Перед войной крохотные строения Золотой улочки были населены. До 1917 года в доме под номером 22 жил Франц Кафка. Теперь, из соображений безопасности, обитателей этого средневекового квартала переселили в другие районы Праги. Игрушечные домики чернеют провалами окон, поскрипывают на ветерке сорвавшиеся с креплений ставни. Далиборка прямо, правее готическая Черная башня, обширный двор и бывшая резиденция магнатов Лобковичей.
Никого. Даже неприметные личности куда‑то подевались, видимо, решили, что в пустующем Прагербурге господину рейхсминистру ровным счетом ничего не угрожает. Разве что голубь уронит каплю на шинель «Организации Тодта». Кстати, униформа OT в нынешнем виде появилась именно благодаря протекторату: когда потребовалось обмундировать сотрудников, распотрошили склады бывшей чехословацкой армии. Отсюда и необычная для Германии темно‑оливковая расцветка.
– Ваше превосходительство, господин Шпеер? – я дернулся от неожиданности. Чертыхнулся под нос. Из вечерней тени показалась фигура одной из неприметных личностей. Тот, что повыше и в тирольской шляпе. – Простите, не хотел напугать. Вас ожидают возле королевского дворца. Прикажете проводить?
– Ожидают? Кто?
– Господин обергруппенфюрер Гейдрих.
«Сейчас меня арестуют и посадят в Далиборку», – мелькнула дурацкая мысль.
– Идемте, – кивнул я, отгоняя возникшую в голове несуразицу.
Доверять Гейдриху всецело у меня нет ровным счетом никаких оснований. Очевидно, что правитель Богемии ведет некую свою игру, в которую пытается вовлечь меня, но холодная логика подсказывает: провокацией тут и не пахнет. Настоящие провокации выглядят совершенно иначе, проводятся куда тоньше и деликатнее.
Да и зачем ему это? Смысл? Приказ Гиммлера? Не вижу оснований. Пока с СС не возникало никаких трений, рейхсфюрер не видит во мне сколь‑нибудь серьезного политического конкурента, в отличие от партийных хозяйственников или ведомства Геринга.
Предположим, исполняющий обязанности протектора Богемии действительно был искренен. Предположим. Но в чем тогда истинная подоплека вчерашнего разговора? Указать на грозящую катастрофу? Это я и без наставлений Гейдриха предполагал. Он думает, что его собственное спасение всецело и полностью зависит от спасения Германии? Кажется, это уже ближе…
– Добрый вечер, доктор Шпеер, – поприветствовал меня обергруппенфюрер, стоявший возле своей открытой машины с номером «SS‑З». Светло‑серая, идеально подогнанная по фигуре форма. Фуражка в правой руке. В левой картонная папка. – Как провели день?
– Отвратительно, – не стал скрывать я.
– Понимаю, – Гейдрих невозмутимо кивнул. – Садитесь, едем домой, Лина телефонировала, сообщила, что к позднему обеду порадует нас кудлянками с грибами, сливками и взбитым яйцом. Должны же мы попотчевать гостя истинно богемской кухней? Уверяю, это очень вкусно.
– Не сомневаюсь. Благодарю.
Герберт Вагниц захлопнул дверцу автомобиля, сел за руль. «Мерседес» спустился с холма и вырулил на тихую Королевскую улицу.
– Ваших рук дело, позвольте поинтересоваться? – обер‑группенфюрер протянул мне папку с завязанными трогательным бантиком тесемками. – Вернее, вы участвовали в разработке?
На твердой обложке желтоватого картона с обязательным грифом секретности присутствовала бумажная наклейка с машинописным текстом:
«ВАЛЬКИРИЯ».
Оперативный план.
Утверждено 4 мая 1942 года.
* * *
«Кондор», взревывая прогреваемыми двигателями, стоял на летном поле Ружине. Я отправлялся в обратную дорогу с расширенным составом сопровождающих – два ведущих инженера «Шкоды» и представитель управления BMM, они должны были участвовать в берлинском совещании, назначенном на следующую среду.
В общей сложности я провел в Богемии четверо суток, успев объездить большинство стратегических предприятий в окрестностях Праги. Стоит отдельно заметить, что Рейнхард Гейдрих при мне «сомнительные» темы более не поднимал, однако сделал всё, чтобы я в полной мере ознакомился с обстановкой. Везде наблюдалось примерно одно и то же – межведомственная неразбериха, взаимное перетягивание одеяла между армией и ВВС, раздутые чиновничьи штаты и тихая коррупция.
Впрочем, по сравнению с Германией, здесь еще поддерживалась некая видимость порядка, опять же благодаря обергруппенфюреру, расставившему на ключевые посты представителей «старой кайзеровской школы» в ущерб неустанно навязываемым из Берлина некомпетентным бюрократам из партаппарата.
Гейдрих предпочитал закрывать вакансии по своему разумению, не особо прислушиваясь к рекомендациям из Партийной канцелярии Мартина Бормана. Чем, конечно, тоже вызывал раздражение. Что он себе позволяет?
– Насколько я понимаю, никакого прекраснодушия и самоуспокоенности в ваших выводах нет? – Гейдрих, как гостеприимный хозяин, лично поводил меня на аэродром. – Что собираетесь предпринять по итогам инспекции?
– То же, что предпринимаю в Германии, – ответил я. – Тотальная реорганизация всей системы производства вооружений.
– Ах, реорганизация… – с нескрываемой иронией повторил обергруппенфюрер. – Видно человека из столицы.
– Нет‑нет, это вовсе не то, о чем вы подумали! – я даже руками замахал. – Сейчас покажу. Дайте карандаш с бумагой!
Поскольку перед отлетом мы находились в комнате для официальных делегаций Ружинского аэродрома, требуемое отыскалось без проблем. Адъютант Вагниц сунул мне в руки лист мелованной бумаги и перьевую ручку.
Прежде я демонстрировал эту схему фельдмаршалу Мильху, генералам Фромму и Ольбрихту, директорам ведущих промышленных предприятий и даже рейхсмаршалу – благодаря архитектурному образованию и привычке мыслить в трехмерном пространстве организационный план был представлен в перспективе и объеме.
– Вертикальные линии, – торопливо объяснял я, – это готовая продукция. Танки, самолеты, подводные лодки, бронетранспортеры и так далее. Кольца вокруг этих столбов – комплекты материалов и техники, необходимых для конечного результата. Производство, сведенное воедино: подшипники, электротехника, кованые и литые изделия, оптика. Управляют системой не государственные чиновники, а непосредственно руководители предприятий – связи налаживаются напрямую. Отсюда стандартизация продукции, мгновенный обмен техническими усовершенствованиями и новшествами, разделение труда. Плюс комитеты по отдельным видам вооружений, каждый занимается строго своей сферой, не распыляя сил. Понимаете?
– Неплохо, – кивнул Гейдрих. Вагниц заинтересованно поглядывал из‑за плеча шефа. – Впрочем, идея не нова, «самоответственная промышленность» Вальтера Ратенау, Первая мировая – я читал исследования. Однако в наших условиях выстроить такую структуру практически невозможно. Как вам удалось?
Я тяжко вздохнул. Это‑то и было самым трудным. «На ура» концепцию «столбы – кольца» воспринял только Эрхард Мильх, уяснив, что перспективы запланированного развития авиации (без излишеств, конечно) становятся вполне достижимыми – никто не станет гнаться одновременно за пятью заказами, как это было раньше; высвобождающиеся мощности можно бросать на другие проекты. Но вот остальные… Больше всего мне досталось от флотских консерваторов во главе с генерал‑адмиралом Карлом Эрнстом Витцелем, начальником Управления военно‑морских вооружений. Как так, унификация с остальными родами войск? Или вы, Шпеер, думаете, что танковый перископ и перископ для субмарины – это одно и то же? Уломать моряков удалось с трудом, но они по‑прежнему питали к моим идеям недоверие.
Обергруппенфюрер, наоборот, моментально сообразил, что к чему. Поинтересовался кратко:
– Штат?
– Двести восемнадцать человек министерских чиновников, остальные разбросаны по предприятиям, – не без гордости сообщил я. – То есть разумный минимум.
– Далеко пойдете, доктор Шпеер, – неопределенным тоном сказал Гейдрих. – Ухитрились сломать устоявшуюся систему, причем за рекордно короткий, олимпийский срок. Поздравляю.
Из вежливости обергруппенфюрер не упомянул, что достичь подобных результатов можно было только после речи Гитлера в Министерстве авиации 13 февраля и уж особенно после 21 марта, когда я, окрыленный открывавшимися возможностями (и одновременно немало рискуя), подсунул фюреру на утверждение неопределенно‑расплывчатый документ, в котором решающую роль имела одна‑единственная фраза: «Любые интересы немецкой экономики должны быть подчинены необходимостям производства вооружений».
Гитлер был в хорошем расположении духа и подписал, фактически не глядя, тем самым окончательно развязав мне как рейхсминистру вооружений руки и предоставив всю мыслимую экономическую власть. Этим‑то указом я и козырял в трудных ситуациях, действуя так, как считал нужным, не оглядываясь на замшелые регламенты, установления и инструкции.
– Время, время, – Рейнхард Гейдрих взглянул на часы. – Три минуты одиннадцатого. Что ж, доктор Шпеер, весьма рад был с вами пообщаться. Вынес для себя много полезного.
– Благодарю, господин обергруппенфюрер. Передайте поклон госпоже Лине.
– До встречи, доктор.
И снова, снова никакого «Хайль Гитлер!».
Вот вроде бы и всё, рабочий визит в Прагу завершен. Командир Найн ждет. Что конкретно я «вынес для себя» из этой поездки, пока сказать затрудняюсь, но давешняя вечерняя беседа с Гейдрихом по‑прежнему меня тревожит. Что он хотел сказать на самом деле? Каков скрытый подтекст?
Я шагнул к забранной роскошным зеркальным стеклом двери, выводящей на летное поле, но задержался. Подумал секунду. Обернулся.
– Знаете, – сказал я, – если угодно взглянуть на методы моей работы, приглашаю на совещание в министерстве. Двадцать седьмого мая, в среду, десять утра. Приглашение неформальное, но почему бы руководителю РСХА не ознакомиться поближе с насущными проблемами промышленности Рейха? В конце концов, экономическая безопасность также входит в сферу ваших прямых служебных обязанностей и вы должны быть осведомлены, так сказать, из первых рук. А не только по сводкам и докладам подчиненных.
В голубых глазах обергруппенфюрера на мгновение промелькнуло что‑то… Что‑то непонятное, странное. Не то удовлетворение, не то искорка азарта. Впрочем, Гейдрих обладал изумительной выдержкой. Ответил с вальяжной ленцой, но крайне учтиво:
– Это было бы любопытно, доктор. Хорошо, если не отвлекут насущные дела, я непременно буду. Неофициально. Доброго пути.
И коснулся двумя пальцами козырька фуражки.
* * *
Вырулив на полосу, «Кондор» замер на несколько секунд. Второй пилот, обер‑лейтенант Вилькендорф, выглянул из кабины, окинув немногочисленных пассажиров строгим взором, – все ли пристегнулись? Над горами Рейзенгебирге[8]грозовой фронт, возможна ощутимая болтанка при наборе высоты.
Взлетели, самолет развернулся к северу – на Берлин. Я открыл замочки лежавшего на коленях портфеля, извлек подшивки с документацией, положил на столик. Но первым делом обратился к папке с надписью «ВАЛЬКИРИЯ», любезно оставленной мне Рейнхардом Гейдрихом.
Теоретически, как рейхсминистр, я имел допуск к документам столь высокой степени секретности, но, как это у нас водится, никто не удосужился ознакомить меня с оперативным планом, разработанным на случай возникновения в стране внутренних беспорядков или чрезвычайных ситуаций (крупные аварии и катастрофы наподобие разрушения плотин с затоплением обширных территорий, высадка вражеского десанта, вооруженный мятеж и прочее). Я обязан был знать, какие действия следует предпринять при объявлении «Дня W» и как защитить промышленное производство.
В целом что‑то подобное я и рассчитывал увидеть. Мобилизационный план, быстрая концентрация всех находящихся на территории Германии вооруженных и вспомогательных частей; ага, вот и параграф по «Организации Тодта», касающийся меня напрямую. Возможно, запроси я документы по «Валькирии» в соответствующих инстанциях, план мне предоставили бы без лишних проволочек, но бюрократическая паранойя снова победила – никаких лишних глаз! Секретность превыше всего!
Ну что ж, кто предупрежден, тот вооружен. По крайней мере, теперь я представляю, как будет формироваться «внутренняя оборона» государства и что обязан буду делать я лично. Остается открытым вопрос – зачем обергруппенфюрер Гейдрих выдал мне одну из номерных копий «Валькирии»? Что‑то не похоже это на обычную заботу и желание облегчить труд министра вооружений.
Очень много «зачем» и «почему» привезу я из Праги в Берлин. Ответы же придется искать самому.
«Кондор» от души тряхануло, в молочной мути облаков блеснула малиновая вспышка. Гроза.
Шторм почему‑то не вызвал во мне никаких эмоций или опасений, сейчас я не боялся разделить судьбу доктора Тодта. Как говаривал Мильх, отслуживший всю Первую мировую в артиллерии, а затем в авиации, дважды в одну воронку бомба не падает – этой аксиомы придерживались все фронтовики, и у меня нет оснований им не верить.
* * *
Гейдрих, выполняя обещание, прилетел в столицу рано утром 27 мая 1942 года, причем не бортом правительственной эскадрильи, положенным ему по чину, а в одиночестве, на собственном Heinkel He.100 – самолете, выпущенном крошечной серией в 25 экземпляров, да так и не принятом к массовому производству два с лишним года назад.
Как офицер запаса ВВС обергруппенфюрер получил одну из этих машин в личное пользование – поговаривали, в качестве компенсации за поступивший от Генриха Гиммлера категорический запрет участвовать в боевых действиях: летом 1941 года штурмовик Гейдриха сбили русские[9]и он едва не попал в плен, после чего летная карьера завершилась окончательно.
Исполняющего обязанности протектора Богемии встретили на военном аэродроме Берлин‑Гатов сотрудники аппарата РСХА и привезли к нам, на Паризерплац – как и предполагалось, визит выглядел сугубо частным, без соблюдения обязательного протокола, всегда меня безмерно раздражавшего.
После 11 утра, когда конференция была в самом разгаре, я заметил, как к Гейдриху стремительно подошел незнакомый мне офицер СС и начал что‑то шептать на ухо. Лицо у него было напряженное, брови сдвинуты.
Минуту спустя мне переправили записку.
«Приношу извинения, доктор. Только что сообщили, в Праге убит статс‑секретарь и гауляйтер Судет группенфюрер Карл Франк. Вынужден откланяться, я обязан незамедлительно вернуться в Богемию.
PS: предположительно, бандиты охотились не за Франком. Утром он ехал в моей машине».
Рейнхард Гейдрих поднялся со своего кресла в дальнем углу и быстрым шагом покинул зал заседаний.
III. Враждебное небо
25–29 июня 1942 года.
Берлин – Бремен
Тем вечером я вернулся домой поздно, в четверть одиннадцатого. Именно «домой», поскольку от официальной резиденции я отказался сразу по вступлении на министерскую должность – во‑первых, следовало продолжить традиции доктора Тодта и вести себя скромно, во‑вторых, предпочитаю жить в доме, построенном собственными руками.
Эту небольшую виллу я спроектировал еще в 1934 году. На деньги, полученные от архитектурных гонораров, купил участок земли в благополучном и зеленом пригороде Шлахтензее на Шопенгауэрштрассе, всего в двух кварталах от озера Шлахтен и раскинувшегося по его берегам парка, носящего имя писателя Пауля Эрнста.
В доме всего одна гостиная с панорамным окном, выводящим во двор – зеленый газон и небольшой квадратный пруд, – затем столовая, на втором этаже под двускатной черепичной крышей спальни и кабинет. Классический стиль, никаких вульгарных излишеств. Здесь уютно, тихо, да и соседи очень милые респектабельные люди: бывший актер немого кино Гарри Пиль, бергасессор и советник горного министерства в отставке Вильгельм Хёллинг, пожилые фабриканты и представители «старой» богемы, не доставляющие никакого беспокойства.
Из всех многочисленных привилегий рейхсминистра с очевидным удовольствием я принял немногие, в частности седан‑кабриолет «Хорьх 951А» из гаража рейхсканцелярии со стодвадцатисильным двигателем – люблю хорошую технику, а этот автомобиль целиком соответствовал понятию «технологическая мечта». Водить я предпочитаю сам, пускай это категорически запрещено грозными инструкциями службы безопасности: за рулем машин высших чиновников обязаны сидеть профессионалы!
Между прочим, недавно Мартин Борман в очередной раз нажаловался фюреру – господин Шпеер отказывается подчиняться общим требованиям! Гитлер при встрече меня чуть пожурил, но оставил кляузу рейхсляйтера без последствий: некогда я возил канцлера из Веймара в Мюнхен, и фюрер доверял свою жизнь именно мне, а не личному шоферу.
От машины сопровождения с обязательной охраной отвертеться не удалось, но это было зло привычное: вечером я сам открывал ворота ограды поместья, загонял «Хорьх» в гараж, исходно пристроенный слева от фасада виллы (гараж минувшей зимой пришлось расширить, поскольку новый автомобиль помещался в нем не без труда), после чего сотрудники СД вежливо мне козыряли и оставляли в покое до утра – обычно я выезжал в министерство без четверти восемь. Если, конечно, не считать чрезвычайных ситуаций, теперь возникавших с пугающей регулярностью…
Моя жена Маргарет все еще лежала в клинике «Шарите» – наш четвертый сын появился на свет всего неделю назад, после родов возникли непредвиденные, но не фатальные осложнения и доктора настояли на том, чтобы супруга его превосходительства и младенец остались под наблюдением.
Со старшими детьми оставались спешно приехавшая из Мангейма бабушка, моя мать, и домоправительница, Дагмар Кох – пожилая вдова с педагогическим образованием, которую мы наняли еще в 1939 году. Прочая домашняя прислуга была приходящей, я никогда не хотел держать в доме большой штат.
– Ты выглядишь уставшим, Альберт. Не знаю, как долго ты выдержишь такую нагрузку, – мама, госпожа Луиза Шпеер, расположилась в гостиной с книгой. – Дети поужинали и отправились спать. Фрау Кох тоже, у нее разболелась голова…
– Добрый вечер, – я легко поцеловал мать в щеку. – Ничего страшного, я с юности привык много работать. У вас никаких происшествий?
– За исключением летних каникул. Я бы предпочла, чтобы Альберт‑младший, Хильда и Фриц проводили дни в школе. Я давно забыла, насколько это утомительно – пятеро детей в доме.
– Нас у тебя было лишь трое, – снисходительно усмехнулся я.
– Трое, – кивнула мама. – Кстати. Ты ведь сейчас большой руководитель, может быть, стоит подумать о судьбе Эрнста?
– Это его выбор, – твердо сказал я. – Если Эрнст решил выполнить свой долг перед Германией, останавливать его я не посмею.
Речь зашла о моем младшем брате, находившемся в действующей армии. Последнее письмо пришло в конце мая, Эрнст оказался на Восточном фронте, в 6‑й армии Паулюса, пока пребывающей в бездействии.
Безусловно, я сумел бы помочь брату с переводом, например, во Францию или Голландию, но в его кратком послании не было ни малейшего намека на просьбу о послаблении как ближайшему родственнику рейхсминистра. Наоборот, он горел энтузиазмом, пускай ситуация на Востоке и продолжала оставаться напряженной, невзирая на все усилия по восстановлению инфраструктуры и регулярного снабжения войск.
Мать помолчала, глядя в сторону. Понимаю ее чувства, но… Но я не вправе решать за другого человека, даже за родного брата. А пользоваться в таком деликатном деле своим влиянием – тем более.
– На ужин датские тефтели в белом соусе, острые овощи и домашний хлеб, – ровно сказала госпожа Луиза. – Как хорошо, что тебе продукты привозят на дом, никаких продовольственных карточек. Я могу заказывать что угодно, без ограничений. Мы с отцом в Мангейме привыкли к карточкам… Может быть, скажешь, это однажды закончится? В газетах только и разговоров об огромных продовольственных запасах в занятых областях России. В 1918 году украинский хлеб спас нашу семью от голода.
Настала моя очередь выдержать неприятную паузу. Распределительную систему ввели сразу после начала Польской кампании, в сентябре 1939 года, сперва на мясо, птицу и масло, теперь в список входит аж шестьдесят два вида продовольственных товаров. Я понимаю, что это ненормально даже в условиях войны, но увы – данная сфера находится вне моей компетенции, все претензии к Рихарду Дарре как инициатору.
Впрочем, едва я вернулся из Праги в прошлом мае, как Дарре с грохотом покинул пост министра сельского хозяйства именно за невозможность обеспечить народ Германии продуктами – выведен из состава правительства личным указом фюрера. На его посту сейчас оказался Герберт Бакке, партийный деятель, статс‑секретарь и группенфюрер – такой же дилетант, не придумавший ничего лучшего, как сделать ставку на вывоз продовольствия из оккупированных земель, без внятного плана развития сельского хозяйства в самом Рейхе.
Прав был Гейдрих: эту систему не сломать.
– Спасибо, – коротко сказал я матери. – Покушаю и посижу с документами в кабинете.
– Я сама готовила. Тебе всегда нравились домашние тефтели…
На отдых я отправился в час ночи, почувствовав, что глаза слипаются и больше нет никакой возможности прочесть ни строчки. В постели обнаружились две резиновые грелки с горячей водой – мама… Грустная привычка Первой мировой, когда холод был такой же страшной угрозой для маленьких детей, как и недоедание.
Заснул – как в омут провалился.
* * *
– Альберт, проснись! Проснись немедленно!
– Что?!
В спальне горит свет, возле кровати стоит мать в белом простеганном домашнем халате.
Оперся на локоть, пальцами левой руки протер глаза.
– Что стряслось? Сколько на часах?
– Половина четвертого, – коротко сказала мама. – Ты не слышал телефонные звонки? Аппараты по всему дому дребезжат уже четверть часа. Я подняла трубку. Там какой‑то важный господин из Люфтваффе, я не поняла кто, но он немедленно, немедленно требует тебя… В кабинете.
– Да что же делается, – сквозь зубы просвистел я, и не одеваясь ринулся в кабинет. Беспокоить меня ночью можно только в случае совсем уж катастрофических событий.
Больно зацепил ступней о порожек, выругался так, что непроизвольно покраснел: мать, как добрая прихожанка, с детства приучила к тому, что браниться грешно.
– Да?! Шпеер на проводе! Слушаю?!
– Наконец‑то, Альберт! Это Мильх. Через полчаса в Темпельхофе, самолет готов!
– Эрхард? Какого черта…
– Массовый налет на Бремен, – резко перебил меня фельдмаршал. – Альберт, это серьезно. Очень. Боюсь, куда хуже, чем бомбардировка Кёльна три недели назад. Жду тебя незамедлительно!
Длинный гудок. Линия разорвана.
– Неприятности? – мать, остановившаяся в дверях, положила ладонь на сердце.
– Англичане, – коротко сказал я. – Англичане бомбили Бремен. Прости, мне сейчас же нужно уехать. Мама, вот что… Если что‑нибудь случится, наличные деньги и необходимые документы в этом сейфе. Денег много.
Я кивнул в сторону несгораемого шкафа в углу и набросал на бумажке несколько литер и цифр.
– Это шифр замка. Маргарет и мой душеприказчик, адвокат Вольф, его тоже знают. Вы с отцом и… И дети не пропадете.
Мать промолчала. Проводила меня взглядом.
На сборы ушло десять минут. Ничего лишнего с собой. Одеться, схватить старый саквояжик с гигиеническими принадлежностями, всегда стоящий наготове, спуститься в гараж.
«Хорьх» не подвел. Прямой как стрела автобан на Магдебург – Лейпциг сразу за озером, оттуда по развязке направо, к южному участку внешнего городского кольца «Штадтринг», который я сам открывал в 1939 году. Можно уверенно держать больше ста километров в час: бетонные плиты покрытия идеально пригнаны, никаких встречных или попутных автомобилей.
Вот и аэродром Темпельхоф. Вырулил к южному крылу огромного здания авиационного вокзала, отданному в ведение Люфтваффе и Министерства авиации. Ага, в лучах света фар взблеснули никелированные детали отделки «Майбаха» Эрхарда Мильха – эту темно‑малиновую машину нельзя спутать ни с какой другой, собрана по личному заказу. Надо соответствовать традициям византийской роскоши, заведенным рейхсмаршалом Герингом.
Меня ждали, поэтому обошлось без выяснения личности, предъявления документов и прочих формальностей. В конце концов, если на охраняемый военный объект явится неизвестный, громогласно объявит о том, что он рейхсминистр и потребует пропустить, любой часовой обязан действовать по уставу и без оглядок на громкие чины.
Замечу, однажды так не пустили на артиллерийский и танковый полигон Куммерсдорф Адольфа Гитлера, явившегося с незапланированным визитом. Командир караула безусловно опознал фюрера, но с каменным лицом твердил – нет приказа, нет проезда. Гитлер посмеялся, но как человек, служивший в армии, всё оценил, а ответственный унтер‑офицер впоследствии получил погоны лейтенанта.
Второй адъютант Эрхарда Мильха, подполковник фон Холленбройх, без задержек провел меня к транспортно‑пассажирскому Не.111С фельдмаршала. Мильх, бледный и невыспавшийся, вяло махнул рукой в знак приветствия. Едва я опустился в кресло, дверь задраили и самолет начал выруливать на взлетную полосу.
– Плохо дело, – опустошенно‑невзрачным тоном сказал фельдмаршал, глядя не на меня, а в прямоугольный иллюминатор. Было видно, как за «Хейнкелем» следуют готовые к взлету истребители сопровождения. – Альберт, там катастрофа. Ты обязан лететь вместе со мной. Промышленные объекты…
– Знаю, – коротко ответил я. – Надеюсь, у кого‑нибудь из твоих офицеров хватило ума позвонить в Министерство вооружений и сообщить, что я отправляюсь в Бремен? Я не успел.
– Хватило, – так же бесцветно ответил Мильх. – Прямое распоряжение фюрера. Он взбешен.
Еще бы. Именно Геринг с пафосом заявлял, будто ни одна бомба англосаксов не упадет на Германию! Впрочем, напоминать об этом Мильху я не стал. Не время.
– Есть предварительные данные о потерях? – напрямую спросил я. – Правдивые? К чему нужно готовиться?
Фельдмаршал страдальчески посмотрел на меня. Сейчас он напоминал кокер‑спаниеля, брошенного хозяевами под дождем. У Эрхарда Мильха вообще внешность не военная: он мал ростом (мне чуть повыше плеча), большие залысины, расположенная к полноте фигура и добродушное округлое лицо склонного к эпикурейству владельца сельской пивной. Что не отменяет исключительных деловых качеств и феноменальной работоспособности, а в ближайшем окружении Геринга такое можно считать истинным чудом.
Более того, Эрхард Мильх действительно является профессионалом в области авиации. В двадцатых годах успел поработать у Хуго Юнкерса, затем сделал стремительную карьеру в пассажирской компании «Люфтганза», став ее исполнительным директором.
Ходили мутные и явно недоброжелательные слухи о якобы еврейском происхождении Мильха, но, во‑первых, я не испытываю к евреям «партийной» антипатии, во‑вторых, убежден, что у фельдмаршала немало завистников: когда Геринг фактически самоустранился от выполнения своих обязанностей, его успешно заменил Мильх, на чьих плечах сейчас и лежит б о льшая часть ответственности.
В том числе и ответственности за то, что случилось в ночь на 31 мая в Кёльне и за происходящее непосредственно сейчас в Бремене.
Не.111 поднялся в воздух. По прямой до подвергшегося нападению города было около трехсот двадцати километров, то есть чуть меньше часа лету. За это время мы с фельдмаршалом могли доверительно переговорить – я и раньше испытывал к Мильху симпатию, приятельствовал с конца тридцатых, а с нынешней зимы, оказавшись с ним в одной упряжи, окончательно подружился.
– Итак, Эрхард?..
* * *
Никогда не считал себя подобием впечатлительной барышни‑курсистки, но сейчас мои руки подрагивали. Я слишком хорошо представлял, каковы могут оказаться последствия массового налета на обширный индустриальный центр.
Началось это весной, с бомбардировок крупными силами Любека и Ростока, 29 марта и 29 апреля соответственно, и «беспокоящих», но не слишком эффективных атак на Рурскую область. Любек, как первая жертва, по большому счету не имел военного значения – я нарочно проверял, там не было никакого серьезного промышленного производства, а расположенные в лагуне Пётенитце севернее города доки для постройки подводных лодок совершенно не пострадали. Из чего был сделан очевидный вывод – целью была столица средневековой Ганзы, а не военные объекты. Воздушный террор as is.
Следующим после налета днем, 30 марта, я оказался свидетелем того, как фюрер устроил громкий и, что немаловажно, публичный разнос Герману Герингу. Обычно Гитлер, обладающий бесспорным артистическим талантом, умело дозировал свою ярость и знал, когда нужно остановиться. Но тут он сорвался.
– Вы бездельник! – гремело под сводами рейхсканцелярии. Взмокший и несчастный Геринг, прибывший на экстренное заседание кабинета с участием всех ключевых руководителей, угрюмо смотрел себе под ноги. – Вы неспособны защитить Германию и ее народ! Ваши громкие слова ничего не стоят! Может быть, следует передать ваши полномочия более компетентному и ответственному человеку?!
И так далее. В финале Гитлер прозрачно намекнул, что егери‑сибариты в рейхсмаршалах ему не нужны, и если подобное повторится, то…