— Ты, Славин, не горячись, — ответил Иван. — Я своего слова еще не сказал. Осторожность во всяком деле необходима. И если мы поручимся за Краева, будем за него в ответе. А поручиться, я думаю, следует. Парень-то в общем неплохой.
— Правильно! — подал голос Фарид Ибрагимов. — И насчет Беленького правильно…
— Так я тоже не против, — согласился Витя. — Но учитывая, так сказать, настроение…
— В общем так, — прервал его Иван, — берем Краева на поруки. Но только, чтобы следить за ним. Всей группой!
— Верно! — раздалось несколько голосов. Ребята пошли к выходу.
Люся пропустила вперед Наташу и замедлила шаги. Подойдет или не подойдет к ней Саша. Раньше они всегда уходили вместе. Пусть уж было бы все по-старому, пусть!
И все-таки радостно захолонуло сердце, когда увидела, что Наташа оделась и вышла из дверей одна.
Люся не спеша надела пальто, закрепила на голове шарфик, пробежала глазами объявления на доске профкома. И тут только поймала себя на мысли, что чего-то ждет.
Нет-нет! Она быстро вышла за дверь и сбежала по каменным ступеням. «Идти и не оглядываться!» — приказала она себе и… оглянулась. Рядом стоял Саша.
— Люся, я… провожу тебя?
— Не надо, Саша.
— Почему?
— Ну, просто… не стоит.
Это было незаслуженно жестоко. Она поняла это сразу, едва взглянула на Сашу. Еще мгновенье, и она бросилась бы к нему со словами извинений.
Но он уже взял себя в руки. Глаза потемнели. Брови вплотную сошлись у переносья.
— Ну, что же… — проговорил он глухим голосом и, круто повернувшись, зашагал прочь.
Люся осталась стоять на месте. Все в ней словно окаменело. Что это, ссора? Нет, это конец. И ничего нельзя сказать ему, объяснить… Как пережить? И если он обернется сейчас и увидит ее, растерянную, плачущую, и вернется к ней, она, кажется, не сделает больше от него ни шагу, несмотря ни на что.
Но он не обернется. И не возвратится к ней. И не узнает даже, чего стоило ей сказать это «просто не стоит».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИНДИЙСКАЯ АКТРИСА»
Крупные снежные хлопья рвутся в самые окна.
Они мчатся вверх, вниз, во все стороны, и кажется, весь мир закружился в огромной белой карусели. Бело все: мостовая и крыши, воротники прохожих и вывески, белы деревья, бела вся улица. А снег все валит и валит.
— Ну и погодка, — говорит Саша, глядя в окно.
— Да, поднавалило снежку, — отвечает Петька. — Сейчас бы в лес на лыжах!
— В лесу сейчас красота, — соглашается Саша. — Но пока не кончим, никуда!
— Да я так, к слову…
Они сидят за высоким лабораторным столом в препараторской кафедры минералогии и усердно монтируют прибор — задание Юрия Дмитриевича. Друзья спешат: не за горами сессия, а прибор нужно закончить в этом семестре, чтобы уже в каникулы начать измерения. Ведь им поручено — шутка сказать! — самостоятельно исследовать, как меняются магнитные свойства минерала оливина в зависимости от содержания в нем железа.
Это их «тема». Юрий Дмитриевич предупредил, что ее внесли в план научно-исследовательской работы кафедры, и дал срок: первое мая. Но для работы с кристаллами оливина понадобился новый тип держателя. Это и есть тот прибор, над которым сидят сейчас приятели, время от времени посматривая в окно.
— А на лыжах и в самом деле неплохо бы, — замечает Саша, укрепляя в тисках ось маховичка. — В такую погоду, знаешь, забраться бы куда-нибудь подальше…
— Не трави! — обрывает Петька. — Договорились же!
— Нет, я так, вообще… А здорово, что Цагин разрешил тебе работать на кафедре Юрия Дмитриевича.
— Наш декан — не то, что ваш Камбала. Да, а как новый математик?
— Кущев? Силен. Пришел — и сразу контрольную. А мы, сам знаешь, ни бе ни ме. Ну, думаем, разнесет в пух-прах. А он нас же и утешает. «Ничего, — говорит, — наверстаем».
— А Герасимов как? Все еще ходит в президентах?
— Да нет, турнули давно. Теперь вместо него Бардин. А Герасимова — на бытовой сектор.
— Зря! Совсем из бюро надо бы…
— Я тоже так думал. Да говорят, нельзя до перевыборов… А ты, значит, окончательно решил по физике твердого тела пойти?
— Интересная штука, знаешь! Да и в решениях ваших проблем без нее не обойтись.
— Наших проблем? Кроме шуток? Значит, тот наш разговор не пропал зря? А я ведь, честно, думал, что ты к нам идешь из-за Андреевой.
Петька присвистнул.
— Познакомился я с ней… Только она, оказывается, ни то ни се — дистиллированная вода!
— Ну, это уж ты брось! Можешь пижонить по любому поводу. Но тут…
— А с чего ты разошелся? Было бы из-за кого.
— Запомни, я никому не позволю сказать о ней плохого. Никому, слышишь!
— Да ты что! — удивился Петька. — Я же не сказал ничего такого. Да и не знал, что ты к ней…
Саша не ответил. Оп подошел к тискам, взял напильник.
Несколько минут они работали, не говоря ни слова. Наконец Петька окликнул:
— Сашка!
— Ну, что?
— Значит, нравится она тебе?
Саша промолчал.
— Да брось ты в самом деле. Что я тебе, не друг?
Саша отложил напильник и подошел к окну. Петька встал рядом.
— Ну, чего ты? — он положил руку на плечо Саши. Тот чуть приметно вздохнул.
За окном сгущались сумерки. На столбе напротив зажегся фонарь. И теперь лишь в полосе света струились снежинки.
— Так я и знал, что нравится, — сказал Петька вполголоса.
— «Нравится!» Не то, Петька… — Саша сел на подоконник и, по-прежнему не отрывая глаз от окна, задумчиво произнес: — Ты знаешь, мне кажется, что такой, как она, нет больше на всей земле…
— Даже? — Петька состроил рожу. — Табак, значит, твое дело! Влюбился по уши!
— Разве можно в нее просто влюбиться. И разве мог бы я когда-нибудь сказать ей об этом…
— Ну и дурак!
— А ты?
— Что я?
— Ты мог бы сказать ей?
— А я сказал.
— Ты… сказал?! А она?
Петька замялся:
— Как тебе объяснить… Все они такие, будто и не понимают ничего. Нет, брат, это не по мне. Ходить да на луну вздыхать — на это я не способен.
— Опять пижонишь.
— Ничего подобного! Я прежде всего физик. А физик должен быть рационалистом. Всегда и во всем. Я, если вижу, что не по той дороге пошел, так фью-ю-ю! А ты вот пропал!
— Почему пропал?
— Да разве я тебя не знаю? Пропал, как миленький! Только как же теперь с Наташкой?
— С Наташей? Понимаешь, Петька, все стало как-то сложно с ней, с Наташей. Прежде я думал, что хорошо знаю ее. А теперь… Сначала, когда приехал осенью, мы часто спорили с ней, даже ругались. Мне казалось, она стала какой-то пустушкой, вроде Аллочки. А потом, после колхоза, снова все переменилось. Сейчас она никуда не ходит. С Алкой, видно, не дружит. И ко мне, вроде, как прежде. Будто и не было у нас никакой ссоры. А я после всей этой чехарды…
— Ну, конечно, когда появилась такая…
— Нет, Петька, не то. Пойми меня. Она мне и сейчас нравится, Наташа. И если бы вот сейчас, сию минуту, что-нибудь случилось с ней, я бы жизни не пожалел. — Саша вздохнул. — А вот думаю все время не о пей…
— Да-а, брат. Сплошная психология… Ну, я пошел. Хватит на сегодня.
— На кристаллографию завтра придешь?
— Нет. По книге разберусь.
***
Модест Петрович не в духе. Только что закончилось расширенное заседание партбюро, и, несмотря на то, что он, Бенецианов, дважды выступал против нового предложения Воронова, бюро приняло решение рекомендовать Ученому совету создать единую общефакультетскую лабораторию.
Но это бы полбеды. Совету можно рекомендовать что угодно. И неизвестно еще, как он посмотрит на эту «рекомендацию»… Взвинтило Модеста Петровича другое. На бюро зашел разговор о научно-исследовательской работе на факультете, о состоянии науки геологии вообще. И тут случилось неслыханное. Воронов, для которого честь факультета не дороже прошлогоднего снега, и который, наверное, уже и забыл, что когда-то был геологом, вдруг заявил, что геология отстала от других наук на полстолетие, что научные исследования стоят в ней на уровне чуть ли не девятнадцатого века и что, если ученые-геологи хотят исправить положение, им нужно серьезно переучиваться. Так прямо и заявил: «Все мы должны сесть за книги, чтобы восполнить пробел в знаниях физики и математики, мешающий дальнейшему движению вперед».
Так что же теперь и ему, профессору Бенецианову, создателю факультета, признанному главе местной школы геологов, переучиваться? Сесть за учебники и начать зубрить интегралы?
И ведь никто не возразил. Все завкафедрами словно воды в рот набрали. Один Чепков что-то пытался «обосновать», но его тут же одернул секретарь. Тоже, вершитель судеб геологии! Выбрали на свое горе! Но кто бы мог подумать? Казалось, ничего и не замечает, кроме своих ракушек. А тут тоже: «Мы в долгу перед подрастающим поколением. Они вправе потребовать от нас…» Слишком уж многие стали требовать. Слишком! Бенецианов в возбуждении заходил по кабинету.
В дверь постучали.
— Да, — сказал он.
Дверь с шумом распахнулась.
— Так-та-а-ак! Ходим и нервничаем, — зарокотал густой бас Грекова.
Бенецианов живо обернулся. Вот с кем душу отвести! Греков был почти одних лет с Бенециановым, и их с давних пор связывало нечто большее, чем просто приятельские отношения.
— Ну-с, как понравилось выступление Воронова? — спросил Греков, садясь в кресло и пододвигая ящик с папиросами.
— Демагог! — бросил Бенецианов, продолжая ходить по кабинету.
Греков улыбнулся. Высокий, полный, с крупными энергичными чертами лица и густой шапкой жестких седых волос, он являл собой прямую противоположность Бенецианову, особенно сейчас, когда тот беспрерывно семенил из угла в угол и скороговоркой сыпал словами:
— Я был возмущен. Да что там, возмущен. Я был разъярен! Взбешен!
— Ого! А меня так больше возмутило выступление Ивана Яковлевича, — заметил Греков. — И не столько возмутило, сколько насмешило.
— Выступление Чепкова? Что же в нем было такого… смешного? — удивился Бенецианов.
— Так ведь весь смысл его «речи» сводился к тому, что углубленное изучение физики не только ни к чему, но даже мешает геологу. И это ученый! Ученый — против науки!
Бенецианов поморщился:
— Против физики — это не значит, против науки вообще.
— Но зато очень напоминает мне «индийскую актрису».
— Что-что? — не понял Бенецианов.
— «Индийскую актрису», — повторил Греков, шаря по карманам в поисках спичек. — Разве не слышал?
— Нет, не слыхал.
— Ну, как же! В свое время на кафедре столько было разговоров об этом…
— Понятия не имею.
— Тогда слушай, — Греков наконец закурил и поудобнее уселся в кресле. — Это было давно, еще в первые годы революции. Тогда Семен Лазаревич, мой учитель… Ты его помнишь, конечно?
— Разумеется! Чудесный был старик, шутник, весельчак. — Бенецианов тоже сел к столу и взял папиросу.
— Вот-вот! — сказал Греков, подавая спички. — Он и рассказал нам эту историю. Дело было так. Ехал он однажды утром в университет. А кучер его Пантелей — я его до сих пор помню, занозистый был мужичонка — знай себе ворчит на козлах:
— Вот ведь, революцию сделали, и все должно бы стать по-новому. А как возил тебя в пролетке, так и вожу. Как сидел на этих козлах, так и сижу…
Семен Лазаревич слушал, слушал, да как гаркнет:
— А ну, слезай с козел!
Пантелей соскочил на землю и, ехидно подбоченясь, повернулся к своему седоку:
— А дальше?
— Теперь садись в пролетку!
— Зачем это?
— Садись, тебе говорят!
Пантелей почесал в затылке, буркнул что-то и забрался-таки в тарантас. А Семен Лазаревич вскочил на козлы, взял вожжи и — ну погонять! Пантелей понял, в чем дело, сидит, ухмыляется. Шутка сказать — профессор везет.
Доехали до университета. Семен Лазаревич соскочил с козел и говорит:
— Теперь ступай на кафедру, да поторопись, через пять минут лекция.
— Чего-чего? — захлопал глазами Пантелей.
— Ничего особенного, — говорит Семен Лазаревич, — я тебя довез, а ты за меня лекцию отчитай. Хватит на козлах сидеть — революция.
Пантелей туда-сюда, шутник, мол, профессор. А Семен Лазаревич — знаешь, какой он был, в плечах косая сажень — взял его за плечи и прямо в дверь.
— Иди-иди, — говорит, — я не обижусь, как-нибудь сочтемся. Да тему-то лекции не забудь: «Оптическая индикатрисса в кристаллах».
Тут и взмолился наш Пантелей:
— Семен Лазаревич, благодетель, дозволь мне кучером остаться! Христом богом прошу! А эта самая… индийская актриса в крестах, нешто она по мне, да и слов я таких отродясь не слыхивал…
Вот так, Модест. История эта, конечно, старая… Однако не кажется ли тебе, что все, о чем говорил сегодня Чепков, напоминает «индийскую актрису»?
— Ну, что ты, Леонид, зачем же так? Оговорился, видно, Иван Яковлевич, это с ним бывает. Не бог весть какого ума человек. С неба звезд не хватает, но ничего, тянет кафедру и диссертацию вот скоро защитит. Нет, с ним работать можно…
— Это как понимать?
— Ну, как… Во всяком случае, когда он был секретарем, на факультете было спокойнее. Совсем не то, что ныне, с этим Стениным…
— Стенина я уважаю.
— Я тоже… ничего не имею против Алексея Константиновича. Но с Чепковым работать было легче.
— Ты хочешь сказать, удобнее?
— Я хочу сказать, мы понимали друг друга с полуслова.
— Еще бы! — рассмеялся Греков. — Это был не секретарь, а твой заместитель по политчасти.
— Не понимаю, чем он тебя не устраивал?
— Я людей не делю на тех, которые «устраивают» и которые «не устраивают». Просто одних уважаю, других — нет.
— А если эти уважаемые начнут ставить палки в колеса?
— Порядочный человек всегда останется порядочным, если даже окажется противником.
— Гм… Возможно. Но все-таки избавь нас бог от любых врагов, и порядочных, и непорядочных. А Иван Яковлевич умел с людьми ладить. И главное, считался с мнением всех…
— А всех ли?
— Ты же сам говорил, что даже к тебе, беспартийному, он заходил советоваться по любому вопросу, даже о составе партбюро.
— Ко мне он заходил, это верно. А вот советовался ли с рядовыми коммунистами, прислушивался ли к мнению молодых ученых?
— Но совет профессора важнее совета какого-нибудь ассистента. Так что, для пользы дела…
— Сомневаюсь, чтобы он поступал так для пользы дела. Судя по его сегодняшнему выступлению…
— Но ведь и я выступал сегодня против предложения Воронова.
— Вот-вот! В этом всегда и заключалась его «польза делу»: повторять то, что скажешь ты. Да только делает он это как тот медведь, что пытался булыжником комара на лбу у покровителя прихлопнуть.
— Этого я не замечал.
— Напрасно! Он ведь и сегодня, можно сказать, утопил тебя. Взял твои аргументы и довел их до полнейшего абсурда. Честное слово! Если кто еще и сомневался в правоте Воронова, то уж после такой речи… Скажи спасибо Стенину, что тот не дал ему до конца изложить свое кредо. Не то пришлось бы тебе самому выступать против такого «защитника».
— Ну, это слишком! Есть у Чепкова, конечно, такая слабость. Любит поговорить. И нет-нет, да хватит через край. Но кто без недостатков? А дисциплину держать он мог. Студенты при нем по струнке ходили.
— Это верно. Только как он держался со студентами? Урядник!
— Урядник не урядник, а спуску не давал. Если же все будут относиться к студентам так, как ты…
— Это было в университетских традициях всегда.
— Мало ли что было. А нынешним студентам только дай волю!
— Это наш вечный спор. Я никогда не пойму твоего взгляда на молодежь. Ведь им жить, а нам с тобой… Да и для кого мы работаем, пишем свои труды, читаем лекции?
— Делаем-то мы для них не мало. А толку? Выучили вот Воронова…
— И что же?
— Как что? Чего только не услышали от него, нашего ученика, сегодня! Геология устарела! Зашла в тупик! Кто дал ему право делать такие заключения? О каком тупике может идти речь, если мы каждый год, каждый день узнаем все новые и новые факты о строении тех или иных регионов, выявляем новые закономерности в размещении полезных ископаемых, вводим в свой арсенал новые методы исследования…
— Ну, ты, кажется, не очень ратуешь за эти новые методы, судя по тому, что говорил на сегодняшнем заседании.
— Я выступал против превращения факультета в филиал физмата. Да! Против разрушения нашей традиционной лабораторной базы, против подчинения ее чуждому геологии направлению. Ведь к чему клонит Воронов? К тому, чтобы все ассигнования на оборудование шли на приобретение всяких там электронографов, осциллографов, то есть того, что нужно только ему.
— Но ты сам говорить, что все мы вводим новые методы исследования.
— Вводим. Но если, к примеру, тебе понадобится какой-нибудь радиоактивный изотоп, ты не будешь требовать создания на факультете атомного реактора.
— Гм… допустим.
— Вот то-то и оно! Для того чтобы украсить работу двумя-тремя рентгеновскими анализами, всегда можно сделать их на стороне. Без всяких хлопот…
— Н-да… «Украсить», говоришь?
— Ну, иллюстрировать, что ли. Не все ли равно! Это же геологические работы. Вот для Воронова — другое дело. Ему эти осциллографы стали дороже минералов. Заведующему кафедрой минералогии!
Греков нахмурился:
— К чему столько желчи, Модест?
— Но как же иначе! Разве можно говорить спокойно, когда человек, называющий себя геологом, воспитанный этим факультетом, предлагает отбросить, как старую ненужную рухлядь, то, над чем мы трудились десятки лет. И не только мы, но и сотни, тысячи наших коллег во всей стране!
— Постой, Модест. Я понимаю тебя, но Воронов поднял такой вопрос, от которого нельзя отмахнуться. Он слишком серьезен и сложен. Это верно, все мы не сидим сложа руки. Но ведь главное не в том, как мы работаем, а в том, что мы делаем…
— Ты, я вижу, готов согласиться с этим… отщепенцем?
— Нет, я не разделяю мысли, что геология зашла в тупик или что-то в этом роде. Здесь Воронов, конечно, перегнул. Но то, что в нашей науке не все благополучно, это непреложный факт. И чем скорее мы признаем его, тем лучше.
— Ты это серьезно?
— А ты не согласен?
— Я даже в толк не возьму, о чем ты говоришь! Что у нас неблагополучно? Чем мы хуже других? Количество печатных работ на факультете растет из года в год. И все на должном уровне. Диссертации защищаются тоже, как будто, неплохо. Количество докторов и кандидатов наук — дай бог каждому факультету!
— Не в этом дело, Модест! Как ты не поймешь! Не в том главное, как мы работаем, а в том — над чем работаем. И Воронов справедливо заметил…
— Слушай, Леонид, неужели ты можешь всерьез принимать его выступления? Этот человек враждебен не только нам с тобой…
— Враждебен? — удивился Греков. — Почему враждебен? Я действительно долго не соглашался с целесообразностью его научной тематики и в свое время прямо и не раз говорил об этом. Но и только. А теперь мне кажется, что и в этом я был не совсем прав. Во всяком случае, его последние статьи о связи оптических свойств минералов с магнитными свойствами и структурой кристаллической решетки дают нам очень многое.
— Ну, мало ли…
— Но сейчас речь не об этом. И не о Воронове вообще. Его выступление лишь напомнило мне о том, что давно уже было предметом моих собственных раздумий. Да, Модест, я вижу, что в науке нашей не все благополучно. Сам процесс установления истины остается у нас чисто умозрительным.
— Это почему же?
— Да ведь как мы строим подчас наши теории и гипотезы? Обобщаем имеющиеся в нашем распоряжении факты и на основании этих обобщений делаем те или иные выводы, аргументируя их только тем, что они не противоречат имеющимся фактам. Если же через некоторое время появятся другие факты, не укладывающиеся в «теорию», то на смену ей приходит другая «теория». И мы считаем, что это в порядке вещей.
— Ну и что же? Истина всегда познается не сразу.
— В том-то и дело, что подобные «теории» не только не приближают нас к истине, но вообще отодвигают задачу отыскания истины на задний план. Ведь сплошь и рядом бывает, что формально логический анализ фактического материала приводит к двум, а то и к нескольким взаимоисключающим выводам, причем все они оказываются как будто равновероятными. На каком же из них мы останавливаемся?
— Ну… на том, который наиболее разумен, который подсказывает наша интуиция… — осторожно ответил Бенецианов.
— Вот-вот! Принимаем за истину то, что нам кажется наиболее вероятным, а подчас и то, что больше соответствует нашим прежним высказываниям или высказываниям наиболее уважаемых авторитетов. А потом спорим друг с другом, убеждаем, доказываем, и в подтверждение своей правоты опять приводим только факты— те, разумеется, которые не противоречат нашей точке зрения, о других мы просто умалчиваем — или цитаты наших единомышленников, или неточности и описки наших оппонентов.
— Но это обычный, так сказать, ход научной полемики. Так было всегда, насколько я помню. И никто не видел в этом ничего предосудительного. Что же касается процесса установления истины в геологии, то таков он повсюду. У нас просто не может быть другого метода познания.
— Ты хочешь сказать, мы не знаем другого метода?
— Это одно и то же.
— Не совсем! Но дело не только в методе. Большим недостатком нашей науки является и то, что не идет она впереди практики. Ведь это же факт, что открытие крупнейших месторождений полезных ископаемых сплошь и рядом делалось геологами-практиками без каких бы то ни было рекомендаций, а то и вопреки рекомендациям ученых-теоретиков. И только после их открытия мы начинаем изучать эти месторождения и в лучшем случае даем указания на наиболее целесообразные методы разведки.
— Как это только указания на разведку! Мы определяем и возраст и генезис.
— А для чего? Чтобы была написана еще одна диссертация? Или создана еще одна «теория»?
— Но ведь наука для того и существует, чтобы объяснять…
— Нет! Нет, Модест, задача любой науки — не только объяснять уже известные факты, но и предсказывать новые! А мы из года в год без конца детализируем, уточняем, классифицируем, приводим в систему все тот же фактический материал. Для вас это — все более дробное расчленение отдельных систем, ярусов, горизонтов. Для нас — все более детальная классификация горных пород. Для палеонтологов — все более скрупулезное описание окаменелостей. Но мы не ставим принципиально новых вопросов, не пытаемся, как сказал Воронов, проникнуть в сущность вещей и явлений.
— Опять Воронов!
— Хорошо, оставим Воронова. Но я припоминаю сейчас одно высказывание Ньютона, который писал, что уподобляет себя мальчику, который отыскивает на берегу яркие красивые камешки, в то время, как у ног его простирается необозримый океан неизвестного. С Вороновым можно соглашаться и не соглашаться относительно его «единой теории геологических процессов». Но то, что мы до сих пор занимаемся лишь собиранием камешков на берегу моря — это непреложный факт, закрывать глаза на который мы просто не имеем права.
— Это мы, профессора, собираем камешки?
— Я имел в виду вообще всех ученых-геологов, независимо от их звания. А если уж говорить о нас с тобой, Модест, то, как это ни трудно признавать, мы давно отстали…
— Отстали? Да ты понимаешь, что говоришь? Как отстали? Нет ни одного геологического журнала, который бы я…
— Не о журналах речь! Пора понять, Модест, что разделение науки о мире вообще на отдельные частные науки — условно, и геология не может развиваться независимо от развития физики, химии, биологии и других наук. А мы с тобой замкнулись в наших узких специальностях, гигантские изменения в смежных науках проходят мимо нас. Вот почему мы вынуждены теперь работать по старой арабской поговорке: «Если мы не можем делать то, что хотим, будем делать то, что можем».
— Ну, это уж слишком! Что сегодня с тобой, Леонид? Ты не болен?
— Я просто стар, Модест. А обнаружить на старости лет, что ты отстал…
— Да ты что, в самом деле сдаешься на милость Воронову? Ты, заслуженный профессор, готов изменить свои взгляды в угоду какому-то самонадеянному мальчишке!
— При чем здесь Воронов! Я говорю сейчас обо всем этом не потому, что меня поразило вороновское выступление, а под впечатлением недавнего разговора со своим аспирантом Бардиным. Помнишь, мы как-то говорили о нем. Так вот, он отказывается представить в качестве диссертации уже почти законченную работу по литологии. И знаешь, почему? Она, по его мнению, не отвечает современному уровню науки. Он понял это. Сам! А я — нет… — Греков опустил голову.
— Ну, и что же теперь?
— О чем ты? — словно очнулся Греков.
— Как ты решил со своим аспирантом?
— Так он решил это без меня. Н-да… И мне пришлось только согласиться с его решением.
— То есть?
— То есть пора и в литологию вводить точные методы исследования.
— Докатились! — Бенецианов с усмешкой развел руками. — Что же, садись за парту!
— А я и собираюсь это сделать. Да что там… Скажу по секрету, я начал уже изучать новейшую физику…
Бенецианов упал в кресло:
— Так-так… А потом потребуешь осциллографы и всякие там амперметры?
Греков улыбнулся:
— Мне до этого еще далеко. А вот Бардину все это понадобится в ближайшее время.
— Ну да, — Бенецианов тряхнул толовой. — А геологию, значит, по боку? Геология стала не модной! — Он соскочил с кресла и снова заходил по кабинету.
Греков с удивлением смотрел на своего собеседника. Лицо Бенецианова покрылось красными пятнами.
— Неужели, Модест, — ты ничего не понял из того, что я говорил?
— Я понял только то, что и ты — против меня. Да-с! Ну что ж, если тебе дороже Воронов…
— Да при чем здесь наконец Воронов? — повысил голос Греков, не скрывая раздражения. — Почему ты так нетерпим к нему?
— Потому, что он мне антипатичен. Да! Потому, что он перевернул вверх ногами весь факультет. Потому, что он растоптал все наши традиции!
— Остынь, Модест! Гнев слишком плохой советчик в серьезных делах. Остынь и подумай о нашем разговоре. Подумай серьезно. — Греков поднялся и пошел к двери.
***
Снег все еще падал с низкого неба, когда Саша вышел на улицу. Но ветер уже стих. Ни с чем не сравнимый запах свежевыпавшего снега защекотал ноздри. Не хотелось ни забираться в трамвай, ни вообще куда-то спешить, а только идти по этим выбеленным улицам и вдыхать свежий, пахнущий морозом воздух.
Он прошел мимо трамвайной остановки, поднялся к театру, свернул на тихую улицу, ведущую к стадиону, пересек заснеженный парк и вышел к линии железной дороги. Послышался шум приближающегося поезда. К небу, словно из-под земли — линия проходила здесь в глубокой выемке, — выметнулся яркий сноп прожектора. Стайкой светляков вспыхнули в нем падающие снежинки.
Саша взошел на мост через выемку и облокотился на каменный парапет. Поезд, прогромыхав у него под ногами, мигнул на прощанье красным огоньком.
И снова стало тихо. Саша перешел мост и направился в сторону аэропорта. Конечно, рассуждал он, Петьке всего не понять. А ему самому? Разве сам он знает, что произошло в последнее время. Почему будто невидимая стена встала между ним и Люсей?
Саша остановился на тихом пустынном перекрестке и поднял глаза к слабо освещенному указателю улицы:
— Улица «Искры»…
Стоило ли убеждать себя, что он забрел в эти края случайно? Не раз и не два уже ноги сами приводили его сюда, и он сворачивал на эту узкую, обсаженную деревьями улицу и медленно проходил по ней, задерживаясь перед большим четырехэтажным домом и подолгу всматриваясь в яркие окна второго этажа.
Он оглянулся по сторонам и неторопливо зашагал вдоль улицы. На противоположной стороне ее, у киоска, большая ватага ребятишек лепила снежную бабу. Потом ребята разбежались в стороны и начали забрасывать бабу снежками. Саша не удержался и, вылепив снежок покрепче, ловким ударом отбил у бабы нос. Ребята взвыли от восторга.
Мимо прошла девушка с портфелем. Саша поспешно отряхнул руки. Ведь так же вот можно встретиться тут и с ней. От одной этой мысли стало жарко. Он расстегнул пальто и вдруг на углу, под фонарем, увидел знакомую долговязую фигуру: «Петька? Не может быть…»
Саша прошел еще несколько шагов: «Конечно, Петька! Вот тебе и физик-рационалист. Ну, подожди, рыжий черт!»
Саше захотелось тут же разыграть его. «Но что бы такое придумать?.. Ага!» — он вернулся к ребятам.
— Идите-ка сюда!
Ребята подошли.
— Видите вон того, долговязого?
— Видим. Он тут каждый вечер ходит.
— Так… А можете вы для меня одно дело сделать?
— Какое?
Саша вырвал из блокнота листок и, стараясь по возможности изменить свой почерк, набросал:
«Какие научные проблемы решаете вы, юноша, глядя на светящиеся окна в столь отдаленной части города?
Цагин».
Ребята, вытянув шеи, следили за каждым его движением.
— Вот так. Теперь бегите и отдайте это ему, — сказал Саша, свертывая записку. — А если спросит, кто передал, скажите — дяденька.
Ребята сорвались с места и гурьбой побежали к Петьке. Саша, спрятавшись, начал наблюдать.
Через минуту ребята окружили Петьку и начали что-то говорить ему, показывая руками назад. Петька сначала, видимо, не мог понять, в чем дело, потом, выхватив у ребят записку, впился в нее глазами. Читал он долго, затем начал расспрашивать ребят, оглядываясь по сторонам. И вдруг попятился — дальше и дальше, пока наконец не побежал к остановке.