения принципа локатора для
различных линий связи.
Андрея восхищал его метод: сопоставить самые отдаленные понятия, не
смущаясь тем, что эти сопоставления подчас грубы и химеричны. Этот метод
требовал бесстрашия, но мог привести к великим открытиям, до которых никогда
не додумались бы рассудительные и трусливые умы.
Узкогрудый, с кроткими, наивными глазами человек безбоязненно
замахивался на такие незыблемые, освященные великими авторитетами понятия,
что Андрей только пугливо поеживался. К чему его рост, его мускулы, когда
тщедушный Григорьев по сравнению с ним - сказочно отважный великан.
Андрей подумал, что Матвей Семенович не случайно выбрал местом беседы
эту пустынную отмель, где нельзя пользоваться бумагой, справочниками, где
ничто не стесняло воображения и на фоне голубых океанов неба и воды
отчетливо возникала суть, душа, ядро работы.
Григорьев сел, охватив руками острые коленки.
- Нет-нет, вы нашли что-то большее, - задумчиво сказал он невпопад и
вслед за тем пояснил Андрею, что было бы заманчивым попытаться с помощью
локатора проверить чрезвычайно важные положения о механизме электрической
дуги, над которой Григорьев работал последние годы.
Горделивой радостью взбудоражило Андрея - его локатор мог быть чем-то
полезен Григорьеву; и удивило: есть, оказывается, вещи, над которыми сам
Григорьев бьется годами; и растрогало - с какой робкой деликатностью
Григорьев просил о помощи!
- Эх, мне бы освободиться... - мечтательно вздохнул Матвей Семенович.
- От чего?
- Я сейчас делаю Тонкову математическое обоснование для его знаменитых
мостовых методов.
- Помогаете моему конкуренту, - засмеялся Андрей. - Не ужели вы
считаете его метод...
Григорьев пожал плечами:
- Ничего я не считаю. Заставляют. Ну и... теоретически задача
любопытная.
- А практически?
- Практически это, наверно, так же нужно, как железнодорожное
расписание с точностью до сотой доли секунды.
- Зачем же вы связываетесь с этой чепухой? - возмутился Андрей.
- Позвольте, какое я имею право вмешиваться в практическую сторону
дела? Я у Тонкова работаю по совместительству. Он директор, сам ученый. Он
обидится. Да и потом... сколько мне пришлось уже делать расчетов для мышей!
- с тоскливой застарелой горечью сказал Матвей Семенович. - Не первый раз...
- Ладно, прах с ним, с Тонковым. Давайте мы вашу теорию дуги доведем до
конца, - сказал Андрей. - Как только с локатором все утрясется, я попробую
приспособить схему для ваших измерений.
Григорьев руками замахал. С какой стати Лобанову связываться с такой
обузой? Получилось, будто он навязался, расхныкался тут. Нет, нет... Он
вскочил, начал торопливо одеваться.
Теория электрической дуги имеет решающее значение для выключателей
новых мощных гидростанций. Ею могут пользоваться сварщики, прожектористы...
Андрей, горячась, перечислял десятки отраслей техники. Григорьев
взволнованно и смущенно подпрыгивал на песке, пытаясь попасть ногой в
штанину. Андрей поддержал его.
- Я с радостью, Андрей Николаевич, - бормотал Григорьев, - я всем, чем
могу, помогу вам... Дайте мне всю расчетную часть.
Андрей накинул пиджак, счистил песок.
- Использовать вас так, Матвей Семенович, - это все равно, что колоть
орехи паровым молотом. Вы достаточно помогли мне сегодня. Беритесь за вашу
дугу.
Еще час назад Григорьев казался Андрею полубогом. Теперь перед ним был
человек, который тоже над чем-то бился, тоже проделывал пустые, ненужные
работы, мечтал, был трогательно щепетилен, позволял Тонкову эксплуатировать
себя. И от этого он стал Андрею ближе.
Позади них раздался свист. Матвей Семенович сунул пальцы в рот и
свистнул в ответ. Кусты раздвинулись, и двое мальчишек- один с выпуклыми
григорьевскими глазами, другой незнакомый - сообщили:
- Они собрались.
Григорьев сделал знак рукой. Головы скрылись, в глубине оврага
захрустели ветки. Белесые брови профессора сдвинулись, наморщив переносицу.
- Это разведка, - таинственно и важно сказал он. - Мне врачи запретили
купаться, ну, следовательно, надо избежать скандала. Мы с вами не виделись,
имейте в виду. Двигайтесь на дачу, а я своим ходом.
- Ваш ход известен, - в тон ему сказал Андрей. Матвей Семенович
погрозил пальцем и скрылся в кустах.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
По заведенному в поселке ученых обычаю, в субботние вечера собирались
по очереди у кого-нибудь играть в карты. В этот вечер принимали Григорьевы.
К приходу Андрея в большой, смежной с верандой, комнате сидело человек
шесть. На веранде четверо пожилых мужчин шумно играли в подкидного дурака.
Самого Григорьева еще не было.
После разговора с Матвеем Семеновичем Андрей находился в том
возбужденно-приподнятом состоянии духа, когда все окружающее служит
источником радости.
Он поздоровался с женой Григорьева и подумал, что у Григорьева должна
быть именно такая жена - маленькая, хрупкая, с узким лобиком, прикрытым
веселыми кудряшками, отчего лицо ее выглядело кукольным, капризным. Ее звали
Зинаида Мироновна, и это имя тоже показалось ему уютным. Любая мелочь в
обстановке комнаты, вплоть до старомодных кресел с высокими неудобными
спинками, находила у Андрея свое оправдание. Он испытывал почти
благоговейное чувство, как будто здесь можно было разгадать волнующую тайну
того, как живут и творят подлинные таланты.
Вместе с Зинаидой Мироновной он обошел гостиную, пожимая руки гостям, и
нисколько не удивился, когда его подвели к Тонкову.
- О, приятная неожиданность, - проговорил Тонков, показан крупные белые
зубы.
Сбоку от столика, за которым чопорная седая мать Зинаиды Мироновны
раскладывала пасьянс, на диване сидели остролицая, небрежно причесанная
девушка и молодой человек с веселыми пухлыми щеками.
- Смородин! - представился он, крепко встряхнув руку Андрея.
Андрею нравились физически здоровые, сильные люди, и то, что Смородин,
к которому он собирался обратиться с просьбой о конденсаторе, оказался таким
жизнерадостным, милым здоровяком, обрадовало его.
Зинаида Мироновна, пристроив Андрея, удалилась, шурша платьем, к
Тонкову.
Девушку звали Анечка. Она обладала острым, насмешливым язычком и на
правах племянницы Зинаиды Мироновны вышучивала присутствующих. Ей помогал
Смородин. Андрей смеялся, чувствовал себя преотлично, уверенный, что такой
безжалостно-иронический тон и должен царить в доме Григорьевых.
- Ого, Петушков извлекает рубль, - объявила Анечка, указывая в сторону
веранды. - Взгляните на его седовласую львиную голову, ай-я-яй, такого
человека оставили в дураках.
- Зато он оставил всех в дураках при защите, - подхватил Смородин. -
Слыхали, Андрей Николаевич, историю с его докторской диссертацией? Он
защищал но электрохимии. Химики считали, что в химии он ничего не понимает,
но электрик он выдающийся, а электрики голосовали за него как за химика.
- Теперь он получает свои шесть тысяч, - сказала Анечка, - окружил себя
таинственным полумраком и вылезает оттуда, что бы обозвать кого-нибудь
кретином.
- Анечка, расскажите, какой протокол сочинили наши ребята о Петушкове,
- попросил Смородин.
Анечка рассмеялась.
- В своей речи, - нараспев заговорила она, - соискатель коротко и четко
изложил содержание темы, доказывая необходимость присвоения ему степени
доктора наук. Из выступлений оппонентов явствовало, что диссертации они не
читали, но каждый из них имеет о диссертанте свое определенное мнение.
Заключи тельное слово Петушкова свидетельствовало, что возражений оппонентов
он не слушал, зато о каждом из них...
В гостиную вошел Матвей Семенович. Он был в черном костюме, с наспех
повязанным галстуком, скучный, натянутый. Сконфуженно он совершил, очевидно
тягостный для него, обряд рукопожатий и ответов на учтивые расспросы о
здоровье. Дойдя до Андрея, он подмигнул, пробурчав что-то вроде "рад вас
видеть". Потом он направился на веранду, но теща, не отрывая глаз от
пасьянса, тотчас сказала:
- Матвей, вас там просквозит. Григорьев послушно вернулся.
Зинаида Мироновна громко пожаловалась Тонкову:
- Вы бы повлияли на Матвея. С его здоровьем его посылают по заводам из-
за этого самого содружества. Сидеть в цехах, где
вредный воздух...
- Зиночка... - коротко попросил Матвей Семенович.
- Пожалуйста, не спорь, - властно остановила его Зиночка. "Ого, не
такая уж она куколка", - озадаченно подумал Андрей.
- Я удивляюсь: куда смотрит общественность института. Не ужели
непонятно, как надо беречь таких людей. Юрий Ильич, объясните мне, разве у
нас не может существовать чистой науки?
Тонков, нежно поглаживая бороду, успокаивал:
- Это временная кампания. Рациональное зерно в ней, конечно, есть,
только... - Он изящно пошевелил белыми пальцами, как бы играя гамму, и
многозначительно поднял брови. - Президент Академии, когда речь зашла о
связи науки с производством, сказал мне: "Не надо отвлекать ученого
мелочами, дружба с производством должна быть такой, чтобы не зарезать
курицы, несущей золотые яйца". Наше, Матвей Семенович, призвание - выдвигать
основные идеи.
Андрей ждал, что Григорьев жестоко высмеет Тонкова, и готов был прийти
на помощь, спросить у Тонкова, зачем же он лицемерит, заключив договор о
содружестве с электролабораторией, но Григорьев молчал, потирая лысину, как
бы стараясь понять, чего же хочет Тонков. Андрей был уверен, что здесь, в
доме Григорьева, Тонков должен чувствовать себя ничтожеством. Однако Тонков
держался самодовольно, уверенно, и рядом с его черной бородой, осанистой
фигурой и шелковой ермолкой Григорьев в своем мешковатом пиджаке выглядел до
обидного щуплым и невзрачным. Видно было, что, за исключением сына, никто в
доме с ним не считался, что относились к нему как к большому ребенку,
которого надо поминутно останавливать и вразумлять. Здесь он был совсем не
похож ни на того Григорьева, который безжалостно прогнал Андрея при первом
свидании, ни на того Григорьева, который час назад, на пляже, бесстрашно
сокрушал великие авторитеты.
Андрей заметил, что у Зинаиды Мироновны визгливый голосок, и что от
седых буклей и пасьянса тещи Григорьева веет нелепой старомодностью.
Постепенно он начинал ощущать некоторое несоответствие между тем, что должно
окружать Матвея Семеновича, и тем, что было в действительности.
- Посмотрите, - сказала Анечка, наклоняясь вперед, - что там вытворяет
Ростовцев.
Смородин прищурился, всматриваясь, и расхохотался:
- Ну и ловкач, он из своего портсигара устроил перископ и подсматривает
карты этого тюфяка Пуданова.
Черноволосый, подвижный Ростовцев азартно размахивал руками, его тонкий
с горбинкой нос лукаво морщился, из четырех игроков ой был самый азартный и
шумливый.
Петушков звенящим комариным голоском о чем-то безуспешно спорил с ним,
крохотные глазки его злобно сверкали. Пуданов слушал их с благодушно- сонной
улыбкой. Четвертый игрок, высокий неподвижный старик, сидел к Андрею спиной.
Андрей знал Ростовцева как одного из лучших специалистов по антеннам. В
своей области он считался магом, волшебником и верховным судьей. Судя по
рассказам Анечки, он крепко оберегал свое первенство, бесцеремонно
отталкивал тех, кто пробовал его обогнать. Он не боялся ввязываться в любые
драки, отстаивая свою руководящую роль. У него было хорошее чутье нового:
стоило появиться многообещающей работе, он тотчас подхватывал ее идею и
разрабатывал дальше. Благодаря своей прекрасно оборудованной лаборатории,
способным помощникам, благодаря невероятному трудолюбию и блестящим
способностям он быстро обгонял автора и снова победно шествовал впереди.
- Выходит, он какой-то коршун, стервятник? - мрачно сказал Андрей.
- Ничего подобного, - возразила Анечка, - он вовсе не честолюбив. И не
завистник. Он искренне уверен, что никто лучше его не сделает. Может быть,
он и прав. Во всем другом, кроме антенн, он добрейший человек. А какой
шутник и выдумщик!
- Ого, вы, оказывается, умеете видеть и хорошее, - с иронией проговорил
Андрей.
Анечка покраснела, открыла было рот, но ее перебил Смородин:
- Слыхали, какой номер недавно выкинул этот Ростовцев? У Пуданова есть
машина, и он считает себя незаурядным водителем. Когда машина стояла в
институтском гараже, Ростовцев забрался туда и приделал к глушителю
милицейский свисток. Приспособил он его так, чтобы свисток действовал,
начиная от определенной скорости. Вечером сажает Пуданов нашего шефа Тонкова
в машину, и они едут на дачу. Только разогнались на проспекте - свисток.
Пуданов останавливается, подходит к милиционеру. Тот: "Ничего не знаю", -
все же на всякий случай записал помер. Поехали дальше. Как газанут -
свисток. Тормозят, осматриваются - никого нет. Кое-как выбрались на шоссе.
Опять свисток. А кругом ни души.
Стариканы чуть не спятили. Галлюцинации!
Пуданов, о котором шла речь, сидел к Андрею боком. Андрей с трудом
узнал его. Пуданов растолстел, обрюзг, благодушная улыбка неизменно дремала
под тенью его сизого носа.
- Чем он занимается? - спросил Андрей.
- Разводит астры, - отозвалась Анечка.
- Нет, серьезно?
- Единственное дело, к которому он относится серьезно. - Анечка
рассказала, что его коллекция насчитывает около пятидесяти видов астр.
Последний раз Андрей видел Пуданова до войны на лекции о созданных им
фотоэлементах. Пуданов стал лауреатом, его избрали членом нескольких ученых
советов, ввели в редколлегии журналов, о нем писали, он давал интервью, его
имя приобретало все большую известность. Слава постепенно становилась его
хозяином. Она заставляла его все меньше времени уделять научным работам,
избавила от мелких обязанностей и тревог. И вот... астры! А ведь Пуданов -
это не Петушков. Тот бездарность, дрянь, по этот - настоящий ученый. И был
талант, большой талант. Андрею стало грустно.
- Очевидно, Пуданов до конца жизни останется человеком, - сказала
Анечка, - о котором будут говорить: "Ну как же, помни те, это он когда-то
наделал шуму со своими элементами" - или что-то в этом духе.
- Так и будет, - весело сказал Смородин, - на него уже сей час
ссылаются в предисловиях, а не в тексте.
Андрея покоробил этот веселый тон, эти мелкие злорадные насмешки, с
безопасного расстояния запускаемые в Пуданова.
- Не понимаю, чему вы радуетесь, - хмуро сказал он.
Тем временем Григорьев, пользуясь уходом тещи, улизнул на веранду, где
игроки шумно приветствовали его появление.
Сидевший до сих пор спиной к Андрею высокий старик поднялся и протянул
руки навстречу Григорьеву. Несмотря на старомодный пиджак, седые волосы,
стриженные ежиком, он выглядел удивительно моложаво. Его морщинистую смуглую
шею красиво оттенял белый отложной воротничок; кроме Андрея, только он был
без галстука. Взяв Григорьева под руку, он стал прогуливаться с ним по
веранде легким юношеским шагом.
- Кто это? - спросил Андрей у Анечки.
- Кунин.
- Кунин! - Андрей покраснел от удовольствия. Это имя было связано со
славой зачинателей русской физики. Кунин работал вместе с Лебедевым,
Лазаревым, он знал Попова, Тимирязева, во всех учебниках описывались его
знаменитые опыты но электростатике. Еще студентом на экзамене Андрей выводил
формулу Кунина.
- Сколько же ему лет?
- Он ровесник Медному всаднику... - начал было Смородин, но осекся под
хмурым взглядом Андрея и заговорил о недавней статье Кунина, в которой
старик якобы впал в идеализм. Андрей читал ее. Статья покушалась на
некоторые классические понятия электрофизики, это была смелая попытка
создать единую теорию, объяснить противоречия, и Андрей прощал автору
рискованные норой утверждения, плененный свежестью, искренностью и смелостью
его суждений.
Мимо них проходил Тонков под руку с Зинаидой Мироновной. Услыхав
разговор о Кунине, он сказал:
- Да, да... в наших академических кругах считают, что он серьезно
скомпрометирован. Зинаида Мироновна, вы должны предостеречь Матвея
Семеновича.
Ошибки Кунина стоят достижений некоторых ученых, - угрюмо сказал Андрей
и густо покраснел.
Тонков, мило улыбаясь, заметил, что вести научные споры в присутствии
дам было бы непростительно.
Раздосадованный, Андрей вышел на веранду, подумывая, как бы попрощаться
с Григорьевым и уехать.
Пуданов, дремотно улыбаясь, кивал Петушкову и смотрел в угол веранды,
где Кунин, Ростовцев и Григорьев о чем-то оживленно говорили. Видно было,
что Пуданову и скучно слушать болтовню Петушкова, и лень встать, но если бы
кто-нибудь поднял, он с удовольствием присоединился бы к тем троим.
Увидав Андрея, Матвей Семенович представил его друзьям. Они приняли его
радушно: Кунин - рыцарски внимательно, Ростовцев - лукаво, выискивая, нельзя
ли над чем подшутить.
Они рассуждали, есть ли на Марсе люди. И то, что в этом разговоре не
было ничего мудреного и нового, и то, что в таких выражениях об этом могли
спорить мальчишки, порадовало Андрея.
В их обществе Григорьев прояснел, взбодрился, неуступчиво мотал
головой. Перед Андреем снова стоял прежний Григорьев.
- Вы знаете, как произошли звезды? - хитро сморщив нос, спросил
Ростовцев. - Это остатки миров, где люди открыли атомную энергию и не смогли
договориться...
Никто не улыбнулся. Да и сам Ростовцев вдруг посерьезнел.
Смуглое лицо Кунина стало бесконечно старым. Зорко прищурились выпуклые