История с вешалкой мучительна. У меня горе, трагедия, а всем наплевать. Неинтересно это. Эта история и комична. Действительно, смешно: повесили и раскачивают. Мало того, что моя трагедия оставила всех равнодушными, в реальном мире она нашла своё разрешение в форме грубого фарса:
– Это Одиноков.
– Какой Одиноков? У которого отец умирает?
– Нет, которого за шиворот повесили.
Это сочетание порождает нелепость ситуации. Нелепо это. И вот смерть отца, её ужас, комизм и нелепость и воплотились навсегда в образе «вешалки»: я, нелепо раскачивающийся посреди толпы школьников.
Здесь произошла идентификация с отцом. Я как бы вобрал в себя его предсмертный опыт. И тем самым выломился, выпал из этого мира. Я понял, что в этом мире я всегда буду никчёмным дураком, и всё у меня будет из рук валиться, и меня всю жизнь будут раскачивать на вешалке, как раскачивали моего отца.
Примечание к №227
Германский дух создал материю‑материалистов, чьим лбом разбил ворота вражеского государства.
И сначала – успех бешеный. После Брестского мира в Россию приехал посол Германии граф Мирбах. По обычаю, первым делом он посетил главу государства – Ленина. У кабинета Ленина сидел часовой и что‑то читал. Когда Мирбах прошёл в кабинет, часовой даже не поднял на него глаз и продолжал читать. Посол, потрясённый таким развалом, взял у часового книгу и попросил перевести заглавие. Ему перевели: Бебель, «Женщина и социализм».
Но всё‑таки Мирбах кончил в России очень плохо. За воротами германский дух поджидал дух другого государства.
Примечание к №224
Получается нерасчленённая «правдаложь»
Юнг писал:
«Индийцы и китайцы способны интегрировать так называемое „зло“ не „теряя лица“. На Западе мы не можем этого делать. Для восточного человека проблема морали не кажется занимающей первое место, как это обстоит с нами. Для восточного человека добро и зло являются имеющими смысл компонентами природы и представляют собой просто варьирующиеся степени одного и того же. Я видел, что в индийской духовности содержится столь же много зла, как и добра. Христианин стремится к добру и поддаётся злу, индиец чувствует себя вне добра и зла и стремится достичь соответствующего состояния медитацией или йогой … в индийской духовности отсутствует как зло, так и добро, или же она столь загружена противоречиями, что индиец нуждается в нирване, освобождении от противоположностей и от десяти тысяч вещей. Целью индийца является не моральное совершенство, но состояние нирваны».
|
|
Западновосточная природа русских заключается в том, что в жизни, в слове они недостаточно различают добро и зло, хотя различение это всё же гораздо сильнее, чем на Востоке. С другой стороны, как и для восточного человека, для русских характерен уход от нравственной дилеммы. Но уход означает и ее решение, ибо вне социальной ситуации дихотомия добра и зла наконец проявляется. «Освобождение от противоположностей» реальности выявляет идеальную противоположность – христианское чувство вины и ответственности. Таким образом, мистерия добра и зла наиболее законченно переживается именно на русской почве, хотя с точки зрения не мистической, а, так сказать, вербальной, конечно, упрёк Запада в азиатской природе русских верен.
|
|
Примечание к с.18 «Бесконечного тупика»
Веховская идеология это есть не что иное, как игра во взрослых
Франк сетовал в «Вехах»:
«Так называемая „культурная деятельность“ сводится (в России. – О.) к распределению культурных благ, а не к их созиданию, а почётное имя культурного деятеля заслуживает у нас не тот, кто творит культуру – учёный, художник, изобретатель, философ, – а тот, кто раздаёт массе по кусочкам плоды чужого творчества, кто учит, популяризирует, пропагандирует». Но сами «Вехи» это распределение, а не производство. Производство это Достоевский, Леонтьев, Розанов. А Франк, Бердяев, Струве – «культурные деятели» в русском смысле этого слова. Виртуозы философской журналистики.
Впрочем, это и естественно, это и есть функция интеллигенции в её массе, как сословия (обслуга элиты, её передаточное звено). Беда в том, что интеллигенты бросились популяризировать чужие мысли совершенно неосознанно, на дилетантском уровне, считая себя какими‑то «мыслителями». В первых поколениях (Писарев, Чернышевский) это было смешно, потом – скучно. Ошибка двоякая: распределение неосознанное и распределение неквалифицированное, варварское, по типу «не обманешь – не продашь». (235)
В «Вехах» Франк призывает:
«Пора, во всей экономии национальной культуры, сократить число посредников, транспортеров, сторожей, администраторов и распределителей всякого рода и увеличить число подлинных производителей.»
Но как раз «производителями» культуры Россия не была обделена. Мешало именно НЕДОСТАТОЧНОЕ количество передаточных звеньев, их количественное и качественное убожество. Интеллигентам следовало не учить писать романы, а учиться читать и понимать прочитанное. Затем – учиться помогать делать это другим.
|
|
Примечание к №207
у меня была немецкая, протестантская юность
Католичество построено на детстве (как и православие). На впечатлениях детства. Протестантизм построен на юности. Трагизм юного, только что рождённого разума.
Интересна причина убогости русской молодёжной (интеллигентской) культуры. Интеллигенция не ощущала себя юной, в ней был нелепый переход от детства ко «взрослости». (249) Отсюда инфантильность русского либерализма (протестантизма, штунды). Те же дети, только с «водкой». Интересно, что типичная русская юность начинается с водки. Трагедию рождающегося разума русские просто пропивают.
Примечание к №207
Я плохой. А мир хороший.
У Достоевского Смердяков, развивая свои «атеистические идеи», всё же не может не согласиться, что есть на земле один‑два праведника, которые «где‑нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются».
» – Стой! – завизжал Фёдор Павлович в апофеозе восторга, – так двух‑то таких, что горы могут сдвигать, ты всё‑таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби черту, запиши: весь русский человек тут сказался!»
Из‑за такой полярности и одновременно ВИДИМОЙ полярности, полярности ПРЕДУСМАТРИВАЕМОЙ («русский человек две бездны созерцает»), отечественной культуре не нужно искусство как связь. «Связывать» ничего не надо.
Розанов писал о русской избе, в которой «огромные, почти над всей избой, полати представляют основу сна, а огромная печь представляет основу еды. „Еда и сон и труд – это всё!"“
А этому противопоставлен русский монастырь, где свобода, отдохновение, покой. Воистину идеальная, нематериальная жизнь. Зверская деревня и тут же рядом монастырская ограда, за которой светлое нематериальное существование. И всё едино, одно без другого невозможно. Связь – в мудром разделении. В МОЛЧАЛИВОМ дополнении. Монах не пойдёт в избу перековеркивать всё, а крестьянин не будет монаха «учить жизни». Идеал раздельной хорошести. Есть люди там где‑то. Вот это люди. А мы что… Войти внутрь этой не–, но одновременно и около‑религиозной жизни – значит всё разрушить. Нет идеи мессианства и просветительства, идеи переделки. (В чём очень упрекали русских «схизматиков» католики.) На такой почве выдвинувшие идею «ревизии», конечно, приобрели власть необыкновенную. Ничего, конечно, не переделали, а лишь перековеркали, перегадили. Но сама идея, возможность её в своё время удивила. Все опешили. Растерялись.
У меня совсем нет потребности в потреблении искусства. Делать – да, но быть зрителем, читателем… Зачем? Никакого искусства РОССИИ не нужно совсем. Ну его.
Искусство – «иди, я тебе что‑то покажу». А русский не хочет смотреть. Он знает, что где‑то там есть, и ему, как скупому рыцарю, «достаточно сознания сего». Пожалуй, ни у одного народа любопытство не пользуется таким неуважением. «Любопытный» это почти ругательство. «Ишь, прыткий какой.»
Примечание к №46
Трагедия без грана трагического – это трагедия абсолютная.
Самая страшная трагедия – отсутствие какой‑либо трагедии. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». – Не знаю. Отсутствие внешних событий – грустных и радостных – лишь обнажает внутренний трагизм жизни. Жил‑жил человек, потом умер. И все. Это трагическая основа жизни. А все эти социальные, бытовые и интеллектуальные «катаклизмы» – ерунда, мельтешение. Собственно, самая страшная и кристально чистая, кристально монотонная трагедия – это простая жизнь. Трагедии Шекспира это лишь осложнение и украшение, частность, интересные варианты. Изначальная трагедия – это наша жизнь. «Минуты роковые» мира лишь отвлекают человека от его индивидуальной трагедии.
Моя жизнь удивительно трагична. А, собственно говоря, трагических событий в ней нет. Смерть отца только. Но ведь это тоже так банально, так естественно мелко. Внутри же для меня моя жизнь удивительно трагична. Реквием. Но никаких проявлений нет и никто этого не узнает. Возможно, я необыкновенно поглощён собой и очень в себя вдумался, вчувствовался. Ведь трагедия это, собственно, не само несчастье, а его осознание. Но на пределе осознания любое событие трагично. И вот это ощущение трагичности жизни как таковой прорывается в сознание тоской по подлинной, настоящей трагедии; трагедии, осуществившейся в реальности.
Примечание к №231
Ошибка («веховцев») двоякая: распределение неосознанное и распределение неквалифицированное, варварское, по типу «не обманешь – не продашь».
Самый убийственный факт «веховцы» умудрились поместить в примечания. На 60‑й странице сборника Сергей Булгаков, говоря о космополитизме русской интеллигенции, заметил в сноске:
«О том своеобразном и зловещем выражении, которое он получил во время русско‑японской войны, лучше умолчим, чтобы не растравлять этих жгучих и больных воспоминаний».
Что значит «умолчим»? О чём же говорить тогда. О чём вообще тут можно говорить ещё. Это же предел! Весь сборник «кающихся интеллигентов» и следовало посвятить конкретному разбору совершившегося предательства. Все авторы «Вех» должны были начать своё «покаяние» с покорнейшего ходатайства перед верховной властью об учреждении чрезвычайного трибунала для разбора преступлений русской интеллигенции перед своей родиной.
Если бы задумались всерьёз, что такое русско‑японская война. Ведь это была репетиция войны русско‑германской. Со своей маленькой революцийкой, маленьким Брестом и маленьким пломбированным вагончиком. Вообще со своими микроскопическими (сравнительно) негодяйчиками и садистиками, шпиончиками и иудочками.
А ведь загадочнейшая вещь эта «русско‑японская». Крошечная Япония напала на Россию. Военный авторитет России был огромен – «страна железа и солдат». За 200 лет Русская империя проиграла только одну войну. И то, когда у ней на рукаве повисли Англия, Франция, Турция и Северная Италия. (Крымская война.) И вдруг какая‑то Япония, без опыта ведения войны с современными государствами, с гораздо более слабой промышленностью, с втрое меньшим населением, без союзников, одна, замахнулась на обширнейшее государство планеты. Замахнулась вовсе не вынужденно, так как захвата Японии у России и в мыслях не было. Значит, японцы на что‑то сильно надеялись. Очень сильно. Это народ авантюристический, смелый, но очень и очень расчетливый. Не дураками же они были, в самом деле. Значит, знали. Знали о предстоящей революции, о том, что военные действия будут вестись противником вяло и нерешительно. Знали всё. Весь мир был удивлён дерзким нападением Японии и никто не сомневался в разгроме японцев. А японцы ЗНАЛИ. И выиграли.
Через 75 лет после Цусимы опустились на морское дно, нашли русский броненосец и достали из его сейфа слитки платины. Русские всполошились: где, откуда, мы не знали, мы поднимем архивы. Русские не знали, что у них в кораблях содержится. А японцы о загадке цусимской платины знали. И 75 лет молчали, ждали, пока техника разовьётся, чтобы поднять можно было.
О загадке русско‑японской войны ничего ещё не сказано.
Примечание к №228
В больнице же ночью пробрался в кабинет главврача
«Преступление и наказание»:
«Господи! скажи ты мне только одно: знают они обо всем или ещё не знают? А ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что всё давно уж известно и что они только так… Что же теперь делать…»
Он стоял среди комнаты и в мучительном недоумении осматривался кругом; подошёл к двери, отворил, прислушался; но это было не то. Вдруг, как бы вспомнив, бросился он к углу, где в обоях была дыра, начал всё осматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это не то. Он пошел к печке, отворил её и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись…
…Они думают, что я болен! Они и не знают, что я ходить могу, хе‑хе‑хе!.. Я по глазам угадал, что они всё знают! Только бы с лестницы сойти! А ну как у них там сторожа стоят, полицейские!"
Примечание к №215
лечили его от инфаркта (зато бесплатно!)
Маркиз де Кюстин писал:
«У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия – страна фасадов. Прочтите этикетки, – у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле у них нет даже врачей… Если же вы случайно позовёте живущего поблизости русского врача, то можете считать себя заранее мертвецом».
Как говорится, не в бровь, а в глаз. Но Кюстин не учёл масштабов России. Такой махиной как же без фасадов управлять? Построить посреди Сибири город фанерный, но ведь слухом земля полнится. Иди, посмотри за тысячу вёрст, что там за Томск стоит. А так знают: есть город. А раз город, то, значит, ограда, убежище. И держатся уже смелей. Фасады это ничего. Миф очень важен. А ну как если сейчас сказать, что у нас врачей нет? что много‑много аппендикс и гланды удалить могут, да перелом простой срастить. Да и то «на тройку с минусом». Начнётся паника. НА ИЗВЕСТНОМ ЭТАПЕ фасады нужны, и в России без них вообще нельзя. (256) Ошибка в другом.
Розанов писал:
«Всё „казённое“ только формально существует. Не беда, что Россия в „фасадах“: а что фасады‑то эти – пустые».
То есть объяснили бы про фасады, что так надо, что тут замысел великий. Объяснили тем, кто ПОЙМЁТ. И отдали бы дело «фасадов» в их руки. «Фёдор Михайлович, выручайте!» А так мелко, пошло. И фасады‑то так себе, фасадики чахоточные. Чиновничьи. Розанов глубоко, глубоко подметил о сути русских фасадов, русского чиновничества, которое рассчитано «для дураков», построено на «сговорились, сволочи»:
«Чиновничество оттого ничего и не задумывает, ничего не предпринимает, ничего нового не начинает, и даже всё запрещает, что оно „рассчитано на маленьких“. „Не рассчитывайте в человеке на большое. Рассчитывайте в нём на самое маленькое“. – Система с расчётом „на маленькое“ и есть чиновничество. Заранее решено, что человек не гений. Кроме того он естественный мерзавец. В итоге этих двух „уверенностей“ получился чиновник и решение везде завести чиновничество».
И революция это решение возвела в квадрат, в куб. И кто я? – не просто философ, а философ в стране чиновников. Русских чиновников. Чиновников, которые всех и вся «учат». И меня учат.
Чиновник, которого я насквозь вижу третьим, окровеневшим от злобы глазом, знаю о нём с первого взгляда больше, чем он знал, знает и будет знать о себе за всю свою жизнь, знаю и день и час, когда он умрёт, отчего и как, знаю всех его предков и потомков, знаю, кем он задуман, кто научил его и сделал таким, – он мне скрипит: «Ты зимой шапку одевай, а то холодно». И с апломбом этак, откинувшись в кресле. А ручки на столе скрестил и пальчиками большими перебирает… Ежедневное, ежеминутное, ежесекундное издевательство.
Сама планировка улиц издевательская. Идёшь по улице, и все над тобой – последний столб, последняя урна или какая‑нибудь кошка, выскочившая из помойки, – все они сговорились и надо мной издеваются. Меня годами учат‑учат… Чему? «Умного учить – только портить».
Учили технологии придуривания:
– Ишь ты, вумный какой! снег повалил, а он с шапкой выкатился: «Я в шапке!» – Ну и дурак. Ты на мороз не то что без шапки, а под нуль подстриженный выйди. Да ещё перед окном начальничьего кабинета поскользнись и лысиной об лёд ударься, чтоб он учил тебя, дурака. Да ударься по‑умному: звонко, да не больно. Да перед этим за углом в шапке жди, чтобы менингит не заработать. Да в кабинете не понимай про шапку сначала – распрашивай, как и что, да ещё отнекивайся…
Примечание к с.19 «Бесконечного тупика»
«Я очень рано в детстве читал „Войну и мир“, и незаметно кукла, которая называлась Андрей, перешла в князя „Андрея Болконского“». (Н.Бердяев)
Константин Васильевич Мочульский писал о детстве другого философа – Владимира Соловьёва:
«Он жил в сказочном мире, в котором все предметы оживали и вступали в игру: ранец звался Гришей, карандаш был Андрюшей».
"Начитавшись Житий Святых, мальчик воображал себя аскетом в пустыне, ночью сбрасывал с себя одеяло и мёрз «во славу Божию». Фантазия развилась у него очень рано: он разыгрывал всё, что ему читали; то он был русским крестьянином и погонял стул, напевая «Ну, тащися, сивка», то испанским идальго, декламировавшим кастильские романсы…
Странным ребёнком был я тогда,
Странные сны я видал.
Так вспоминал он впоследствии о своём детстве."
Конечно, в биографии Владимира Соловьёва очень много странного. Прежде всего, странно – что же в его детстве странного? Ну, игрался он там, назвал карандаш Андрюшей (хорошо, что не Болконским). Это всё понятно. Непонятен подозрительный идиотизм трактовки, стилизация под «гениальность». Как взрослый дяденька Мочульский может писать:
«На поверхности были игры с братьями и сёстрами, сказки и стихи, а в глубине душа ребёнка жила в таинственном мире, в видениях и мистических грёзах, и это „ночное сознание“, полу‑явь и полу‑сон, чувство, почти невыразимое словами, и определило собой всю его дальнейшую судьбу».
В чём же проявлялись сии «мистические грёзы»? А вот в чём:
«В.Величко называет любовь мальчика к нищим „мистической“ и рассказывает, что „он был буквально влюблён в кучера, здоровенного детину с большой бородой … Бывало, вырвется мальчуган во двор и шмыг в сарай, к своему другу: бросится к нему на грудь, обнимает, целует“ … В 9 лет Соловьёв влюбился в свою сверстницу Юлиньку С., которая предпочла ему другого. Он подрался с соперником и на другой день записал в дневнике: „Не спал всю ночь, поздно встал и с трудом натягивал носки“ … Его первый мистический опыт (т. е., видимо, натягивание носков. – О.) связан с первой несчастной любовью (!). Душа ребёнка, взволнованная влюблённостью, раскрылась для видения любви небесной (!!). Мистическая философия Соловьёва, его платоническое учение о любви и культ Вечной Женственности вырастает из этого (этого вот!!! – О.) раннего любовного переживания … Это подполье (!!!!) творчества Соловьёва, тёмный хаос, слепая сила, одновременно и созидающая и разрушающая, таинственная глубина подсознания. Из неё…»
И та‑та и та‑та, и та‑та и та‑та. Ведь это чудовищно! Это можно читать или истерически хохоча или, в лучшем случае, с краской стыда. Стыда и за Мочульского, и за Соловьёва, и за всю многострадальную русскую философию. И ведь это не описка, не оговорка. Мочульский, будучи эмигрантским самоделкиным (угасающая русская мысль породила тогда целую плеяду подобных компиляторов), лишь послушно воспроизвёл обычный тон соловьёвства. Того пресловутого соловьёвства, которое окончательно превратило личность самого Соловьёва в то, что немцы называют «персонажем комической оперы». Ведь это гомерически смешно, когда Евгений Трубецкой открывает своё двухтомное серьёзнейшее исследование о «миросозерцании Вл.Соловьёва» следующей тирадой:
«Кому случалось хоть раз в жизни видеть покойного Владимира Сергеевича Соловьёва, тот навсегда сохранял о нём впечатление человека, совершенно непохожего на обыкновенных смертных».
При этом отвлечённое исследование прерывается цитированием гениальных стихов «великого философа» (Трубецкой его иначе и не называет):
В лесу болото,
А также мох.
Родился кто‑то,
Потом издох.
Или:
Михал Матвеич дорогой,
Пишу вам из казерны,
Согбен от недуга дугой
И полон всякой скверны.
Забыты сладкие труды
И Вакха и Киприды;
Давно уж мне твердят зады
Одни геморроиды.
Что ж, смешно. Можно ребятам под бутылку и огурец рассказать. (244) Только при чём здесь «мистический опыт», при чём здесь «миросозерцание», при чём здесь «совершенная непохожесть на обыкновенных смертных».
Штришок характерный – ласковый, покорный гомосексуальный блеск в глазах всех этих Трубецких, Булгаковых, Бердяевых, Эрнов и Мочульских, их совершенно противоестественная для мыслителя тяга к авторитету, вождю, фюреру.
Набоков писал в «Даре» об одном персонаже, склонном к однополой любви:
"Мне иногда кажется, что не так уж ненормальна была Яшина страсть, (259) – что его волнение было в конце концов весьма сходно с волнением не одного русского юноши середины прошлого века, трепетавшего от счастья, когда, вскинув шёлковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик, обращался к нему… и я бы совсем решительно отверг непоправимую природу отклонения, если бы только Рудольф (объект страсти – «сын почтенного дурака‑профессора и чиновничьей дочки, выросший в чудных буржуазных условиях». – О.) был в малейшей мере учителем, мучеником и вождём, – ибо на самом деле это был что называется «бурш», – правда, бурш с лёгким заскоком, с тягой к тёмным стихам, хромой музыке и кривой живописи…"
Примечание к с.19 «Бесконечного тупика»
Бердяев вышел из «Вех», а не из Достоевского и Толстого, хотя и утверждал обратное
Может быть, Бердяев вышел и из чего‑нибудь другого, поинтересней. Ведь русская история это, знаете ли, интереснейшая штука. Я, например, легко представляю себе следующий разговор в «известном учреждении» в начале 20‑х:
– Николай Александрович, ну что у вас общего с этой великосветской сволочью? В 1918 году вы же остались в Москве, в едином лагере русской демократии, протестующей против деникинских и колчаковских зверей. Так сказать, плечом к плечу. Тяготы все разделили. А пока годика на три‑четыре надо выехать. Мне самому стыдно. Нет, нет, не сотрудничать! Что вы, у нас не царская охранка, мы уважаем убеждения русской интеллигенции… Но вот информация о такой мрази, как Романовы, Марков‑второй и т. п., а? Ведь это изверги, убийцы, разорившие нашу с вами Россию! И они террористические акты хотят, хотят опять ввергнуть страну в пучину бедствий. Кому как не вам, философу, понимать всю опасность этого. Так вот… если услышите, ну там краем уха, что, например, имярек отправился нелегально в РСФСР, будьте любезны, сигнализируйте. Вот тут бумаженцию подмахните… Ага, ну и хорошо… А уж мы, будьте благонадёжны, с этой антисемитской сволочью церемониться не станем. Ну и в печати эмигрантской разоблачайте, не абстрагируйтесь.
А что? По‑моему, это гораздо убедительнее лубочного рассказа о допросе у Дзержинского, который, по словам Бердяева «был человек вполне убеждённый, искренний» и вообще «не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким». МОРАЛЬНО русский интеллигент вообще и Бердяев в частности на такое предложение ничего возразить не мог. А с другой стороны, зная полёт фантазии ГПУ, трудно предположить, что с высылаемых в 1922 году по распоряжению Ленина не пытались напоследок выдернуть оставшуюся шёрстку. Так что всё очень отчётливо складывается.
Может быть, прямого разговора и не было. Но мне очень хочется, чтобы он был. Это бы придало биографии Бердяева необходимую законченность, блеск. (243) И я почти уверен, что диалог был. Бердяев хотел честь заменить умом. Но ум‑то у него был слабенький, женский. (254) Этот человек в известный момент потерял дворянскую честь и стал скользить по наклонной плоскости. Даже незаметно для себя. А поскольку русская история любит договаривать, то соскользнул он довольно‑таки далеко.
Примечание к №135
бунт против реальности именно за счёт её утрированной, ненормальной прорисовки на манер Толстого
Толстой в «Воскресении» следующим образом описывает христианское богослужение:
"Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь Бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху (242) и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нём. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью".
Подобные отступления в своих романах Толстой обставлял особенной торжественностью, ибо в них предполагалось делание из слов реальности, то есть правды. Несмотря на, а точнее – благодаря диаметрально противоположной посылке, Толстой пришёл к чисто иудейскому взгляду на мир.
Лев Николаевич переписывался с Соловьёвым. В принципе, он мог это делать на иврите (Соловьёв учил язык с Гецом, а Толстой – с Минором). В одном из писем Толстой писал:
«Я вперёд знаю, что если Вы, Владимир Сергеевич, выразите то, что Вы думаете об этом предмете (о „еврейском вопросе“. – О.), то Вы выразите и мои мысли и чувства, потому что основа нашего отвращения от мер угнетения еврейской национальности одна и та же: сознание братской связи со всеми народами и тем более с евреями, среди которых родился Христос и которые так много страдали и продолжают страдать от языческого невежества так называемых христиан».
Если среди евреев родился Христос, то, можно добавить теперь, среди русских родился Антихрист. И он не забыл «глыбу», «матёрого человечища». В полуразрушенной и осквернённой Оптиной пустыни, в скиту (самом святом месте, монастыре в монастыре), в алтарной части церкви повесили большой портрет Толстого. (255) Отлучённого от церкви.
Розанов сказал о Толстом:
"Чего хотел, тем и захлебнулся. Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за «Войну и мир», – он сказал: «Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром». (261) Но вместо «Будды и Шопенгауэра» получилось 42 карточки, где он снят в 3/4, 1/2, в фас, в профиль и, кажется, «с ног», сидя, стоя, лёжа, в рубахе, кафтане и ещё в чём‑то, за плугом и верхом, в шапочке, шляпе и «просто так» … Нет, дьявол умеет смеяться над тем, кто ему (славе) продаёт свою душу. «Которую же карточку выбрать», говорят две курсистки и студент. Но покупают целых три, заплатив за все 15 коп."
Вместо Шопенгауэра получился «наш советский Шопенгауэр». В мешке с рукавами.
Но последний штрих. В Оптиной повешена полутораметровая ФОТОГРАФИЯ Толстого. «За 15 коп.» Признайтесь же, что в русской истории есть странная эстетика договаривания. Кажется, ну хоть на этот раз, хоть в эту сторону язык не высунется. А он р‑раз – и высовывается. «Великий и могучий русский язык». Во какой. В нашей истории все языки высовываются. Миллиард языков. Может, русская идея, её лучший биоморфный образ, это ёжик такой из языков. Он плывёт в океане истории на языках.
Примечание к №135
Станиславского тут даже жалко
Чехов всегда испытывал к театру пренебрежительное отвращение. А фразы «театр это школа», «театр это храм» заставляли его хохотать. Он с юных лет насмотрелся на актёров, на театральные нравы и сделал для себя соответствующие выводы:
«Современный театр – это сыпь, дурная болезнь городов. Надо гнать эту болезнь метлой, но любить её – это нездорово. Вы станете спорить со мной, и говорить старую фразу: театр школа, он воспитывает и прочее… А я Вам на это скажу то, что вижу: теперешний театр не выше толпы, а, наоборот, жизнь толпы выше и умнее театра; значит он не школа, а что‑то другое…»
«Театр, повторяю, спорт и больше ничего … в театр, как в школу, без которой нельзя обойтись, я не верю».
«Актеры никогда не наблюдают обыкновенных людей. Они не знают ни помещиков, ни купцов, ни попов, ни чиновников. Зато они могут отлично изображать маркёров, содержанок, испитых шулеров, вообще всех тех индивидуумов, которых они случайно наблюдают, шатаясь по трактирам и холостым компаниям».
Разве что к актрисам Антон Павлович был неравнодушен. Они его волновали как мужчину. Делился по этой части впечатлениями с Сувориным:
«Помнится мне одна 19‑летняя, которая лечилась у меня и великолепно кокетничала ногами. Я впервые наблюдал такое уменье, не раздеваясь и не задирая ног, внушить вам ясное представление о красоте бёдр. Впрочем, Вы этого не понимаете. Чтоб понимать, нужно иметь особый дар свыше.»