Когда открылась Государственная Дума, Лев Николаевич изрёк:
«Чтобы решить что‑либо важное, всякий должен обдумать у себя в кабинете, а на народе ничего путного не выйдет».
Трагедия Толстого в том, что его ни разу в жизни не вызывали в кабинет. Хотя бы в кабинет секретаря обкома.
Георгий Флоровский писал:
«У Толстого был темперамент проповедника морали, но его взгляд на мораль был странно ограничен. Высшая моральная категория для него была – закон. Он постоянно призывает людей делать не то, что добро, но то, что по закону, или предписанию. Только исполнение закона даёт удовлетворение. Только его исполнение нужно и радостно. Бог для Толстого не был Отцом Небесным, но Хозяином, у которого нужно было работать. Любопытно, что даже в молодости Толстой был склонен к мелочному распределению своей жизни и поведения, хотя и не имел в этом большого успеха. Он хотел жить согласно расписанию, отмечая свой успех или неудачу день за днём. Эту привычку он сохранил до самых своих последних дней. Моральное поведение могло быть, по его мнению, сведено к расписанию, простой и разумной схеме».
Толстой это чиновник, морализатор. Организатор. Вот бы кого в упряжку русского государства запрячь! И просмотрели, просмотрели. Позорно просмотрели, глупо просмотрели. Розанов писал, что просмотрели организационный талант Чернышевского. Но этот талант не развернулся же. Это лишь предположение, хотя, наверно, и правильное. А в Толстом упустили явно гениального помощника, громадную опору для русской государственности.
Толстой, когда вышел февральский номер «Русского вестника» с «Войной и миром», поутру, ещё не вставая, посылал брата за газетой, где должны были быть первые отзывы:
|
|
«Ты ведь хочешь быть генералом от инфантерии? Да? А я хочу быть генералом от литературы! Беги скорее и принеси газету!»
И вот стал генералом. Он как хотел: «слуга царю, отец солдатам». А царя‑то в литературе русской и не было. Ему нужно было в секретариат Союза писателей, первым секретарём, да ещё + членом ЦК и т. д. А в литературе Устава гарнизонной и караульной службы не было (ещё). Ну и нашлись люди, взяли Толстого в работу. Но это было не то совсем. Он работал, работал честно, по расписанию (гениальная работоспособность русского чиновничества). Однако оказался без Хозяина. И превратился в Хрущёва русской философии.
Примечание к №877
Брак родителей был мезальянсом.
В период своего жениховства отец отпустил бородку и усы, по улице ходил в кепке. Мать, ещё не зная его, несколько раз на улице замечала – навстречу ей шёл идеализированный, открыточный Ленин. Отец тоже обратил внимание на молодую заглядывающуюся на него девушку и однажды пригласил её в кино. Так начался я.
Примечание к №870
Как же тут сбросить Пушкина с корабля современности
Пушкин начал писать «Евгения Онегина» в огромной тетради с массивным книжным переплётом. Такие тетради предназначались для делопроизводства кишинёвской масонской ложи «Овидий», членом которой был Александр Сергеевич. Но ложу по сложным заглушечным соображениям распустили, и её тетради достались Пушкину. Там и написано его рукой: «Мой дядя самых честных правил».
Примечание к №876
роль масонства в истории русской культуры огромна
Приведу всего лишь один пример. Иван Киреевский – основоположник славянофильства. Кто его учителя? – Родственник со стороны матери масон Жуковский; отчим масон Елагин (переводчик Шеллинга, пробудивший у молодого пасынка интерес к этому мыслителю) и профессор Московского университета масон‑шеллингианец Павлов. Сам Киреевский с самых юных лет – член масонской ложи. Причём характерно, что влияние масонства не внешнее, а прежде всего внутреннее, духовное.
|
|
Задать вопрос: каковы причины увлечения Шеллингом в России с начала ХIХ века до начала века ХХ? Можно приводить и приводятся десятки аргументов. Но главный‑то один: Шеллинг – масон. Спросите, почему в России пользовался таким уважением, например, Иоанн Златоуст? Ответ, ГЛАВНЫЙ, прост: Златоуст христианин, причём восточный.
Очень правильно русскую религиозную философию называют именно «религиозной», а не конкретно христианской или, тем более, православной. Прежде всего она масоно‑христианская. Христианская, но на масонской подкладке. Флоровский, верно указывающий на в значительной степени неправославный характер русской религиозной философии, всё же не додумал до конца. Если она не православная, то это тоже определённая ТРАДИЦИЯ, определённая КУЛЬТУРА. Он таким образом просто неправильно посмотрел. Увидел неправильность как раз в сильных сторонах. Та же ошибка, что и в материалистическом взгляде на русскую философию. Конечно, если рассматривать развитие русской философии в русле материализма (и шире – позитивизма), то какая убогая, провинциальная картина! В свою очередь, если посмотреть, как это сделал Флоровский, на развитие русской мысли с точки ортодоксального христианства, то конечно, всё будет гораздо красочнее, ярче, но на всём будет какой‑то порок, что‑то у всех будет не получаться. Как будто какой‑то рок глупости преследует русских мыслителей. Но существует закон Оккама. Не следует ли изменить точку отсчёта, и тогда надобность в многочисленных коррекциях и таблицах эпициклов отпадёт сама собой?
|
|
Примечание к №878
Толстой был неумным человеком в обыденной сфере
Мережковский с непревзойденным блеском разоблачил утончённейшее сибаритство Толстого, лишь вначале и для неопытного глаза выглядящего этаким аскетом. На самом деле вегетарианство великого писателя было вкусной и здоровой диетой, стоившей гораздо дороже обычной пищи; его одежда, внешне простая и непритязательная, была идеально продумана для условий сельской жизни и шилась по «индивидуальному заказу»; рабочий кабинет, якобы скромный, оказывался на поверку невиданной роскошью, мечтой любого человека, занимающегося интеллектульным трудом; одиночество и затворничество Толстого оборачивалось счастливой жизнью патриарха огромного клана любящих и боготворящих его людей и т. д. и т. д.
Но Мережковский, кажется мне, не прав, приписывая все эти заслуги житейской сметке и расчётливости Толстого. Как раз никакой сметки у него не было, и сам он не смог бы ни пищи себе приготовить, ни одежды сшить или подобрать, ни создать условий для работы, ни воспитать детей. У Толстого был талант профессионального аппаратчика, человека, умеющего подбирать кадры. Плюс второй брежневский талант – спокойная уверенность, пассивность, способность в известный момент не соваться куда не надо и идти на неофициальный, никак не обговоренный ленивый компромисс. Позволял работать на себя, но смотрел на это сквозь пальцы. Собственно, Мережковский к этому и подошёл, но остановился и не сделал соответствующего вывода.
Мережковский в своей знаменитой книге Достоевского огрубил, не по зубам он ему оказался. Зато Толстой это его добыча. Как будто Льва Николаевича кто‑то специально берёг для Мережковского. И злорадство тут вот в чём: у Дмитрия Сергеевича толстовский подход к Толстому. Подход Мережковского злой. Что‑то болезненное и юродское в этом ощупывании одежды и сапогов (а Толстой жив, ему ещё 10 лет жить). А Мережковский его ощупывает, сопит. Розанов о Толстом писал хуже, вообще смеялся в лицо, но в сущности получилось добрее. Почему? – Это были мнения, взгляды. Ироничностью своей уже подчеркнуто «мненные», мнимые (субъективизм). Мережковский всё это прочёл, переписал, а потом аранжировал, развил и получился «Толстой и Достоевский». И тут уже текст сплошной, тотальный, определяющий. И как тут ни крути, как ни оговаривайся (а Мережковский сделал всё возможное для нейтрализации), получается гадко. Гадко, ибо порочен сам замысел: дать Толстого всего, целиком, без просвета. Сплошняком: вот Толстой Лев Николаевич. Получилось уди‑вительно правдоподобно и, по великому закону оборачиваемости, плохо, нехорошо. «Меня, Иван, высший суд судить будет».
Именно бесполая «справедливость» это мяч в рожу. Мережковский не понимал, что он хоронит своей книгой Толстого. И он прямо проговорился о его смерти, сказав, в сущности, так: «Ну‑ну, посмотрим, как ты будешь дальше». Мережковский смерил Толстого, то есть ударил челом его же добром.
Софья Андреевна вспоминала:
«Лев Николаевич никогда не брал на руки Серёжу. Он радовался, что у него сын, любил его по‑своему, но относился к нему с каким‑то робким недоумением. Подойдёт, посмотрит, покличет его и только.
– Фунт, – вдруг назовёт он сына, глядя на его продолговатый череп. Или скажет – Сергулевич, – почмокает губами и уйдёт».
Мережковский вышел к Толстому: «Борода, Левинсон», – почмокал губами и ушёл. Идиотское отсутствие диалогизма. Вот он в кроватке, а слово найдено.
Я открыл ещё один частный закон русской жизни: на идиота всегда найдётся сверхидиот. Родник отечественного идиотизма неисчерпаем.
Примечание к №854
Пропала жизнь.
«Пропала жизнь». Не как истерический вопль или объявление о пропаже, а как бесполая, равнодушная деталь мира. Обычный городской ландшафт. «Слава КПСС» на фасаде соседнего здания. Быт. Глаз привычно скользит, не замечает. Никаких трагедий.
Примечание к №862
Реальность стала Богом.
А Бог – реальностъю. В виде писателя. Но писатель не абсолютен, это ещё и человек. Требовалось создание абсолютного писателя, что было принципиально несоразмерно с его человеческой природой. Интересно что с точки зрения противоположной сгущенная в литературных произведениях реальность порождала писателей. То есть литература творила человека. С этой точки зрения оказалось возможным создание абсолютного неписателя, то есть создание абсолютно нетворческой личности – уже не собственно человека, а персонажа. С точки зрения христианской мифологии – антихриста. Таковой и был создан. Для литературы как побочный продукт, а для христианства как итог подобной литературной цивилизации. Для христианства побочным результатом создания антихриста явилось создание удивительной литературы.
Примечание к №865
в платоновских Афинах произошло событие далеко не безобидное
Да вообще возникновение философии просто‑напросто противоестественно. Что побудило людей к столь бесполезному, бесплодному и разрушительному занятию? Какая причина? – Половое извращение. Древнегреческое общество – общество гомосексуальное, гомосексуальное глубоко, убеждённо. Достаточно почитать сочинения Аристофана. Их писал убеждённый педераст, причём педераст, живущий в сообразном педерастическом мире. Педерастом был Сократ, педерастом же – Платон. Собирающаяся вокруг учёных мужей греческая молодёжь образовывала философские союзы, носящие гомосексуальный характер. В этом и кроется причина зарождения философии. Юноша, в отличие от девушки, обладает умом, что создаёт возможность интеллектуального ухаживания. Ведь что может быть привлекательней и заманчивей для мужчины чем красивая беседа на возвышенные темы? У самого заурядного, никудышного мужчины загораются глаза, стоит заговорить с ним о вечных вопросах. И Сократ, столь поглощённый Эросом, но, увы, некрасивый, бросил все силы на создание здания разума; и в результате – какой успех! – в него влюбился красавец Алкивиад. Именно эрос совершил переворот. Иначе совершенно непонятно, почему лопнула скорлупа наивного бытового сознания.
Но рождённый огонь Логоса был настолько ярок, настолько ослепителен, что не только какой‑то там грязный гомосексуализм (а всё‑таки даже для греков он являлся чем‑то порочным), но и вообще весь мир, сама жизнь показалась грязной и тёмной пещерой. Сократ отказался от любви Алкивиада, а потом выпил цикуту. Афродита вульгарная превратилась в Афродиту Уранию. Любовь к женщине, низшему существу, – в любовь к существу совершенному – мужчине. Любовь плотская – в любовь идеальную, платоническую, в мужскую интеллектуальную дружбу – в братство философов. Потом – в любовь к любви‑идее и к миру идей, отождествляемому Платоном с царством Аида, бога мёртвых и бога потустороннего мира.
После этого огонь философии передавался людям как нечто данное, очищенное от первоначальной грязи. После асексуализации произошла даже гетеросексуализация философии. Став социальным явлением, она зеркальным блеском попадает в мир женщин. Женщина не может понять величия философа, но она может увидеть, что в мужском интеллектуальном мире её избранник почему‑то пользуется глубоким уважением. И этого оказывается достаточно. Философия стала явлением гораздо более нормальным, более адаптированным к реальной жизни. Ведь эта адаптация длится 2,5 тысячелетия. И всё же не следует забывать о довольно скабрёзной истории зарождения самосознания.
Примечание к №874
Ещё лет 25‑50 литература продержится на ностальгии, по инерции. И всё – провал лет на 100
А дальше? Дальше вообще «вот‑сейчас литература» станет абсолютно тем же, что и литература в других странах, тем же, чем были и в России другие виды искусства – живопись, музыка, театр. Но «классическая русская литература» ХIХ‑ХХ веков будет осмыслена как РЕЛИГИЯ (900). И возможно, религия живая. Хотя бы как секта.
Примечание к №822
«жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов» (К.Леонтьев)
Однажды отец с кем‑то говорил в комнате, а я – маленький – тут же «мешался». Стал открывать ящики стола и нашёл комсомольский значок. Отец увидел, взял его у меня и стал в руках вертеть. А потом говорит товарищу:
– Это мне друг подарил, Валька Котов. Он умер от рака, ему ещё 30‑ти не было. Я пришёл с ребятами с работы к нему в больницу, а он лежит и плачет: «Ребята, за что меня‑то, я ж не пил никогда, не курил; и с девушкой даже не целовался ещё». Все испугались и ушли, а я остался успокаивать. Говорю: «Ну, ты же секретарь комсомольской организации, вспомни о молодогвардейцах, Корчагине». И ему лучше стало – он так слушал. С ним же никто не говорил по сути, только улыбались. Я к нему потом ещё приходил. И он мне, чудак, мальчишка, вот свой значок комсомольский подарил. Одного я в жизни святого такого видел.
Значок потом куда‑то затерялся, но я его хорошо помню. Он был необычного, тёмно‑тёмновишнёвого цвета, на фоне которого золотился профиль Ленина. Я его потом очень боялся.
Примечание к с.49 «Бесконечного тупика»
Мне ничего не хочется, и я отчётливо сознаю, что никому не нужен.
Я долго думал: в чём странность Чаадаева? Впечатление от его работ странное. Чувствуется, что где‑то здесь сумасшедшинка, а в чём конкретно – не поймёшь. И лишь позднее, «задним умом» я, кажется, догадался. Чаадаев что писал? Русские – ненужная нация. Лишённая каких‑либо оригинальных черт. Вообще «прореха на человечестве». Но ведь это единственный случай в мировой истории, чтобы нация стала самоосознавать себя таким вот образом. Некоторая цивилизация вдруг заявляет, что она не нужна. В мире, где какая‑нибудь Сербия или Турция пищит и хорохорится, старается оттолкнуть локтем соседа… Да уже за одну эту мысль чаадаевскую Россию нужно поместить в оранжерею и по утрам беличьей кисточкой смахивать пылинки с каждой колючки сего кактуса. Вот почему Чаадаев не только западник, но и славянофил. По оригинальности самой идеи (904). Чаадаев велик не как мыслитель (слаб, адиалогичен), а как стихийное явление природы русской.
Примечание к №600
Ленин человек без биографии.
Есть у Даниила Хармса рассказик очень хорошо попадающий в перекрестье ленинской рыжеволосой плешивости и пресловутых «Философских тетрадей»:
«Голубая тетрадь №10
Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его назвали условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего у него не было! Так что не понятно, о ком идёт речь. Уж лучше мы о нём не будем больше говорить».
Примечание к с.50 «Бесконечного тупика»
Я немею, говоря о себе, и говорю только о себе, говоря о другом.
Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли. А мысли даны человеку, чтобы скрывать свои чувства. От кого? От самого себя. А что такое он сам? Язык, истекающий в мысли, и мысли, изливающиеся в чувства.
Примечание к №855
Впрочем, уже риторика.
Мне хотелось сказать что‑то удивительно интересное, важное. И я чувствовал где‑то там, в глубине, что это возможно, что я смог бы. Но когда я начал говорить, то ничего не получилось. Всё стало переходить на меня, навиваться на меня. Я распускал по ветру паутинки своих мыслей, а они не хотели улетать от меня, и всё прилипали ко мне, и я совсем в них запутался, в самом себе запутался. Я очутился в глухом и жёстком коконе, коконе своего одиночества. Символ всей моей жизни. Я ничего не могу сказать. Розанов вот сказал:
«В жизни чем больше я приближался к людям – становился всё более неудобнее им, жизнь их становилась от моего приближения неудобнее. И от меня очень многие и притом чрезмерно страдали: без всякой моей воли…»
Я навил на себя паутину розановщины. «Дошутился». Всё изогнулось ко мне. Я – Бог. На свободе я хотел уйти от свободы. И вот как всё запуталось. Я смеюсь и плачу. Но что делать. Я не ограничивал себя, не притворялся. И вот что получилось. Чистая форма национального мышления. Я договорил. Рукописи не горят – какой ужас! Прости, Розанов. Прощай. Я неправильно понял последние слова отца. Он, конечно, сказал не «прости», а «прощай». Ледяной сквозняк вытягивал его лёгкое тело из комнаты, и он слабо, как во сне, цеплялся за ножки кровати, стула, косяк двери. И тут я. Он падая, улетая, ухватился за меня. Хотел в ужасе обнять, заплакать. Прощай, Розанов. Какое‑то чувство апатии, опустошения. Крах. Пропала жизнь.
– Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь.
– Но божество моё проголодалось.
Ведь ничего этого не нужно. Зачем? Я не понимаю. Я вдруг понял, что я русский. Зачем? Не надо. Верните. Я не хочу, это несправедливо. Мне всегда мечталось, что моя душа, мой гений похож на красивую нежную девушку. А оказалось…
Русь птица‑тройка. Куда же ты летишь. И обвинитель по делу Дмитрия Карамазова добавил:
«Но, на мой грешный взгляд, гениальный художник закончил так или в припадке младенчески невинного прекрасномыслия, или просто боясь тогдашней цензуры. Ибо, если в его тройку впрячь только его же героев, Собакевичей, Ноздрёвых и Чичиковых, то кого бы ни посадить ямщиком, ни до чего путного на таких конях не доедешь!»
То есть что это? – Тройка чертей. Блок сказал: над всеми нами нависла гигантская тень гоголевской тройки.
Примечание к №865
Вырабатывалась соответствующая культура одиночества и культура смирения, покаяния.
Бердяев сказал, что немцы раскаяние заменили пессимизмом. Но более продуктивно обернуть эту мысль на себя: русские заменили пессимизм раскаянием, покаянием. Пессимизм – форма существования «я» в мире, раскаяние – момент выхода за пределы обыденной, безличной жизни. Покаяние – нечто кратковременное, экстатическое. Пессимизм – постоянное, обычное. Тон. Несомненно, покаяние выше, зато пессимизм дольше. Покаяние предсмертно, пессимизм – жизнь, даже преджизнь (юность). Русское одиночество тоскливо, немецкое – трагично. У русских была культура уединения, но не было культуры одиночества. К одиночеству, к «смерти Бога» они оказались неготовы.
Чрезвычайно характерно. До сих пор ни одного русского писателя или философа пессимиста. Всё кончается «хорошо»: «взошло солнце и затетенькала какая‑то птичка».
Примечание к №877
Как бы мне хотелось вывернуть с хрустом пальцы листающему эти страницы
Отец оставил мне хорошие связи и плохую наследственность. Оформив же наследственность при помощи связей, можно было избежать армии, этой «сверхшколы».
Как я хотел вывернуть наманикюренные пальцы медсестры, чтобы поднесённые в её ладошке таблетки взлетели разноцветным фонтанчиком конфетти и покатились по больничному линолеуму. И чтобы крошить, крошить их каблуками (тоже мечта – какие каблуки? – тапочки, шлёпанцы). Она была неприлично красивая, накрашенная, от неё пахло духами. И презрительно улыбалась в снопе света, падающего через раскрытую дверь в тёмную палату. Страх, холодный пот. Присела на мою койку, а я, дрожа под одеялом, забился в угол.
Когда меня положили на экспертизу в психиатрическую больницу, а это было вечером, свет в палатах был потушен, я, растерянный, близорукий, в темноте не мог постелить постель, не видел. И лёг поверх одеяла, в брюках. Это была вторая ошибка. Первая – ещё в приёмном отделении я сказал, что не хочу надевать больничный халат. Это было квалифицировано как «неправильное поведение», и после двух недель обследования меня стали лечить. Я ходил по коридору и слышал за спиной голос уборщиц:
– Вот этот молодой человек совсем тяжёлый… Вот он пошёл.
– Где?
– Вот.
Врач, как только я «поступил», спросила: «А как вы понимаете пословицу „кашу маслом не испортишь“?» Это называлось «проверка уровня интеллектуального развития».
Есть то, что давали в больничной столовой, было невозможно, и я спасался кусками сахара, да иногда с отвращением съедал несколько ложек полугнилого салата или пахнувшей тиной каши. В первый день за завтраком медсестра‑старуха спросила:
– А чего же масло в кашку не кладёте?
– Да оно же жёлтое.
– У нас всё хорошее, специально проверенное. А кушать не будете, ручки завернём за спиночку стульчика и ложечкой, ложечкой в рот.
Вовсе не было злобы. Это про пальцы сейчас реминисценции, тогда только сцена мелькнула однажды на секунду и скорее умозрительно. А был страх и тягучая заторможенность, внешнее спокойствие, замирание, и удивительно тонкое, отчётливое восприятие всего происходящего. Я, постоянно молчащий, какой‑то стёртый, весь ушёл в слух, обоняние, зрение. Белая краска: простыни, халаты врачей, сахар, рамы окон, потолки, тумбочки. Пахло подгнивающими яблоками и табачным дымом. За окнами жёлтая осень, солнце. Доносились деформированные обрывки фраз от расположенной рядом диспетчерской товарной станции. Мать меня забыла.
Я всё это воспринимал трагически и всерьёз. Мечтал поступить в университет, а очутился то ли сумасшедшим, то ли жуликом. Всё‑таки достаточно банальная история для нашей действительности для меня, внутренне, воспринималась совсем иначе. Там моя личность окончательно сформировалась. Отношение к миру. Это было мистическое переживание (898), очень тонкое и точное. Жизнь довернула, мазнула кистью последний раз по оконченной картине – живи.
Примечание к №862
И всё сбылось. Мифы осуществляются.
Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой, Соловьёв и Федотов – ласковые вы мои, миленькие, – вы‑то и создали этот мир: тёмный, издевательский, душный и безнадёжный. Вы всё Бога искали. Так вот: вы, вы‑то, миленькие, голубчики, были одержимы неудержимым, страшным сатанизмом, вы‑то и придумали всё. Вы «понимали о себе». Понимали слишком «много» при таком чудовищном замахе на гениальность.
«Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное… Как кто убил?.. да ВЫубили, Родион Романыч! Вы и убили‑с…»
А то как же так получается? Вот Бунин писал:
«Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома, – сколько откроется тёмного, греховного, неправедного … Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись! А ведь захватили этот дом как раз при том строе, из которого сделали истинно мировой жупел. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!»
Действительно, «ничего». Россия с самого Александра Благословенного это, с точки зрения государственной, очень мягкая, гуманная и просвещённая страна, настолько мягкая, гуманная и просвещённая, что при тогдашнем уровне образования и культуры народа дальше и некуда. И вот там сидели по углам какие‑то гении и писали книжки. И вдруг, ни с того ни с сего, 66 миллионов людей «в корзину для бумаг». Это что же вы там написали такое??
Примечание к №625
Какие могут быть «традиции» у крайнего субъективизма? Только традиция метемпсихоза.
Розанов писал о своём творчестве:
«Тут, в конце концов, та тайна (граничащая с безумием), что я сам с собою говорю: настолько постоянно и внимательно и СТРАСТНО, что вообще кроме этого ничего не слышу».
И там же:
«Больше этого вообще не может никто, если не появится ТАКОЙ ЖЕ. Но я думаю, не появится, потому что люди вообще индивидуальны (единичны в лице и „почерках“)».
Разве традиция метемпсихоза это настоящая традиция, за которую можно спрятаться (я что, я ничего, моё дело маленькое; есть традиция, и мы никому не позволим…)? А тут что? Вот появится какой‑нибудь Одноглазов (897)и скажет:
– Ну да, это всё правильно про Розанова. Но только одна маленькая поправочка, штришок‑с. Розанов это не ты, а я.
И всё. Знание – сила. Любовь – слабость, беззащитность. Постыдное бессилие ревности.
Я написал гениальную книгу. Но с одним «но». Нужно априорное интуитивное принятие этого. Если сразу поверить, то мысль читающего полетит. Если нет, если читатель меня не любит – я графоман. Очень честная книга. Я откровенен. Ломка в том, что сам текст совершенно «беспол». Всё зависит от интуитивного решения, от акта веры. И оба решения одинаково правильны. Мощный усилитель. Огромная аэродинамическая труба. Вы зашептали о любви, и весь мир осветился возвышенной, прекрасной музыкой. Вы ухмыльнулись, и весь мир захохотал, смёл смехом посмевшего… И в том и в другом случае определение летит по тоннелю, ни разу не задевая за стенки. Всё быстрей и быстрей. На каждой странице написано: Одиноков –?, или Одиноков – 0. Всё громче и громче…
А для меня эта книга ласковая. Слова мягко гаснут, исчезают.
Примечание к №876
Человек, плохо знающий русско– и немецкоязычную масонскую литературу, издававшуюся в XVIII‑н.XIX вв. в России, не может квалифицированно судить об истории русской литературы и философии.
Русский текст производящейся в седьмой степени розенкрейцерства «герметической операции в тайне творения»:
«В сосуде смешивается майская роса, собранная в полнолуние, две части мужской и три части женской крови от чистых и целомудренных людей. Сосуд этот ставится в умеренное тепло, отчего внизу отложится красная земля, верхняя же часть – Менструум – отделяется в чистую склянку и время от времени подливается в сосуд, куда ещё прибавляется „один гран тинктуры из анимального царства“. Через некоторое время в колбе будет слышен топот и свист, и вы увидите в ней два живых существа – „мущинку и женщинку“, – совершенно прекрасных, если кровь была взята от людей целомудренных, и полузвериных в противном случае: они будут двигаться, ходить, а посередине вырастет прекрасное дерево с разными плодами. Путём определённых манипуляций можно поддерживать их жизнь в течение года, причём от них можно узнать всё, что угодно, „ибо они будут тебя бояться и почитать“. Но потом „человечки“ начнут вкушать от плодов среднего дерева – появится пар и огонь, а гомункулусы будут извиваться, ползать, стараться спрятаться, „так что жалко на них смотреть“. Затем в сосуде произойдёт „смешение и тревога“ – человечки умирают, разверзнется земля, целый месяц сверху будет низвергаться огонь, а потом всё утишится, стопится и сольётся. Содержимое банки разделится далее на 4 части: верхняя сияет блестящими красками, под нею образуется кристалловидная часть, ниже кроваво‑красная, а совсем внизу непрестанно курящийся чёрный дым. В верхней части предстанет „небесный Иерусалим со всеми жителями“, во второй – „сткляный мир“, в третьей „красное великое сткляное море“. Наконец, нижняя часть – это „мрачное обиталище всех диаволов и адочестивых“. Если эту нижнюю часть положить в реторту и подогреть, то наверх изойдёт „огнегорящий сублимат“, легко сжигающий всякую вещь; при других манипуляциях всё здесь свернётся в клуб, и родится ужасный червь, который через 4 дня исчезнет».
Изучая историю русской литературы и философии всегда следует помнить о «мущинках и женщинках». В очень значительной степени речь идёт о филологической и теоретической алхимии.
«Можно вскоре ожидать наступления разумного и умеренного общественного устройства на земле … Счастливое общественное устройство, подсказанное гениями, заставит технику и науку идти вперёд с необозримой быстротою … человек сделается истинным хозяином земли. Он будет … широко эксплуатировать океаны … Сначала исчезнут вредные животные и растения, потом избавятся и от домашних животных. В конце концов, кроме низших существ, растений и человека, ничего на земле не останется… Многочисленное население земли будет усиленно размножаться, но право производить детей будут иметь только лучшие особи… Так пройдут тысячи лет, и вы тогда население не узнаете. Оно будет настолько же выше теперешнего человека, насколько последний выше какой‑нибудь мартышки. Исчезнут из характера низшие животные инстинкты. Даже исчезнут унижающие нас половые акты и заменятся искусственным оплодотворением. Женщины будут родить, но без страданий, как родят низшие животные. Произведённые ими зародыши будут продолжать развитие в особой обстановке, заменяющей утробу матери… Окружат солнце искусственными жилищами, заимствуя материал от астероидов, планет и их спутников. Это даст возможность существовать населению в 2 миллиарда раз более многочисленному, чем население земли. Отчасти она будет отдавать небесным колониям свой избыток людей, отчасти переселённые кадры сами будут размножаться. Это размножение будет страшно быстро, так как огромная часть яичек (яйцеклеток) и сперматозоидов пойдёт в дело … Получатся очень разнообразные породы совершенных … Впрочем, будет господствовать наиболее совершенный тип организма, живущего в эфире и питающегося непосредственно солнечной энергией (как растения)… Земля оказывается исходным пунктом расселения совершенных в Млечном пути. Где на планетах встретят пустыню или недоразвившийся уродливый мир, там безболезненно ликвидируют его, заменив своим миром … Во вселенной господствовал, господствует и будет господствовать разум и высшие общественные организации … Поэтому мучительная жизнь земли редкость, что она получилась самозарождением, а не заселением. В космосе господствует заселение, как процесс более выгодный. Ведь человек разводит морковь и яблоки от готовых организмов… Но в космосе самозарождение допускается, хотя и чрезвычайно редко, в силу необходимости, обновления или пополнения совершенных. Кое‑где они вырождаются и ликвидируются ввиду встречающегося местами регресса … Роль земли и подобных немногих планет хотя и страдальческая, но почётная. Земному усовершенствованному потоку жизни предназначено пополнять убыль регрессирующих пород космоса. На долю земного населения выпал тяжкий жребий, высокий подвиг. Немногие планеты его получают. Едва ли одна на биллион. Иначе быть не может. В противном случае это противоречило бы разуму совершенных, то есть высшему эгоизму. Не могут же они работать во вред самим себе … Жизнь в более высоких организмах подобна сну, а жизнь в высших животных, хотя и ужасна (с т.з. человека), но субъективно несознательна. Корова, овца, лошадь или обезьяна не чувствуют её унижения, как не чувствует сейчас и человек унижения своей жизни. Но высшие существа смотрят на человека с сожалением, как мы на собак или крыс … Корова, если бы она имела более разума, также пожелала бы остаться коровой, овца не захотела бы расстаться с овечьей жизнью. Также и волк, и тигр, и таракан, и клоп, и глиста. Ограниченность человека заставляет и его впадать в те же гнусные желания. Да и много ли найдётся людей, которым бы стоило дорожить прошедшим!.. Но и самые высочайшие люди, раз они знают, что их ожидает ещё более высочайшее, должны с радостью примириться с гибелью прошлого».