Вскоре майор Баранцев получил сведения, что Кишинский может скрываться в станице Архангельской у доярки по имени Мария. Сведения скудные, а может быть, и неточные, но их надо было проверить.
Ночью Баранцев сидел в квартире участкового уполномоченного в станице Архангельской. Участковый служил давно и знал всех от мала до велика.
На колхозных фермах работало несколько женщин по имени Мария. Больше всех Василия заинтересовала одна. В прошлом ее судили за самогоноварение. И сейчас по станице о ней ходили нехорошие слухи.
Василий снял свой костюм и облачился в старенькую куртку, латаные брюки, резиновые сапоги участкового. Одежда висела мешком, болтались на ногах сапоги, маскарад неузнаваемо изменил облик майора.
На следующее утро на ферме № 3 появился невысокий мужчина. Он несмело подошел к заведующему фермой.
— Нельзя у вас временно поработать? Деньги и документы я потерял. Надо добраться домой на Урал, а ехать не на что.
Заведующий скептически посмотрел на женские тонкие руки просителя и хотел отказать. Но на лице мужчины была такая искренняя просьба, что заведующий махнул рукой:
— Ладно, помогай вон дояркам. Коров корми, навоз убирай.
На ферме работало восемь человек, и Баранцев без труда познакомился с Марией Акимовой. Это была крупная костистая женщина средних лет. Густо напудренное лицо, большие серые холодные глаза.
— У вас нельзя будет переночевать две-три ночи, пока я найду квартиру? — обратился к ней Василий в конце рабочего дня. И подумал: «Неужели откажет? Рано я, видимо, полез на рожон».
Мария оценивающе смерила его взглядом с головы до ног и безразлично сказала:
— Пойдем, с моим Юркой поспишь. Вам вдвоем на кровати тесно не будет.
|
|
Акимова жила на краю станицы, в хорошем, но запущенном доме. Оторванные воротца калитки валялись посередине двора. Колодезный журавль покосился. В глубине стоял кирпичный сарай. Мария на глазах Василия захлопнула его толстую массивную дверь и навесила ржавый замок.
Дом состоял из двух смежных комнат. Первая служила и кухней, и столовой. На кухне Василий увидел чистенького, лет двенадцати-тринадцати мальчишку. Он, взглянув на пришельца, равнодушно отвернулся.
Мария достала сало, соленые огурцы, молоко, пышный каравай хлеба.
— Садись, — кивнула она Василию, пододвигая сильными руками стул.
Ели молча. Мальчишка враждебно косился на Баранцева. От этих взглядов кусок не шел в горло Василию. Майор, осторожно поглядывая по сторонам, увидел в углу у порога окурок. Мария не курила, а Юрка, если и делал это втихомолку, то, конечно, никогда бы не бросил здесь окурка. «Кишинский?». Отчаянно застучало сердце. Василий еле заставил себя досидеть до конца трапезы. После ужина вышел во двор и начал прилаживать дверку к калитке.
Два раза на крыльце появлялась Мария. «Ждет кого-то…»
Стемнело. Залаяли наскучавшиеся за день собаки. Василий закончил работу и плотно закрыл калитку.
— Иди спи, работничек! — крикнула из дома Мария. Она провела его через кухню в комнату. Майор разделся и лег около мальчика. Тот торопливо и отчужденно отодвинулся к стене.
Мария возилась на кухне. За кого его принял мальчишка? Почему смотрел таким волчонком? Василий чувствовал, что тот не спит. Хотел заговорить с ним, искренне жалея и понимая его, но сдержался.
|
|
Василий приказал себе не спать. Но усталость, чистая постель сделали свое дело. А может быть, он только забылся на несколько минут. Проснулся — будто толкнули. В приоткрытую половинку двери из кухни падал свет. Виднелся край стола, на нем бутылка, сало, огурцы. Тянуло табачным дымом. Доносился шепот:
— А кто он такой? — прохрипел мужской бас.
— Бродяга. Ни документов, ни денег, — отвечала Мария. — Навоз у нас в коровниках чистит.
— Лучше бы все же ты его не брала.
— Прогоню.
Они помолчали. Под грузными шагами заскрипели половицы. Мужская лапища осторожно открыла дверь в комнату, где спал Василий. Майор почувствовал, что над ним наклонились.
— Спит он без задних ног, — донесся из соседней комнаты голос Марии.
Мужчина, постояв над Баранцевым, вышел на кухню.
— Пацан, что ли? — проговорил он. — Совсем маленький.
— Да нет, взрослый.
— Завтра я уезжаю, Мария, на месячишко-другой.
Она шмыгнула носом.
— Вернусь.
В кухне заговорили громче. Оттуда так и тянуло сивушным запахом самогона.
— Сходи в сарай, принеси еще бутылку, — сказал мужчина, пересаживаясь на другой стул.
Теперь Василий ясно увидел его. Это был Кишинский. Круглая большая кудрявая голова. Даже сидя, он выглядел гигантом. Мария несколько раз приносила самогонку. Они целовались. Говорили всякий вздор.
— Принеси еще! — потребовал Кишинский.
Мария не ответила: она сладко и тонко похрапывала. Кишинский встал. Слышно было, как хлопнула дверь.
Не зная еще, что будет делать, Василий быстро оделся. Мария спала, уронив голову с рассыпавшимися черными волосами на стол. Василий прошел мимо, сжимая рукоятку пистолета в кармане.
|
|
Уже близился рассвет.
Еще с крыльца услышал в сарае позвякивание стекла. Василий бросился туда. С силой захлопнул тяжелую дверь. Срывая ногти и не замечая этого, вдвинул в отверстие металлическую щеколду.
В сарае несколько минут было тихо. Потом страшный шепот Кишинского:
— Машка, открой! Убью! Маша! Брось шутить. Открывай, дверь выломаю!
— Спокойно, — приказал Василий. — Вы арестованы, Кишинский.
Дверь загрохотала. Василию казалось, что сарай развалится от ударов.
В станице встают со светом. И первые любопытные потянулись ко двору. Они с интересом смотрели на невысокого мужчину в смешной не по росту одежде. И не избежать бы расспросов, но прибежали запыхавшийся участковый милиционер и председатель Совета.
— Быстро вызовите из райотделения спецмашину с конвоем, — приказал Баранцев.
— Я уже это сделал, товарищ майор, как только услышал шум. Тут близко. Она скоро будет.
Кишинский, услышав голоса, затих, а потом с новой силой начал выламывать дверь. Она трещала и готова была развалиться.
— Ну и силища, господи помилуй, — проговорила женщина, закутанная в черный платок.
Василий теперь не беспокоился. Рядом был участковый, люди, готовые прийти на помощь.
Из дома вышел Юра. Он смотрел на Баранцева озадаченно.
У двора остановилась машина. Участковый замахал рукой, и шофер подрулил к сараю. Молодцеватый сержант подбежал к майору Баранцеву.
— Станьте около дверей. Приготовьте оружие, — приказал Василий и тихо добавил: — Держитесь у стены. У него может быть пистолет.
Сам отбросил замок и открыл уже еле державшуюся дверь.
— Выбросьте оружие, Кишинский! — крикнул Баранцев.
Пистолет вылетел из сарая.
— А теперь выходите!
Кишинский вывалился, нагнув бычью шею. Его громадная фигура была какой-то обмякшей. И только сжатые кулачищи выдавали напряжение. Он протопал к машине, взялся за стальную решетку, которая обычно крепилась на заднем окне, и сжал, будто она была из воска. Потом повернулся и, сверкнув красными глазами по фигуре Василия, выдавил:
— Ваша взяла…
Машина, дохнув бензином, тронулась. Люди повалили со двора.
К Василию подступил Юрка:
— Вы свою фуражку забыли. Вот она, — достал он серый блин из-за спины и широко, дружески улыбнулся.
Левша
Провожали на пенсию капитана милиции Тихона Ивановича Бердышева. За окнами пылал нестерпимо огненный закат, и от этого все лица казались вылитыми из меди. Сам юбиляр, плотный и еще крепкий старик, поминутно вытирал платком круглую бритую голову, вздыхал и сконфуженно косился на лежавший перед ним большой букет полевых цветов.
Начальник районного отдела милиции майор Войтенко, в парадном кителе, торжественно читал приказы о награждении юбиляра, поздравительную телеграмму заместителя министра охраны общественного порядка. Все были удивлены ее необыкновенно простым задушевным тоном. Никто не знал, что сегодняшний заместитель министра был начальником уездной милиции и служил вместе с Бердышевым. Давно это было!
…Тридцатые годы. Наган в потертой кобуре. Ноги, ноющие от усталости. Ночи в седле, тревожные, бессонные ночи. Каждый куст, казалось, грозил выстрелом. Ночами, к непогоде, ныл рубец от ножевой раны: «Семка-череп» полоснул во время облавы…
— Тихон Иванович всегда служил нам примером. Честный, добросовестный, он умел создавать на своем участке нетерпимую обстановку для воров и хулиганов.
Бердышев слушал громкие, ладно подогнанные слова и чувствовал себя как на собственных поминках. Говорили об его опыте, орденах и медалях, о заслуженном отдыхе, а он еще не представлял себе жизни без обходов, инструктажей, дежурств и плохо верил, что завтра проснется — и впереди будет длинный и совершенно свободный день. Еще месяц назад он стремился к отдыху, мечтал, как уедет на море, к дочери, купит там домишко и будет со старухой разводить сад. А сегодня его не покидало ощущение какой-то необъяснимой тоски.
— Слово предоставляется нашему дорогому юбиляру капитану Бердышеву.
Тихон Иванович грузно встал и прошел к знакомой низенькой трибуне. Долго шарил по карманам, ища очки, нашел их и развернул перед собой большую мятую бумагу.
— Товарищи! — начал он, но что-то горячее туго перехватило дыхание. Только теперь до конца почувствовал, что прощается с самым дорогим в его жизни. Тридцать лет бок о бок жил и работал он с этими людьми в синих форменных мундирах. Как много надо сказать им, но слезы… Да, слезы, незнакомые, непрошеные…
— Товарищи! — повторил он хрипло и замолчал, комкая бумагу с речью.
Перед ним были знакомые, славные лица: открытое и немного насмешливое — Якимова, задумчивое и бледное — Маринина, изрезанное морщинами и вечно изумленное — Николая Лошаднина и близкое, почти родное — сержанта Алексея Грибкова. Тихон Иванович посмотрел в горячие глаза Грибкова, попытался проглотить комок, застрявший в горле, и, так ничего не сказав, махнул рукой и сошел с трибуны.
И тут произошло неожиданное…
Отца у Алешки убили на 1-м Украинском фронте осенью 1943 года. Мать, получив похоронную, упала на стоящий в углу сундук и страшно, тоскливо закричала. Испуганный Алешка пытался уговорить ее, просил выпить воды, перейти на постель, но мать словно оглохла от собственного крика. Алешка и сам ревел от жалости и ужаса, хотел позвать соседей, да так и уснул в слезах на полу, возле матери. Утром она встала почерневшая, тихая, с сухими красными глазами, накинула на плечи темный платок и ушла на завод, оставив три холодные картофелины в глиняной миске.
Этой же осенью Алешка бросил школу. Дома ему не сиделось. Он завел себе компанию из таких же отбившихся от школы ребят и целыми днями пропадал на реке или на заводской свалке, лазая по обгорелым танкам. Худой, но крепкий, он ходил с расстегнутым воротом в распахнутой рваной телогрейке, курил едучую солдатскую махорку и мастерски играл в «очко» и «буру». Наудив колючих ершей и тощих пескарей, он нанизывал их на суровую нитку и продавал на толкучке по десятке за связку. На вырученные деньги ходил в кино, смотрел картины про войну. Он и сам готовился бежать на фронт с Ленькой Ветошкиным. Исподволь копил сухари, деньги. Выменяв у знакомого спекулянта тридцать пачек папирос «Дукат» на три ворованные курицы, Алешка продавал папиросы россыпью — рубль пара. Дело пошло здорово! Через месяц Алешка стал настоящим богачом. Он даже нанял рябого беспризорного Спирю помогать в торговле.
Денег и сухарей накопилось достаточно. На всякий случай Ленька Ветошкин стащил у отца, инвалида войны, новенький карманный фонарик и помятую флягу с непонятными буквами на боку. Было у них и оружие — испорченный немецкий пистолет «Вальтер». Бежать решили в ночь на понедельник.
А в пятницу Алешку задержал у клуба с поличным хмурый милиционер Левша, как дразнили его ребята. У Тихона Ивановича не было трех пальцев на правой руке, и он все старался делать левой. Запираться Алешка не стал — не к чему. На грязном снегу белели рассыпанные папиросы, в кармане лежало еще пять пачек и около сорока рублей выручки. Но не такой Алешка, чтобы сдаваться! Упав на спину, он задрыгал ногами, заорал. Левша пытался поднять мальчика, но не тут-то было: Алешка завертелся юлой, заорал громче прежнего. Собралась толпа.
— Послушайте, чего вы над ребенком издеваетесь! — вступилась за Алешку очкастая женщина в потертом жакете. Ее поддержал хор голосов.
— А еще лейтенантские погоны надел!
— Ха, нашли вора! Они только сопляков и ловят!
Левша растерялся. Алешка мгновенно вскочил, нырнул в толпу, бросился за угол. «Ух, вырвался! — вздохнул он. — Чертов Левша».
Они встречались не в первый раз. Алешка ненавидел и боялся этого милиционера.
У лесопилки Алешка встретил Тоню Шарову, бывшую одноклассницу, отличницу и задиру.
— Приветик! — протянул он грязную ладошку, прищурился ехидно. — Не в настроении? Опять с «Кризисом» не поладили?
«Кризисом» с легкой Алешкиной руки прозвали лысого и тощего старичка, преподававшего немецкий язык.
— И не поладили! — презрительно покосилась Тоня. — А тебе интересно? Все небось бездельничаешь да от милиции бегаешь.
— Угадала, — рассмеялся Алешка и сконфуженно высморкался. — Сейчас от Левши рванул.
И начал рассказывать о случившемся, стараясь все представить посмешнее. Тоня звонко смеялась, показывая ровные белые зубки. Она давно нравилась Алешке за самостоятельность и красоту. Но Алешка верховодил «тавровскими» ребятами, Тоня жила в Низах, а «низовские» — давние враги Тавровки. Поэтому Алешка относился к Тоне насмешливо и внешне даже чуть-чуть враждебно. Однако это не мешало им видеться часто. «Низовцы» втайне ревновали Тоню и не раз грозили побить ее, если она будет встречаться с Алешкой.
Алешка пробродил с Тоней до темноты. Под конец он рассказал ей под честное слово, что на днях с Ленькой Ветошкиным бежит на фронт и обещал показать «Вальтер». Он даже проводил Тоню почти до Низов, но простился на «ничьей» земле, у водокачки: дальше идти было опасно. «Низовцы» дрались нечестно, носили с собой свинчатки.
Когда Алешка вернулся домой, его хорошее настроение как рукой сняло. В комнате, у стола, сидел пожилой человек в милицейской шинели. «Левша!» А на столе лежал туго набитый вещевой мешок. Сухари и припасы для побега на фронт. Они же были спрятаны в сарае, на полке! Все кончено. Алешка вздрогнул и отступил. Но бежать было некуда — в дверях стояла мать.
— Ну, проходи, герой! — насмешливо сказал милиционер и положил рядом с мешком драгоценный «Вальтер». — Выкладывай, что за день выручил. Пускай мать посмотрит.
Алешка понуро подошел к столу и вывалил из карманов папиросы, скомканные рубли, трешницы. Вывернул для убедительности карманы и вздохнул.
— Все. Больше нету.
Левша неторопливо пересчитал деньги и опять усмехнулся:
— Аккурат для штрафа. И то матери легче. — Затем он надел шапку, кивнул Алешке: — Застегнись, мешок возьми, — и пошел к выходу. «Вальтер» спрятал в карман шинели. Алешка тупо повиновался. Он был оглушен.
Над городом плыла полная луна. Алешка тащил тяжелый мешок и боялся оглянуться. Сзади шла мать.
В отделении милиции Левша долго писал протокол, трудно выводя почти печатные буквы. Алешка успокоился, страх его прошел, и он неожиданно для себя стал откровенным. Подробно рассказал про свои похождения: и как куриц воровал, и как побег готовил, и как спекулировал папиросами. Напоследок даже расхвастался, рассказывая про боевые схватки «тавровцев» с «низовцами».
Мать сидела в углу притихшая и смотрела на него грустно и удивленно, будто впервые его видела. Только тут, заметив ее взгляд, Алешка осекся на полуслове, почувствовал вдруг, как горят у него уши.
Левша закурил и начал выговаривать Алешке. Говорил он тихо, задумчиво, тяжелыми и какими-то отдельными словами.
— Отца твоего десять лет знал. Правильный был мужик, непьющий. Золотые руки. Поглядел бы он, покойный, на тебя сейчас. Ха-а-арош сынок, нечего сказать! Из воришек в генералы метит…
Алешка ниже и ниже опускал голову. От стыда у него даже в носу щипало. Вдруг горячая волна раскаяния захлестнула душу.
— Не буду… мам… вот увидишь… не буду! — захлебывался он, и его худые угловатые плечи вздрагивали от рыданий. Какими глупыми казались ему теперь его «подвиги». Мама! Вот сидит она усталая, родная, уронив натруженные слабые руки. А кругом война… И папки нет… И не будет… А он? — Мама, родная, прости.
На другой день Алешка пошел в школу. Класс удивленно притих, когда он появился в дверях. А он молча прошел на знакомое место возле окна, тряхнул за плечо худенького Генку Сузяева, из «низовских»:
— Брысь! Расселся тут без меня!
Генка покорно собрал книжки и ушел на другую парту. Алешку в классе уважали и побаивались.
На перемене в школьной уборной Вовка Лопатин протянул Алешке тлеющий окурок:
— Тяни, я покараулю.
Алешка помедлил, но взял папиросу. Сделав несколько глубоких затяжек, он бросил ее на пол и растер ногой.
— Последняя. Больше не курю.
Вовка недоверчиво рассмеялся. Алешка вдруг обозлился на него:
— Сказал, значит, не буду! Меня за это из пионеров исключил, ты же голосовал! А сам? Красный галстук носишь. Курильщик!
Вовка выпучил глаза и беззвучно зашевелил губами. Алешка расхохотался и ткнул ему кулаком под ребра.
Домой Алешка шел, весело насвистывая. От большого яркого солнца резало глаза, небо было на редкость голубое и праздничное. Впереди Алешка увидел Тоню Шарову, окликнул ее. Она оглянулась, помедлила и свернула в переулок. Алешка побежал за ней, завернул за угол и… отшатнулся. «Низовцы»! От группы отделился Васька Говязин:
— Вот и встретились! Как здоровьице?
Алешка с ненавистью посмотрел в зеленые прищуренные глаза Васьки:
— Только один на один!
— Хе-хе! — презрительно скривил Васька злые тонкие губы. — Коленки ослабли? Да мы тебя, ухажера, век заставим на лекарство работать! — И он неторопливо отвел руку для удара. Но не успел. Алешка нырнул вперед и с силой ахнул его кулаком по уху. Васька покачнулся и тяжело сел.
И тотчас все смешалось. «Низовцы» окружили Алешку, удары сыпались на него, как град. Алешка отбивался отчаянно. Только бы не упасть. Тогда — крышка. Вдруг что-то с силой ударило по затылку. Перед глазами поплыли багровые и желтые круги. Уже падая, он услышал отрывистый милицейский свисток…
Очнулся Алешка оттого, что кто-то тронул его за рукав. Он медленно поднял голову и как в тумане увидел Левшу. Тот сидел перед ним на корточках и тяжело дышал, запыхавшись от бега.
— Здорово тебя разукрасили! Идти-то сможешь?
Алешка кивнул и с трудом встал на ноги. Левша поднял его шапку.
Алешка скривился от боли в затылке:
— Свинчаткой били… Шпана! Семеро на одного…
— Сам хорош, — утешил Левша и взял Алешку под руку. — Ничего, вечером фельдшера пришлю.
По дороге Левша размышлял вслух:
— Убежали, дурни. Думают, не найду. Да я у себя на участке любую кошку по кличке знаю. Елсаков — слесаря сын, Говязин Васька, Хорунжий, Суханов Пашка… Они?
Алешка промолчал: выдавать было не в его характере.
Мать собиралась на работу. Увидев сына, она в ужасе всплеснула руками.
— Достукался! Лица не видать. Ой, горюшко ты мое, безотцовщина! — и принялась ругать Алешку на чем свет стоит.
Алешка молча прошел за полог, умылся, лег на сундук, отвернулся к стене и закрыл глаза. Хлопнула дверь. Мать ушла на работу, бросив Алешке с порога:
— Есть захочешь — в чугунке картошка.
Левша вышел следом за ней. Когда стихли их шаги, Алешка вскочил. Надо немедленно поднимать Тавровку и отомстить «низовцам». Надевая телогрейку, он лихорадочно вспоминал: Ленька Ветошкин и Драчев уже пришли из школы, Мишка Бусыгин, Витька-«нос», Юрчик Лыжин…
Алешка без шапки выбежал из дома. Едва он открыл калитку, как кто-то схватил его за воротник. Алешка вскинул глаза — Левша. Оказывается, он и мать стояли еще за воротами.
— Пусти! — отчаянно рванулся Алешка, но Левша с силой затащил его в сени и захлопнул дверь. Алешка услышал, как снаружи звякнула задвижка.
— Ишь ты, беглец! — сердито ворчал Левша. — Марш в постель! Фельдшер придет — откроет.
— Не лягу! — со слезами в голосе закричал Алешка и принялся колотить пяткой в дверь. — Левша! Лягавый! Все равно убегу!
Через час пришел фельдшер.
А спустя три дня поступило в милицию заявление из низовского поселка о кражах со взломом. Следователь Лошаднин хмуро осмотрел места преступлений. Кражи были на редкость нелепыми. Из пяти дровяников, взломанных ломом-гвоздодером, пропало только восемнадцать голубей и мешок с овсом. Конечно, и это был серьезный ущерб. Странно было другое: в дровяниках остались нетронутыми другие, более ценные вещи, продукты, одежда. Вернувшись в кабинет, Лошаднин написал постановление о возбуждении уголовного дела.
— Чепуха какая-то, — растерянно ворчал Лошаднин, рассматривая план поселка, — словно на выбор воровали. Способ один, в одну ночь, а места разные.
На другой день он вызвал к себе участкового Бердышева и безнадежно сказал:
— Мрак! Сам разбирайся со своими голубятниками. У меня из-за них десять дел стоит.
Бердышев долго читал, шевеля губами, скупые протоколы. Лошаднин косился на него с усмешкой:
— Думай, думай… Запустил участок-то, Тихон Иванович.
Бердышев встал, застегивая шинель.
— Прекращать надо дело… А вора, если хочешь, я тебе через час приведу, — и не обращая внимания на изумленного Лошаднина, вышел из кабинета.
Алешка с перевязанной головой лежал на сундуке и читал «Графа Монте-Кристо». Порой он поднимал от книги туманные глаза и тогда чувствовал, как у него урчит в животе. Мать велела сварить кашу, но до ее прихода оставалось еще пять часов, и Алешке ужасно не хотелось вылезать из-под одеяла, не узнав, как выберется Эдмон Дантес из своей темницы.
Кто-то скрипнул половицами в сенях. Алешка посмотрел на дверь и лениво крикнул:
— Валяй, заходи!
Он ожидал, что войдет Ленька Ветошкин, с которым они договорились вместе кормить голубей, но в дверях стоял… Левша. Сердце у Алешки остановилось. «Знает или не знает?» — пытался он определить по загорелому суровому лицу участкового, но вслух сказал вежливо:
— Здравствуйте, Тихон Иванович. Вы к маме?
— Да нет, к тебе. Навестить пришел. Ты чего это в школу не ходишь?
— У меня же освобождение на три дня.
— Та-ак, — протянул участковый и, закурив, уселся на табурет. — Между прочим, сегодня уже четвертый день… Лежишь, значит, про графов читаешь. Драть тебя, Алешка, некому.
«Нет, не знает!» — решил Алешка и хитро продолжал:
— Драть, Тихон Иванович, по советским законам не положено. А печку растопить — это я мигом.
Он спрыгнул с сундука.
— Ладно, ладно, законник, — улыбнулся Тихон Иванович и выбросил в печку окурок. — Пойдем лучше в сарай, голубей проведаем.
— Как… каких голубей? — поперхнулся Алешка. — Что вы, Тихон Иванович, никаких у меня голубей нет. Это я раньше баловался. И ключ от дровяника мама с собой взяла.
— Как это с собой? Вон, возле окошка висит. Я его еще с того раза, как мешок взяли, запомнил.
Алешка понял, что игра окончена, и, погрустнев, сказал искренне:
— Сам не знаю, как это вышло… Я уже хотел вернуть их, Тихон Иванович, честное слово, да потом узнал, что милиция приезжала… Что мне за это будет?
— Что? В тюрьму посадят, — сказал участковый. — Все целы голуби-то?
— Угу, — сквозь слезы прошептал Алешка. — Все, можете проверить.
Они вместе направились к дровянику. Голуби чувствовали себя прекрасно. Алешка высыпал в кормушку пригоршню овса, и воздух наполнился тугим треском крыльев. Голуби слетели с насеста и принялись за еду. Алешка обернулся к участковому:
— Куда их теперь? В милицию нести?
Тихон Иванович смотрел на него добрыми глазами:
— Конечно, в милицию… Мать-то во сколько придет? В четыре? Ну, вот тогда и принесешь. И овес с собой захвати, сколько осталось.
Алешка проводил взглядом участкового, сел на мешок с овсом и закрыл лицо ладошками.
На крыльце милиции Алешка неожиданно увидел Тоню Шарову. Она, не заметив Алешку, мотнула косичками и скрылась за углом. Ужасное подозрение закралось ему в душу: «Зачем Тонька была в милиции? Неужели она навела его тогда на засаду «низовских»? А может, и про голубей тоже она рассказала? Нет, не может этого быть, — отогнал Алешка тревожные мысли, — про голубей она ничегошеньки не знала».
— Ты кого ждешь, малый? — из дверей выглянул дежурный. — Как твоя фамилия?
— Грибков, — хмуро ответил Алешка, поднимая мешок.
— А! Грибков! — заинтересованно посмотрел на него дежурный. — А это, значит, голуби? Ну, заходи.
Алешка вздохнул и вошел в отделение. В дежурной комнате за барьером, на длинной скамейке чинно сидела вся «низовская» компания во главе с Говязиным. «Низовцы», как по команде, повернули головы и посмотрели на Алешку, потом разом уставились вниз. Только один Суханов задержал взгляд на мешке:
— А мои почтари все целы?
Алешка, не отвечая, положил шевелящийся мешок в угол. В дверях уже стоял дежурный.
— Грибков, на допрос в третий кабинет.
— Говязин, на допрос — в пятый.
Алешку допрашивал молодой краснощекий следователь в тугом новом мундире. Подняв редкие брови, он с минуту рассматривал Алешку, потом сразу забросал вопросами:
— Сколько лет? Где живешь? Кто мать? Где отец? С кем воровал? Имел ли приводы в милицию? Где взял технические средства для кражи?
Алешка испуганно смотрел на следователя и поспешно отвечал: «Четырнадцать лет, мать — токарь на заводе; да, украл восемнадцать голубей и полпуда овса; воровал один». Насчет технических средств он не понял, и следователь объяснил ему, что это лом-гвоздодер. Алешка сказал, что нашел лом возле дровяника Гришки Хорунжего.
Пока следователь писал, Алешка смотрел на его широкий затылок и мучительно раздумывал: «Посадят или нет?» А следователь сыпал уже новыми вопросами.
— Кто был подстрекателем? Куда намеревался сбыть голубей и фураж? Какие кражи совершал еще? Когда и где именно?
По тону следователя Алешка понял, что посадят, и похолодел от ужаса и жалости к себе. В голове звенело от страшных и непонятных слов «подстрекатель», «фураж». Отвечать на вопросы он уже не мог.
А следователь, рассерженный его молчанием, напомнил ему старые грехи, называл какие-то статьи Уголовного кодекса, тряс перед лицом какой-то бумажкой:
— Молчишь? Неделю назад задерживался за спекуляцию папиросами. Вот оно, твое объяснение! Драки устраиваешь! А здесь молчишь?
Под конец он дал подписать протокол и велел посидеть в коридоре, бросив вдогонку:
— Подумай хорошенько. Надумаешь — заходи…
Алешка сел возле дверей кабинета и задумался. Ему вспомнилась вся его нелепая жизнь: драки, игра в карты, спекуляция, наконец, кража.
Он чувствовал себя несчастным и покинутым всеми. Даже Тонька Шарова отказалась от былой дружбы. Ну и пусть! Так ему и надо, вору, спекулянту…
Рядом хлопнула дверь. По тяжелым шагам Алешка узнал Бердышева, но головы не поднял. Участковый постоял перед ним, потом вошел в кабинет. Вдруг Алешка услыхал в тишине коридора странные хлюпающие звуки. Он поднял тяжелую голову. В дальнем конце коридора плакал старый Алешкин враг, главарь «низовцев» Васька Говязин. Он плакал тихо и горлом: «Кы-хы… Кы-хы…» Странно, Алешка не чувствовал сейчас к нему никакой ненависти. Он даже начал жалеть Ваську.
Из-за неплотно закрытой двери кабинета донесся громкий голос Тихона Ивановича:
— Ты меня, товарищ Лошаднин, выговором не пугай. А пришивать уголовное дело четырнадцатилетнему мальчонке не дам! Обиделся парень, что его нечестно побили, ну и отомстил. Ум-то еще ребячий. А мы, взрослые люди, детское озорство от кражи отличить не можем. Нашли преступника!
— Не понимаю, товарищ Бердышев, — раздраженно перебил его другой голос, — парень спекулирует, дерется, школу бросил.
— Садить Грибкова не дам! До краевого прокурора дойду, а не дам.
Алешка едва успел отскочить от двери. Тихон Иванович шумно прошел к начальнику милиции.
Вскоре и его вызвали к начальнику. Алешка плохо помнит этот разговор. Он отвечал на какие-то вопросы, плакал, бессвязно просил. Очутившись снова в коридоре, Алешка прижался щекой к холодному косяку, забылся в тяжелом детском горе. Томительно текли минуты. Он даже не слышал, как подошел к нему Левша и тихо тронул за плечо:
— Ну, Грибков, иди домой.
Алешка непонимающе поднял опухшие от слез глаза, а когда понял, даже задохнулся от радости:
— Тихон Иванович! Значит, поверили, да? Не посадят, да?
— Поверили. Только ты уж меня не подводи. Я тебя вроде как на поруки взял. Вечером сам зайду, с матерью поговорю.
— Ой, Тихон Иванович! Честное слово, не подведу! Вот увидите!
Левша придержал его за рукав.
— Да, вот что. Со школой, видать, у тебя ничего не получается. Завтра в девять утра вместе пойдем к директору. А Тоню Шарову не обижай. Это она меня позвала, когда тебя «низовские» били. И сейчас помогла разобраться… Ну, иди.
…И когда ветеран милиции, капитан Бердышев, давясь слезами, махнул рукой и молча сошел с трибуны, произошло неожиданное.
Нарушая гнетущую тишину, с места поднялся новый участковый уполномоченный, сержант Алексей Грибков, и, побледнев, сказал звонко:
— Разрешите, скажу я!
Слово за экспертом
Много сложного, романтичного в работе сотрудников уголовного розыска, следователей. Но в милиции есть еще одна, не менее интересная профессия — эксперт. Он не участвует непосредственно в задержании преступников, не вступает с ними в единоборство. Эксперт идет по невидимым для несведущего глаза следам. Его оружие — микроскопы, сложная аппаратура, приборы, которые могут заставить «говорить» предметы.