Эта книга посвящена милиции и народным дружинникам — тем, кто стоит на ответственном посту, охраняя жизнь, здоровье, достоинство советских людей.
Герои сборника — люди, влюбленные в свое нелегкое дело. Ему они отдают все силы и знания, лучшие порывы души. Многих из них хорошо помнят в городах и станицах края, многие до сих пор в строю. Документальность — отличительная черта повестей и рассказов Г. П. Яковлева, журналиста, немало прослужившего в органах охраны общественного порядка. С большой теплотой и симпатией рассказывает он в этой книге о своих товарищах, об их боевых делах.
От ответа не уйти
Страшный клад
В кабинет секретаря парткома колхоза Школьникова торопливо вошла сторожиха Ананьевна. Василий Иванович с большой теплотой относился к беспокойной старушке и иногда подшучивал над некоторыми ее странностями. Взглянув на возбужденное лицо Ананьевны, он улыбнулся:
— Что случилось? Картины ваши потерялись? Или кто-нибудь раскритиковал их?
Глуховатая Ананьевна имела слабость: в свободное время, собрав в кучу малышей, рисовать вместе с ними цветными карандашами незамысловатые картинки.
— И скажешь тоже, Вася! Не до картин мне… беда пришла! Муженек мой, Егор Егорович, у тебя в кабинете вчера пол ремонтировал и под полом золотые вещички разные нашел. Батюшки, чего там только нету! Как он порасскажет, так душа переворачивается…
— Ничего не понимаю, — сразу стал серьезным Школьников. — Какое золото? Где?.. Егор Егорович отнес его участковому милиции?
— В том-то и беда, не отнес старый сразу, а художнику клубному Чижову отдал. И что же теперь будет?! Дознаются власти, засудят. Колечки там были золотые, зубы, сережки! Сама я не видела, Егор Егорович рассказывал. Спаси, ради господа бога, Егорушку… Отдал Чижову. А ведь сам знаешь того пьянчужку, все спустит. А мой отвечай.
|
|
Василий Иванович решил немедленно поговорить с плотником. По пути к своему дому Ананьевна продолжала взволнованный, сбивчивый рассказ.
Престарелые супруги уже давно получали пособие по старости, но их, пожалуй, даже силой нельзя было заставить сидеть без дела. Ананьевна по собственной инициативе охраняла колхозное правление, а Егор Егорович выполнял мелкие плотницкие работы. Вот и вчера в отсутствие Школьникова в его кабинете заменял в полу прогнившие концы двух досок.
Егора Егоровича все знали как исключительно честного человека. «Почему он отдал такую находку Чижову? — удивился Школьников. — А, может быть, там не было ничего ценного? И все-таки передавать Митьке не стоило».
Чижов работал художником в колхозном клубе. Он довольно часто выпивал, скандалил с женой, и по этому поводу Василий Иванович не раз имел с ним крупные разговоры.
Обескураженный Егор Егорович ждал во дворе.
— Отрываю это я доску, — начал рассказывать он, подергивая остреньким кадыком, — а в земле, наполовину так зарыта, медная гильза из-под снаряда, от стодвадцатимиллиметровой пушки. Закупорена хорошо: куском кожи и завязана крепко. Потянул — тяжело. Еле вытянул. Открыл — и руки опустились: гильза полна колечек, сережек, часиков и другой петрушки. На которых вещичках вроде ржавчины. Колупнул пальцем — не отскакивает — не иначе, кровь засохшая. Обомлел я, Василь Иванович. Стою. И заходит в это время художник наш — Митька. Тоже посмотрел, стервец. И давай меня, старого дурня, крутить-вертеть. Дескать, попал ты, дед, крепко. Затаскает, мол, обвинит тебя милиция. Другой, быть-то, никто не нашел, а ты. Ты во время оккупации в станице находился. Связь могут пришить с фашистами. А гильзу не иначе, из них кто-то спрятал. Вот и попробуй доказать, оправдаться.
|
|
Егор Егорович тяжело вздохнул, посмотрел на Школьникова и продолжал:
— Говорю этому стервецу: делать-то что? А он говорит, давай свой клад, брошу его в речку, да и с концами. Ты молчок, и я молчок. На литру водки гони — и дело шито-крыто… Дал ему на пару «столичных»: шесть рублев — две трешницы. Гильзу он в свою куртку завернул… и до свидания. Всю ночь я не спал. Ничего от старухи не утаил. Утром к тебе ее погнал. Самому стыдно, понимаю, хреновина получилась.
— Да-а, — озадаченно протянул Школьников. — Не похоже на тебя, Егор Егорович. Стал овцой — и волк нашелся. Сразу требовалось заявить куда следует. Гильзу эту и правда фашист какой-то во время оккупации спрятал.
Школьников отправил жену плотника за участковым милиционером. Сам вместе с вспотевшим от волнения Егором Егоровичем направился домой к Чижову.
— Выручай, Василь Иванович, — бормотал старик. — Как хочешь, выручай. Ты партийный секретарь, тебе народ доверил, чтоб везде за справедливость выступать. А я ни в чем не повинный человек. Обморочили меня, обкрутили.
Их встретила жена Митьки, беленькая пухлая женщина. Она стыдилась своего выпирающего из-под красного передника живота и неловко прикрывала его руками.
— Здравствуй, Лена, — снял соломенную шляпу Василий Иванович. — Дмитрия нам бы надо повидать.
|
|
— Что-нибудь произошло? — удивилась женщина, глядя на тревожные лица мужчин.
— Да.
— Он в Краснодар уехал. Еще с вечера.
— Петрушка! — удивился Егор Егорович.
— Что стряслось, Василий Иванович?
— Гильзу с золотом твой муженек украл! Меня, старого недотепу, облапошил. На испуг взял, — вспылил старик.
— Какое золото, какую гильзу?! Быть не может! Зачем ему? — Слезинки задрожали на светлых длинных ресницах Лены.
В это время постучали.
— Войдите! — сквозь слезы крикнула женщина.
В открывшуюся дверь просунулась большущая рука, потом голова в милицейской фуражке. В комнату осторожно втиснулся участковый. В колхозе «Рассвет» все называли его любовно «дядя Боря».
Василий Иванович в нескольких словах объяснил капитану милиции сущность дела.
Лена сидела притихшая, беспомощная, думала о муже: «Мало я стыда из-за него натерпелась. С Веркой Куртюковой связался. Людям стыдно в глаза смотреть. А теперь еще… Позор!»
— Придется обыск у вас делать, Леночка, — проговорил, алея лицом, дядя Боря. — Извините, конечно. Обстоятельства требуют.
— Пожалуйста. Ищите. Я ничего не видела. А вы, может, и найдете… Скорее всего, если он что спрятал, то в сарае. Там краски, инструмент различный. Пойдемте.
Все гуськом направились за Леной. Открыли ветхую, скрипучую дверь. Испуганная крыса с писком метнулась за подрамник. Дядя Боря стукнулся головой о перекладину под потолком и сконфуженно поднял упавшую фуражку.
На полу в беспорядке лежали краски, кисточки, наброски видов станицы, пейзажей, начатые портреты. У стены стояло почти законченное полотно в раме: женщина в купальном костюме — мальчишеская прическа, бесстыдные зеленые глаза. Все без труда узнали нелегальную подругу Митьки — Верку Куртюкову.
Дядя Боря начал осторожно переставлять, перекладывать вещи. Он не торопился, хорошо зная, что каждая мелочь может навести на след. В углу высилась куча старых пыльных холстов. Василий Иванович смотрел, как капитан перебирает их, и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Обыск казался напрасной, пустой затеей. Не терпелось и Егору Егоровичу. Он беспокойно щипал свою сивую жиденькую бороденку. Наконец, участковый отложил в сторону последний холст. Встал на колени, попросил:
— Дайте-ка лопату.
Лопата без сопротивления наполовину вошла в грунт и уперлась во что-то твердое. Капитан осторожно разгреб землю и извлек медную цилиндрическую гильзу от снаряда.
— Эта самая, стодвадцатимиллиметровка, — хлопнул радостно в ладоши Егор Егорович. — Как есть — она!
Участковый раскрутил медную проволоку, перехватывающую широкое горло гильзы, сбросил обрезок кожи.
— Была полная, — а уж меньше половины осталось! Украл! — тряхнул бородкой старик.
Дядя Боря перевернул гильзу на один из чистых холстов. Все затаили дыхание. Лена по-детски закусила палец. Егор Егорович нахмурился, словно готовясь вступить в драку. Золотая куча горела тихим огнем. Камни колец вспыхнули. Казалось, из этого мертвого костра сейчас вырвется пламя и охватит весь сарай. У Василия Ивановича зарябило в глазах, заныло, сжалось сердце. Он осторожно взял причудливую, в форме полумесяца сережку с четырехгранным зеленым камнем. На тыльной стороне золотой дужки виднелись маленькие четкие буквы: «СГ». Соня Говорко — расшифровал Школьников значение букв. Его жена, его Соня.
Точно такая же сережка хранилась дома у Школьниковых, в синей фарфоровой чашке. Чашка стояла в дальнем углу серванта.
Этого забыть нельзя
У калитки, наклонив немного набок темноволосую голову, ждала Соня. Большое остывшее солнце уже наполовину втиснулось за горизонт. Его темно-красные лучи скользили по спокойному лицу женщины. Бордовое гладкое платье ее будто светилось.
Соня словно с каждым годом молодела: становилась более привлекательной, женственной. Ее высокую фигуру не портила даже некоторая полнота. Когда Школьниковы появлялись вдвоем на улице, Василий Иванович невольно замечал, как часто поворачивались и засматривались на жену. И совсем не потому, что она была слепой. Нет, этого незнакомые люди не знали: Соня всегда носила темные очки. Просто по-настоящему красивое не может остаться незамеченным.
Василий Иванович, любуясь женой, приблизился. Соня мягко, как это умеют делать только слепые, потрогала ласковыми пальцами его щеку.
— Неприятности, Вася?
— Нет, все в порядке. Ни с плеч, ни на плечи.
Напоминание о прошлом было бы слишком жестоким для нее, и Школьников постарался успокоить Соню, задавал незначительные вопросы, неумело острил…
Василий Иванович обычно, несмотря ни на какую усталость, каждый вечер раскладывал словари, учебники и занимался английским языком. Но сегодня не мог. Он долго курил на крыльце, прислушивался к знакомому дыханию станицы. В клубе веселилась молодежь, в первой бригаде стрекотал трактор. Изредка пробегали машины. Школьников на цыпочках вернулся в дом и, убедившись, что Соня легла, достал из серванта синюю фарфоровую чашечку. Там хранилось много безделушек. А на самом донышке золотая сережка в форме полумесяца с четырехгранным зеленым камнем. «СГ» — прочел он мелкие буковки на дужке. Да, этого не забыть…
14 ноября 1942 года связная партизанского отряда «Мститель» Соня Говорко пришла из районного центра, где постоянно жила, посещая лагерь лишь в определенные дни. Она шутила с бородатыми партизанами, а сама все время косилась на командирскую землянку.
— Нельзя пока к товарищу Школьникову, — басил молодой партизан, бывший милиционер, которого за большой рост и раннюю солидность называли «дядей Борей». — Командир беседует с новым товарищем.
А Соне хотелось скорее заглянуть в веселые глаза Васи, увидеть, как он смешно пощипывает свою мягкую русую бородку. Это желание появилось давно, еще в тот день, когда ее принимали в комсомол. Вася, в то время первый секретарь райкома комсомола, вел заседание бюро.
Школьников беседовал с рядовым Советской Армии Лукой Онищенко. Того, оборванного, голодного, задержали прошедшей ночью недалеко от партизанской базы. Онищенко — молодой, мускулистый мужчина с костистым, заросшим лицом, рассказывал свою историю. С воинской частью он попал в окружение. Часть разбили. Лука долгое время скрывался в лесах, пробираясь на восток, чтобы снова встать в строй, снова бить врага. Он не хотел оставаться в отряде.
Школьников убеждал:
— Фронт далеко. Один ты вряд ли доберешься благополучно. Пока надо сражаться здесь. А будет реальная возможность, тогда и решим насчет перехода линии фронта. Птицам крылья, а человеку разум всегда нужен.
В конце концов Онищенко согласился.
Соня открыла дверь в землянку в тот момент, когда командир отряда, пожимая руку новому партизану, возвращал ему красноармейскую книжку.
Онищенко глянул в сторону девушки и, пригнувшись, вывалился из землянки.
Василий довольно потер ладони:
— Растет наш отряд. Растет! Скоро мы будем беспокоить фашистов еще более ощутимо.
Соня доложила о событиях в районном центре: фашисты повесили пленного советского летчика, завезли большое количество снарядов в бывшие склады райпотребсоюза.
Василий смотрел на смуглое, красивое лицо девушки. Глаза ее, немного продолговатые, серые, чистые, счастливо блестели.
В этот же день, получив очередное задание, она уходила обратно. Василий провожал девушку. Мелкий дождь шелестел по блеклой траве. Редкие желтые листья, оставшиеся на деревьях, сиротливо трепетали на ветру. Было холодно и неуютно. Молодые люди остановились.
— Береги себя, Соня. Будь осторожна…
Листья срываются с деревьев, но не падают сразу на землю. Ветер еще долго, долго несет их по воздуху.
Лука Онищенко оказался человеком со странностями, но веселым. Он почему-то тянулся к дяде Боре. Показывал ему монеты разных стран. Объяснял, что он — нумизмат. Дядя Боря удивился: «В такое время собирать монеты? Смешно». Однако бойкий парень производил хорошее впечатление, и дядя Боря, вспомнив, что видел у одного из партизан несколько мелких немецких и румынских монет, выпросил их и отдал Онищенко.
Лука носил длинные поповские волосы и постоянно зачесывал их влево так, чтобы они прикрывали ухо.
Дядя Боря, заметив за левым ухом Онищенко ярко-фиолетовое родимое пятно размером чуть меньше пятака, понял, почему он носит такую странную прическу: Лука просто не хотел, чтобы видели его метку.
Валявшаяся до того без надобности в землянке старая гармошка ожила в умелых руках Луки. Те, кто не уходил на задание, вечерами собирались вокруг него. Допоздна не спали, слушая, как вполголоса, задушевно поет под гармошку дядя Боря. Партизаны вспоминали мирные дни, ребятишек, жен.
Постепенно Лука стал в отряде своим человеком, и Школьников, привыкший всем сердцем верить людям, дал ему серьезное поручение: распространить да районном центре сводки Совинформбюро.
Онищенко и молчаливый сибиряк Сигарин без происшествий добрались до места. Лука вел себя смело, уверенно, и это подбадривало Сигарина.
На одной из улиц партизан случайно увидела Соня. Она хотела подойти к ним, но, вспомнив строгие наставления Школьникова о конспирации, просто решила проследить и лишь в случае надобности помочь им.
Онищенко и Сигарин миновали центральную улицу, безлюдный рынок и неожиданно повернули к бывшей библиотеке, где теперь располагались немецкие солдаты. Девушка насторожилась: «Зачем они туда идут?! Видимо, просто не знают». Крикнуть не успела: калитка открылась и сразу захлопнулась. Почти тотчас же послышался громкий крик Сигарина:
— Изменник! Предатель!..
Потом донеслись глухие удары, приглушенный говор.
Все стало ясно. Соня бросилась в лес к партизанам: «Только бы успеть предупредить!»
Сучья деревьев рвали одежду. Осталась на мокрой траве любимая голубенькая косынка. Кровь сочилась из расцарапанной щеки.
Соня успела вовремя. Малочисленный отряд еще не мог принять открытого боя с карателями. Командир решил увести партизан. Вдалеке уже слышался шум моторов.
Сборы были короткими. Все, что не могли взять с собой, подожгли.
Дядя Боря, шагавший рядом с мрачным Школьниковым, молчал. На душе было скверно. Как это я не распознал врага, — ругал он себя.
Сзади доносились резкие автоматные очереди — это каратели расстреливали пустые землянки.
Много километров прошли партизаны. Остановились в излучине Дашкиного оврага. Теперь партизанскую базу с трех сторон окружали вязкие болота. Будь первоначальное место таким же, Школьников бы, не задумываясь, дал бой фашистам…
Соня давно просилась побывать в районном центре. Там у нее оставалась мать, и она беспокоилась. Школьников не отпускал.
Но однажды командир сказал Соне:
— Завтра пойдешь в райцентр. Надо установить, где находится Онищенко. Если он еще в райцентре, побывай в доме № 17 по улице Советской. Там проживает Евгений Петрович Кириллов. Пароль: «Не сдадите ли на неделю свою угловую комнату?» Ответ: «Пожалуйста, только в комнате печки нет». Передай Кириллову нашу просьбу: казнить предателя Онищенко… Помни, Соня, он тебя здесь видел. Будь внимательна.
Василий проводил ее за черту партизанских постов. Дальше девушка уходила одна, весело помахивая гибким ивовым прутиком. Она шла тропинками, намного сокращая путь. К полуночи Соня уже была у цели.
Райцентр встретил молчанием, темнотой. Казалось, все вымерло. Свет горел только в одноэтажном здании детсада, где теперь размещалась жандармерия. «Надо заглянуть в окно: может быть, увижу Онищенко. Тогда завтра побываю у Кириллова, и задание будет выполнено. Если дома все в порядке, можно вернуться в отряд… Василий ждет, беспокоится…»
Девушка подкралась к освещенному окну. У стола, забросанного окурками, заставленного бутылками с желтоватой самогонкой, сидели несколько раскрасневшихся пьяных полицаев. В центре — Онищенко. «Ну, подожди, убийца! За все ответишь!»
Соня не успела отойти. Кто-то цепко и твердо схватил сзади, дохнул сивухой, чесноком.
— Ты чего здесь, девка, лазишь?! Приказа начальства не знаешь? Шляешься по ночам?
Соня рванулась, что есть силы, и вырвалась бы, но на помощь первому полицаю подоспел второй. Они повалили сопротивлявшуюся девушку и волоком потащили в жандармерию. Соня стукнулась головой об острую шляпку гвоздя, вылезшего из половицы. Почувствовала: по лицу бежит горячий ручеек.
— Под окнами бродит, — пояснил один из полицаев, задержавших девушку. — Может, гранату хотела кинуть.
Полицай грязно выругался.
Онищенко сразу узнал ее. Встал и, вытирая толстые мокрые губы жирной ладонью, протопал к девушке. Схватил за волосы:
— Любовница Школьникова! Попалась, пташечка!
Соня вскрикнула от неожиданной резкой боли: Онищенко вырвал из уха девушки сережку. Ударом кулака сбил на пол и ожесточенно начал топтать партизанку тяжелыми сапогами.
В подвале, придя в себя, Соня сняла оставшуюся сережку и спрятала на груди.
Утром, когда серый свет пробился в камеру, она увидела на забрызганной кровью стене расплывшуюся надпись:
«Прощайте, товарищи! Уводят на расстрел. Я верю, победа будет за нами! Сигарин».
Соню привели на допрос к Онищенко. По подобострастному отношению полицаев чувствовалось, что он один из главарей.
— Где партизаны?! — закричал Онищенко визгливо. — Говори быстро.
Она молчала, с ненавистью и презрением смотрела в разъяренное лицо врага.
— Где? Говори место! Где Школьников?..
Онищенко жестоко избивал Соню. Девушка часто теряла сознание. Ее приводили в чувство, облив холодной водой, и снова били, снова допрашивали. Она молчала.
Соня заметила, что ее прятали от немцев. Стоило услышать их речь, как Говорко выталкивали в запасную дверь и бросали в камеру. Девушка догадывалась, что ее прячут с одной целью: Онищенко хочет сам исправить свою ошибку, лично узнать о новой партизанской базе.
Много дней пытали мужественную партизанку, но так ничего и не добились. И однажды ночью, надругавшись, выколов глаза, выбросили Соню на улицу.
Полуголая, истекающая кровью, она долго ползла по грязи, смешанной со льдом и снегом. Ползла до тех пор, пока не подобрали честные советские люди.
Соня горела, металась в бреду. Лекарства оставались нетронутыми. Неизвестно, как бы все повернулось, если бы партизаны не узнали, где она находится. Ее перенесли в отряд. И уже следующей ночью на самолете отправили на Большую землю.
Ночные выстрелы
С самого раннего утра Василия Ивановича не покидали смутные тяжелые предчувствия. К тому же еще разболелось плечо — давала знать себя старая рана. Школьников начал ее массажировать. Часто это помогало. Сегодня боль по-прежнему оставалась резкой.
Еще не открыв двери своего кабинета, Василий Иванович услышал телефонный звонок. Звонил дядя Боря:
— Я доложил о случившемся своему начальству. Чижова ищут. Думаю, никуда он не денется… И вот еще, Василий Иванович, ты о находке плотника пока никому не говори. Я всех остальных предупредил.
— Зачем эта конспирация?
— Мыслишки есть кое-какие. При встрече расскажу.
Дядя Боря помедлил, и зная, что настроение у Школьникова скверное, добавил:
— Вечером приходите ко мне с супругой. Пельмени будут… настоящие, сибирские. Моя Катя сделала по твоему вкусу — остренькие.
День секретаря парткома колхоза — сплошные заботы. В одном месте не ладилось с поливальными машинами, в другом надо было обязательно провести беседу, проехать с агитбригадой по полевым станам, поторопить редакторов с выпуском стенных газет. Десятки, сотни больших и маленьких дел.
Василий Иванович приехал с полей к себе в кабинет поздно ночью. С улицы доносились голоса парней, смех девушек, задумчивый разговор гармошки. Знакомые звуки, он привык к ним.
К завтрашнему утру ему надо было подготовить справку в райком партии.
Школьников уже собирался уходить домой, когда за окном явственно послышался шорох. Василий Иванович хотел закрыть створку, но не успел сделать и шага. Ярко-рыжий хвост выстрела метнулся навстречу, ожег лицо. После второго выстрела будто раскаленным шилом проткнуло грудь. Василий Иванович закачался и тяжело рухнул на пол. Еще какое-то время он был в сознании, слышал неумолкающую гармошку-полуночницу. Потом стало тихо-тихо…
Первым узнал о страшной беде Егор Егорович. Он пришел проконтролировать свою старуху.
Глуховатая Ананьевна спала крепко, и мужу пришлось немало побарабанить по двери кулаками.
— Все спишь, старая! — крикнул старик.
— Чего ты, Егор Егорович, напраслину возводишь. Минуточку всего я и придремнула. Голова чегой-то закружилась, так закружилась… Я и прилегла. А тут сон навернулся.
— Будь ты военнообязанная, я бы тебе за такое дежурство сотню нарядов «вне очереди» всыпал, — сердито сбросил Егор Егорович со стола рисунки Ананьевны.
— Будто на лодке мы с тобой катались, — рассказывала Ананьевна, не обращая внимания на ворчание мужа. — И вдруг лодка как закачается, и что-то как бабахнет! Оказались мы оба в воде. Плывем, плывем, а выплыть не можем: берег крутой, обрывистый. А на берегу стоит Митька Чижов. Ему бы подсобить нам, а он, черт вылизанный, смеется и кукиш ставит… Не досмотрела я сон. Ты загремел, зашумел.
— Уже два часа, — вздохнул Егор Егорович, вдавливая коричневым ногтем окурок в черное дно стеклянной пепельницы. — А Василь наш Иванович сидит. Свет у него горел, когда я к тебе направлялся. Заботливый мужик, работящий. Настоящий партиец… Пойду-ка я его домой спроважу, а то Соня, поди, заждалась.
— Сходи. А я еще одну лисичку нарисую да завтра в детский сад унесу детишкам. Такая там одна хорошенькая — Олечка. А, может, и сон досмотрю, как мы с тобой выбирались из воды.
Егор Егорович легонько постучал в дверь кабинета Школьникова. Молчание. А свет пробивался сквозь щель. «Забыл, видать, погасить». Старик потянул ручку и замер на пороге с открытым ртом. Василий Иванович лежал на полу в неловкой позе: одна рука была подвернута за спину, вторая сжата в кулак и вытянута. Темная, поблескивающая лужа растекалась по полу. Егор Егорович, дрожа, словно от сильного озноба, выскочил из кабинета.
Чижов заметает следы
Митька стоял в тамбуре вагона скорого поезда и привычно чистил перочинным ножом длинные, как у женщины, ногти. По сторонам мелькали станицы, прикрывшиеся зеленью от палящего солнца. Митька нервно вздрагивал, когда кто-либо выходил из вагона. Правой ногой он прижимал к стенке небольшой облупленный чемоданчик.
К Чижову несколько раз выходил крючконосый мужчина. От крючконосого сильно пахло пивом и селедкой. Они испытующе взглядывали друг на друга, обменивались незначительными фразами: «Ну и духотища… сейчас бы на пляже позагорать с холодным пивком, раками…». Дальше этих фраз дело не двигалось. Митька был осторожен, хотя крючконосый явно хотел познакомиться.
Уже перед Ростовом он спросил в упор:
— Чего в городе потерял?
Митька боялся, страшно боялся. Однако у него не было денег, и вместо ответа на вопрос он выпалил:
— Не купишь пару безделушек?
Крючконосый глянул в самые зрачки Чижова и еле заметно кивнул.
Митька разжал потный кулак с заранее приготовленными двумя золотыми кольцами. На одном алел ровным спокойным светом крупный камень.
Крючконосый дунул на него, потер о штанину и несколько торопливо спрятал оба кольца во внутренний карман. Не вытаскивая руки из-за пазухи, похрустел деньгами, как сухарями в мешке.
Протянул две новенькие, согнутые посредине десятки.
— Мало, — дохнул Чижов.
— Тыха, малыш. Тыха!
Дверь впустила в тамбур троих парней. У Митьки обмякли ноги. Только тревога оказалась напрасной: парни не имели к крючконосому никакого отношения.
Поезд еще не остановился, как Чижов оттеснил плечом проводницу с тоненькими косичками и первым спрыгнул на перрон, втесался в людскую гущу, проплыл с ней через вокзал на площадь. Его потянули за рукав. Обернулся — крючконосый:
— Может быть, ночлег ищешь? — шепнул тот, заговорщицки кося глазами на облупленный Митькин чемоданчик. — Могу помочь. Комнатка маленькая, зато с видом на Дон. Жалеть не будешь.
— Отстань ты, дипломат!.. — взорвался Митька. — Жилье у меня есть — к тетке приехал. А тебе продал колечки жены. У нее украл. И отвяжись. Не то милиционера позову.
— Ну, ну, малыш, тыха! — обиделся крючконосый, опасливо оглянулся по сторонам и, увидев поблизости стройного молоденького сержанта милиции, с независимым видом зашагал прочь.
У Чижова не было в городе даже знакомых. Сюда он приехал лишь потому, что случайно сел на ростовский поезд. Митька вяло побрел к остановке такси, занял свободную машину и попросил:
— В гостиницу… где есть свободные места. Вы, наверное, знаете?
— Задача не из легких, однако попробуем, — весело согласился шофер, молодой парень в светлом берете.
Администраторы гостиниц будто сговорились, везде гость слышал стереотипный ответ: «Мест свободных не имеется…»
Наконец, на западной окраине Ростова, в маленьком двухэтажном «Доме приезжих» сероглазая администраторша предложила кровать в общей комнате.
— Разрешите командировочное удостоверение, — попросила она.
— Пардон, у меня нет при себе никаких бумаг, я отдыхать приехал, — неуверенно соврал Митька. — Из Барнаула.
— Почти земляк, — запрыгали игривые ямочки на щеках сероглазой администраторши. — Устрою без командировки, давайте паспорт.
Митька впопыхах забыл все документы.
— Тогда, извините, не могу помочь. Милиция у нас строгая. Оштрафуют.
Почти все деньги, вырученные за кольца, пришлось отдать таксисту.
— Вы на частную квартиру попытайтесь, — посоветовал шофер на прощанье и дал газу.
Митька из опасения, что снова могут потребовать документы, не воспользовался советом шофера.
На последние деньги он купил бутылку «Московской», круг ливерной, липнущей к пальцам колбасы и в попавшемся на пути парке занял скамейку. Помедлив, распил «Московскую», аккуратно свернул брюки с большим импортным ярлыком на кармане, подложил под голову чемодан.
В южный город вступала теплая таинственная ночь. На темном небе золотыми брошками рассыпались крупные звезды.
Будущее Митьку не пугало. Он понимал — содержимое чемоданчика стоит очень много. И разве с таким богатством можно было тужить?
Разнос и следствие
У станичной больницы, подняв серое облако пыли, резко затормозил газик с залатанным брезентовым верхом. Отлетела дверца. Из машины выскочил начальник районной милиции майор Бойко. Быстрый, энергичный. Одетый, несмотря на жару, в глухой китель, бриджи.
Хромовые сапоги начальника заскрипели на крыльце.
— Где? — властно бросил он румяной сестре в белом, которая, узнав посетителя, вежливо уступила дорогу в коридоре.
— В седьмой одиночной палате, на первом этаже.
Бойко уверенно направился к дверям. Их загородил поднявшийся со стула дядя Боря. Начальник нетерпеливо махнул рукой. Участковый не изменил положения.
— Нельзя к нему. Не пущу, Михаил Федорович.
— Ты что?! — изумился майор, и на минуту лицо его стало растерянным.
— Невозможно к нему, товарищ начальник, поймите. Нельзя: раны серьезные.
Круглые желваки забегали на скулах Бойко. В это время дверь палаты открылась. Показалась Соня. Она подняла красивую руку, и столько было в этом жесте боли и тревоги, что все замолчали.
Бойко сдержался, вытер платком высокий лоб с залысинами и, повернувшись, тихо позвал участкового. Медицинская сестра усмехнулась, озорно помахала рукой вслед начальнику.
Бойко злился и обвинял капитана: «Все у него тихо, хорошо, и вот, пожалуйста!.. А он частушки распевает в клубе, песенки. Артист!.. Я это преступление сам раскрою, лично! Пусть все увидят, кто работает, кто числится в списках».
Невеселые мысли не покидали и дядю Борю. Но совершенно иного плана. Он горячо и остро переживал за Василия Ивановича. Ненависть кипела в нем к преступнику, поднявшему руку на Школьникова.
В кабинете дядя Боря докладывал майору:
— Школьникова обнаружил местный плотник… Выстрелы слышали многие из молодежи, гулявшей в этот вечер на улице. К сожалению, никто не придал им значения. Все произошло около часа-двух ночи. Школьников в тяжелом состоянии. Надежд на спасение мало. Секретарь райкома звонил перед вашим приездом, обещал, что из Москвы сегодня прилетит профессор-хирург.
Дядя Боря, закусив губу, опустил голову.
— Не паникуй! — зло бросил майор. — Распустил преступный элемент. Что хотят, то и делают. Не в состоянии справиться — пришел бы и сказал: не могу, замените, отпустите на пенсию.
— А я не собираюсь на пенсию. Мне еще дел хватит.