Эвмениды из общественной уборной

Орсон Скотт КАРД

Карты в зеркале

 

Книга первая

Карта висельника

 

Книга вторая

Поток вечности

 

Книга третья

Карты в зеркале

 

Книга четвертая

Жестокие чудеса

 

МОСКВА

ЭКСМО

Санкт-Петербург

«ДОМИНО»

УДК 82(1-87)

ББК 84(7США)

К 21

 

Orson Scott CARD

MAPS IN A MIRROR

Copyright © 1990 by Orson Scott Card

Публикуется с разрешения автора и ею литературного

агента Barbara Bova

Literary Agency (США)

 

Составитель А. Жикаренцев

Оформление серии художника А. Саукова

Серия основана в 2001 году

 

Кард О. С.

К21 Карты в зеркале Фантастические произведения / Пер с англ — М.: Изд во Эксмо, СПб Изд-во Домино, 2005 — 912 с — (Шедевры фантастики)

 

ISBN 5-699-11217-0

Уже первая публикация рассказа «Игра Эндера» принесла Орсону Скотту Карду огромную популярность, и с тех пор его творчество вызывает непреходящий интерес у читателей многих стран мира.

Невероятные хитросплетения сюжетов и неожиданные развязки — взять хотя бы к примеру истории о человеке, которому суждено пережить тысячу смертей, о мальчике-суперкомпьютере, о смертетьно опасных игpax на скоростном шоссе или о девочке-инвалиде удивительно поющей во сне — характерны практически для каждого произведения Карла

Но даже для искушенных любите тей фантастики необычные, зачастую парадоксальные рассказы признанного мастера жанра, яркой звезды на литературном небосклоне конца XX столетия станут настоящим открытием — быть может, неожиданным, но безусловно завораживающим. Тем более, что почти все произведения, вошедшие в этот сборник, впервые публикуются на русском языке

УДК 82(1-87)

ББК 84(7США)

 

© Перевод. А. Жикаренцев, Б. Жужунава, И. Иванов, А. Корженевский, В. Постников, Л. Шведова, 2005

© Оформление, издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2005

 

ISBN 5-699-11217-0

Книга первая

Карта Висельника

Повести о страхе

 

Эвмениды из общественной уборной

Четвертый этаж без лифта среди всего прочего входил в его план мести. Поселившись в этой квартире, Говард словно говорил Элис: «А, ты вышвырнула меня из дома? Что ж, тогда я буду жить в трущобах Бронкса, где на че­тыре квартиры один туалет! Мои рубашки будут не отгла­жены, а галстук вечно перекошен. Видишь, что ты со мной сотворила?»

Но когда он сообщил Элис о своем переезде, та лишь горько рассмеялась и сказала:

— Нет, Говард, ничего не выйдет. Я больше не соби­раюсь играть с тобой в эти игры. Ты всегда выигрываешь.

Она притворялась, будто ей на него наплевать, но Го­варда нелегко было обмануть. Он знал людей, понимал, чего они хотят, а Элис его хотела. И это становилось его главным козырем в их взаимоотношениях — Говард был нужен Элис куда больше, чем она ему. Он часто размыш­лял об этом — и на работе в офисе компании «Гумбольдт и Брайнхард, дизайнеры», и в обеденный перерыв в деше­вом ресторанчике (который тоже был частью его мести), и в метро по дороге домой («линкольн-континентал» остал­ся у Элис). Говард подолгу размышлял, как сильно он ей нужен. Но он не мог забыть, как она сказала, выгоняя его из дома:

— Только попробуй подойти к Рианнон, и я тебя убью.

Он уже не помнил, почему она сказала это. Не помнил, да и не пытался вспомнить, потому что такие мысли лишали его душевного равновесия, а свое душевное равно­весие и покой Говард ценил превыше всего на свете Другие могут тратить часы и целые дни, пытаясь достичь гармонии с собой, но для Говарда такая гармония была единственно возможным способом существования

Я живу в мире с самим собой. У меня на душе легко. У меня все в порядке, в порядке, в порядке. И пусть все катятся к черту.

«Стоит кому-то лишить тебя покоя, — часто думал Го­вард, — и он сразу поймет, как тобой управлять».

Говард не умел управлять другими, но не собирался никому позволить управлять собой.

Зима еще не наступила, но в три часа пополуночи, ког­да он вернулся домой с вечеринки у Стю, было чертовски холодно. Вечеринка считалась обязательной для посеще­ния — во всяком случае, для тех, кто хочет добиться чего-нибудь на службе у Гумбольдта и Брайнхарда. Страхо­людная жена Стю пыталась соблазнить Говарда, но тот изобразил полнейшую невинность, чем поверг ее в огром­ное смущение, и она оставила его в покое. Говард не пропускал мимо ушей служебные сплетни и знал, что не­которых из уволенных ранее сотрудников компании за­стукали, так сказать, без штанов. Не то, чтобы штаны Говарда всегда оставались на положенном месте. Он выта­щил Долорес из главного холла, завлек в спальню и стал обвинять в том, что она отравляет ему жизнь.

— По мелочам, — настаивал он. — Ты не нарочно, я понимаю, но все равно, с этим пора кончать.

— По каким мелочам? — недоверчиво переспросила Долорес. Но поскольку она искренне старалась, чтобы всем вокруг было хорошо, ее голос прозвучал не совсем уверенно.

— Разумеется, ты понимаешь, что я к тебе неравноду­шен.

— Нет. Мне никогда… Никогда даже в голову такое не приходило.

Говард казался смущенным и растерянным, хотя на са­мом деле не был ни растерян, ни смущен.

— Значит… Значит, я ошибся. Извини, мне показа­лось, ты нарочно это делаешь…

— Делаю что?

— Ну… Отталкиваешь меня… Ладно, не важно, все это звучит слишком по-детски… Черт возьми, Долорес, я втре­скался в тебя по уши, как мальчишка!

— Говард, я даже не подозревала, что задела твои чув­ства.

— Боже, какая ты жестокая, — в голосе Говарда про­звучала еще бо’льшая обида.

— О, Говард, неужели я так много для тебя значу?

Он издал невнятный всхлипывающий звук, который Долорес могла истолковать, как ей заблагорассудится. Вид у нее был смущенный — она многое бы отдала, лишь бы вернуть себе прежнее непринужденное спокойствие. До­лорес так смутилась, что они очень приятно провели це­лых полчаса, пытаясь вернуть друг другу душевное равно­весие. Еще никому в конторе не удавалось подобраться к Долорес так близко, но Говард мог подобраться к кому угодно.

Поднимаясь в свою квартиру, он был очень собой до­волен.

«И вовсе ты мне не нужна, Элис, — думал он. — Никто мне не нужен, совсем никто!»

Повторяя это про себя, Говард вошел в общую ванную и включил свет.

Из кабинки донесся булькающий звук, потом шипение. Может кто-то вошел в туалет, не включив света?

Говард заглянул в кабинку, но там никого не было. Однако, присмотревшись внимательнее, он увидел ребен­ка, месяцев двух от роду, лежащего в унитазе. Вода почти залила ему глаза и нос, вид у ребенка был испуганный. Он был до пояса засунут в сток. Кто-то явно пытался убить его, утопить в унитазе, но Говард никак не мог предста­вить, каким же надо быть дебилом, чтобы подумать, буд­то ребенок пролезет в дырку унитаза.

Сперва он решил оставить все как есть, поддавшись соблазну жителя большого города не совать носа в чужие дела, даже если подобное поведение граничит с жесто­костью. Если он спасет младенца, это повлечет за собой проблемы — ему придется вызвать полицию, до ее приез­да сидеть с ребенком в своей квартире. Возможно, об этом напечатают в газетах, и уж конечно, он всю ночь будет заполнять бумаги. Говард устал. Ему хотелось спать

Но он снова вспомнил слова Эллис:

— Тебя, Говард, даже человеком назвать нельзя. Ты — кошмарное эгоистичное чудовище.

«Я не чудовище», — мысленно ответил Говард и накло­нился над унитазом, чтобы вытащить ребенка.

Ребенок застрял крепко — тот, кто пытался с ним раз­делаться, приложил немало усилий, чтобы поплотнее за­толкать его в унитаз. Говард ощутил короткий прилив праведного негодования при мысли о том, что кто-то пы­тался решить свои проблемы, расправившись с невинным младенцем. Но ему совсем не хотелось углубляться в раз­мышления о детях — жертвах преступления, к тому же в тот миг его внимание привлекло нечто другое.

Ребенок уцепился за его руку, и Говард заметил, что пальцы его срослись — вернее, их соединяли перепонки, так что конечность с виду напоминала плавник. И все же, когда Говард, сунув руки в унитаз, пытался вытащить ребенка, эти плавники вцепились в него с неожиданной силой.

Наконец раздался всплеск, младенец очутился на сво­боде, вода с ревом хлынула вниз по стоку. Ноги ребенка срослись в одну конечность, безобразно загнутую на кон­це. Это был мальчик. Его слишком большие гениталии свесились в сторону. Говард заметил также, что вместо ступней у младенца еще два плавника, на самых кончиках которых он разглядел красные пятна, похожие на гноящи­еся раны. Ребенок плакал, мерзко хныкал: эти звуки на­помнили Говарду предсмертный вой агонизирующей со­баки (Говарду не хотелось вспоминать, что именно он бросил собаку под колеса приближающейся машины, что­бы посмотреть, как водитель ее объедет. Водитель не стал ее объезжать.)

«Даже самые отвратительные уроды имеют право на существование», — подумал Говард.

Но теперь, когда он держал ребенка на руках, его не­годование по отношению к тем, кто пытался убить мла­денца, — вероятно, его родителям, вдруг сменилось сочувствием. Ребенок схватил его за руку, и прикосновение плавников вызвало резкую острую боль, которая стано­вилась все сильнее. На руке Говарда вдруг открылись ог­ромные зияющие раны, они гноились и кровоточили.

Пока Говард сообразил, что эти раны нанес ему ребе­нок, тот успел хвостом вцепиться ему в живот, а руками — в грудь. То, что Говард поначалу принял за раны на ко­нечностях младенца, на самом деле оказалось мощными присосками, которые так сильно впивались в кожу, что она рвалась, стоило отодрать присоску. Говард все же пытался оторвать присоски, но едва он избавлялся от одно­го плавника, как ребенок успевал вцепиться в него другим.

Благородный поступок Говарда обернулся борьбой за жизнь. Он понял, что перед ним отнюдь не ребенок — дети не могут цепляться с такой силой! К тому же у этой твари имелись зубы, которые громко лязгали, норовя его укусить Хотя лицом младенец походил на человеческое дитя, на самом деле он оказался не человеком.

Говард попытался оглушить чудовище о стену, чтобы оно ослабило хватку. Но оно лишь вцепилось вдвое креп­че, и ему стало еще больней. Наконец Говарду все же удалось освободиться, он зацепил ребенка за унитаз и ото­драл с себя все присоски. Ребенок упал, и Говард поспеш­но отпрянул.

Его мучила резкая боль от целого десятка ран, ему ка­залось, что он угодил в кошмарный сон. Не может быть, что он на самом деле стоит сейчас в уборной, освещен­ной единственной лампочкой, где на полу корчится чу­довище, лишь отдаленно напоминающее человека.

А может, это каким-то чудом выживший мутант? Ни один ребенок не умеет двигаться так целенаправленно и умело.

Младенец заскользил по полу, а Говард, страдая от бо­ли, нерешительно смотрел на него. Добравшись до сте­ны, ребенок приподнял плавник, вцепился в стену присо­ской и медленно пополз вверх. Он полз, а за ним тянулись фекалии — жидкая зеленоватая полоска, стекающая вниз.

Говард посмотрел на эту дрянь, посмотрел на свои гно­ящиеся раны.

А вдруг эта тварь, кем бы она ни была, не умрет, не­смотря на свое ужасное уродство? Вдруг она выживет? Вдруг ее найдут и поместят в больницу, где будут за ней ухаживать? Вдруг она вырастет?

Ребенок дополз до потолка и развернулся, надежно цепляясь присосками за штукатурку. Он не падал, а мед­ленно полз по потолку, подбираясь к единственной лам­почке.

Эта мразь собиралась зависнуть прямо над головой Го­варда, а след фекалий все так же тянулся за ней. Отвра­щение пересилило страх, и Говард, вскинув руки, схватил ребенка. Почти повиснув на нем, он наконец-то отодрал его от потолка. Ребенок извивался и изворачивался, пы­таясь пустить в ход присоски, но Говард боролся изо всех сил, и наконец ему удалось затолкать ребенка в унитаз, на сей раз вниз головой. Он крепко держал младенца, пока тот не посинел и не перестал пускать пузыри.

Потом Говард пошел в свою квартиру за ножом. Кем бы ни было это чудовище, оно должно исчезнуть с лица земли. Оно должно умереть, так, чтобы никто не смог дога­даться, кто его убил.

Нож Говард нашел быстро, но задержался на несколь­ко минут, чтобы перебинтовать раны. Сперва сильно жгло, потом боль слегка утихла. Говард снял рубашку, задумал­ся на секунду, потом снял остальную одежду. Надел ха­лат, прихватил полотенце и вернулся в уборную. Он не хотел, чтобы на его одежде остались следы крови.

Но ребенка в унитазе не было. Говард встревожился. Неужели его нашел кто-то другой? А может, этот другой видел, как Говард выходил из ванной, или, что еще хуже, видел, как тот вернулся с ножом в руке?

Говард огляделся. Никого. Он шагнул в коридор. Ни души.

Он стоял в дверях, размышляя, куда же подевался младенец, как вдруг ему на голову рухнуло что-то тяже­лое, к лицу приклеились присоски. Говард с трудом удер­жался от вскрика. Значит, ребенок все-таки не утонул, выбрался из унитаза и затаился на потолке над дверью, поджидая возвращения Говарда.

Борьба возобновилась, и снова Говарду удалось ото­драть от себя присоски, хотя на сей раз это было слож­нее, ведь ребенок бросился на него сзади и сверху. Чтобы освободить руки, ему пришлось положить нож, и к тому времени, как он, наконец, швырнул ребенка на пол, он за­работал еще добрый десяток ран. Ребенок упал на живот, и Говарду удалось схватить его сзади. Взяв младенца одной рукой за шею, второй рукой Говард поднял нож и шагнул в кабинку туалета.

Чтобы спустить в унитаз бесконечный поток крови и гноя, ему пришлось дважды нажимать на спуск.

«Наверное, у ребенка какая-нибудь инфекционная бо­лезнь, — размышлял Говард. — Слишком много стекает по стоку густой белой жидкости — столько же, сколько и крови».

Потом он еше семь раз спускал воду, чтобы смыть кус­ки этой твари. Даже после смерти присоски жадно цепля­лись за керамическую поверхность, и Говард отдирал их ножом.

Наконец от ребенка ничего не осталось.

Говард тяжело дышал, его тошнило от вони и от ужаса перед совершенным. Он вспомнил, как пахли разворочен­ные кишки его собаки, после того, как ее переехала маши­на, — и выблевал всю еду, съеденную во время вчерашней вечеринки. Когда желудок наконец опустел, Говарду стало легче.

Он принял душ, и ему еще больше полегчало. Выйдя из душа, он позаботился, чтобы в туалете не осталось и следа кровавой расправы.

После чего отправился спать.

Заснуть оказалось непросто — он был слишком возбуж­ден и не мог отделаться от мысли, что совершил убийство. Нет, это не убийство, не убийство, он всего лишь покон­чил с жутким созданием, которое не имело права на су­ществование.

Говард старался думать о другом. О новых проектах на работе — но среди чертежей мелькали плавники. О своих детях — но вместо их лиц возникал жуткий лик отврати­тельного чудовища, которое он только что прикончил.

Об Эллис. Но думать об Элис оказалось еше труднее, чем об этой твари.

Наконец он уснул, и во сне ему привиделся отец, ко­торый умер, когда Говарду было десять. Говарду не сни­лись привычные сценки из детства, ни долгие прогулки с отцом, ни игра в баскетбол, ни рыбалка. Все это было в его жизни, но сегодня, после схватки с чудовищем, вдруг всплыли мрачные воспоминания, которые ему долгое вре­мя удавалось скрывать от самого себя.

— С покупкой десятискоростного велосипеда придется повременить, Гови. Подожди, пока кончится забастовка.

— Я понимаю, папа. Ты не виноват.

Теперь — мужественно сглотнуть

— Ничего страшного. Пока все остальные школьники катаются, я просто буду сидеть дома и учить уроки.

— Мало у кого из ребят есть десятискоростные велоси­педы, Гови.

Гови пожал плечами и отвернулся, чтобы скрыть слезы.

— Да, мало у кого. Ладно, папа, не волнуйся за меня. Гови сам о себе позаботится.

Вот это мужество. Вот это сила. И через неделю у него уже был велосипед.

Во сне Говард понимал, какой ценой ему достался ве­лосипед, хотя раньше не желал себе в этом признаться. У его отца в гараже был достаточно сложный любитель­ский радиоприемник. И примерно в ту пору отец его про­дал, объяснив, что приемник ему надоел, и стал куда боль­ше работать в саду, и у него стал дьявольски тоскливый вид, а потом забастовка закончилась, он вернулся на за­вод и погиб в результате несчастного случая на прокатном стане.

Сон Говарда закончился ужасно: ему приснилось, что он висит у отца на плечах, так же как на его собственных плечах висела эта тварь, и наносит отцу ножом все новые и новые удары.

Говард проснулся рано утром, с первыми лучами солн­ца, когда будильник еще не прозвонил. Он плакал в полу­сне, всхлипывая и повторяя одно и то же: «Это я его убил, я его убил, я».

Наконец он совсем проснулся и посмотрел на часы. Шесть тридцать.

«Это всего лишь сон», — сказал он себе.

И все же он проснулся раньше времени, с разламыва­ющейся от боли головой и с глазами, которые жгло от слез. Подушка была мокрой.

— Хорошо начинается день, — пробормотал Говард.

Встал с постели, по привычке подошел к окну и раз­двинул шторы.

На окне, крепко вцепившись в стекло присосками, ви­сел ребенок. Он так плотно прижимался к стеклу, словно хотел проскользнуть внутрь, не разбив окна.

Далеко внизу шумел поток машин, ревели грузовики, но ребенок, казалось, не обращал внимания на огромную пропасть внизу, пропасть без единого уступа, за который можно было бы зацепиться. Хотя не похоже было, что он может упасть.

Он пристально, внимательно смотрел в глаза Говарда.

А ведь Говард уже приготовился убедить себя, что пре­дыдущая ночь была не более, чем очень ярким кошмар­ным сном.

Отступив от окна, он в изумлении уставился на ребен­ка, а тот приподнял плавник, присосался к стеклу чуть повыше и переполз вверх, чтобы снова посмотреть Говар­ду в глаза. А потом начал медленно и методично колотить в стекло головой.

Домовладелец не очень хорошо присматривал за своей недвижимостью, стекло было тонким, и Говард понял, что ребенок не успокоится, пока не разобьет окно и не доберется до него.

Говарда забила дрожь, у него перехватило горло. Он был страшно напуган: вчерашние события оказались не обычным ночным кошмаром. Лучшее тому доказатель­ство — ребенок снова здесь. Но ведь он сам разрезал его на куски, младенец никак не мог остаться в живых!

Стекло вздрагивало при каждом ударе и, наконец, раз­летелось вдребезги. Ребенок оказался в комнате.

Говард схватил единственный имевшийся в комнате стул и запустил им в ребенка, то есть в окно. Стекло взо­рвалось, солнечный свет вспыхнул на гранях осколков, окруживших, словно сияющим нимбом, и стул, и ре­бенка.

Говард кинулся к окну, посмотрел вниз и увидел, как ребенок рухнул на крышу огромного грузовика. Тело как упало, так и осталось лежать, а обломки стула и осколки стекла рассыпались по мостовой, долетев до тротуара.

Грузовик не замедлил хода, увозя труп, осколки стекла и лужу крови.

Говард подбежал к кровати, опустился рядом с ней на колени, зарылся лицом в одеяло и попытался прийти в себя. Его заметили. Люди на улице задирали головы, они наверняка видели его в окне. Прошлой ночью он приложил массу усилий, чтобы избежать разоблачения, но те­перь оно неизбежно. С ним все кончено. И все же он не мог, не мог допустить, чтобы ребенок забрался в ком­нату!

Шаги на лестнице. Тяжелые шаги в коридоре. Стук в дверь.

— Открой! Эй, открывай немедленно!

«Если я буду вести себя тихо, они уйдут», — подумал Говард, отлично зная, что это не так. Он должен под­няться, должен открыть дверь. Но ему никак не удавалось заставить себя покинуть убежище возле постели.

— Ах ты, сукин сын!

Человек за дверью сыпал проклятьями, но Говард не шевелился, пока ему в голову не пришло, что ребенок может прятаться под кроватью. При мысли об этом Го­вард сразу почувствовал легкое прикосновение перепонки к своей ноге — перепонки, уже готовой вцепиться

Он вскочил, бросился к двери и распахнул ее настежь. Даже если там окажутся полицейские, явившиеся его аре­стовать, они защитят его от ужасного монстра который его преследует.

Но Говард увидел не полицейских, а соседа с первого этажа, занимающегося сбором арендной платы.

— Ах ты поганый сукин сын, безмозглая сволочь! — надрывался тот. Его парик съехал набок. — Этим стулом ты запросто мог кого-нибудь покалечить! А стекло сколько стоит! Убирайся! Выметайся отсюда немедленно! Я требую, чтобы ты освободил квартиру сию же минуту, и мне пле­вать, пьяный ты или…

— Там за окном… За окном была та тварь, то чудовище…

Сосед холодно посмотрел на Говарда, глаза его все еще были полны гнева. Нет, не гнева. Страха. Говард понял, что этот человек его боится.

— Здесь приличный дом, — сказал сосед уже тише. — Забирай своих тварей, своих пьяных монстров, розовых слоников, черт бы их побрал, верни мне сотню за разби­тое стекло, сотню, говорю, гони сотню, и выметайся от­сюда, чтобы через час и духу твоего здесь не было. Слы­шишь? Или я вызову полицию. Понял?

— Понял.

Он и вправду все понял.

Говард отсчитал пять двадцаток, и сосед ушел. Он ста­рался не дотрагиваться до Говарда, как будто в том появи­лось что-то отталкивающее. Значит, и впрямь появилось. Во всяком случае, для самого Говарда, если не для кого другого.

Закрыв за соседом дверь, Говард стожил свои вещи в два чемодана, спустился вниз, поймал такси и поехал на работу. Водитель посматривал на него как-то странно и отказывался вступать в разговор. Вообще-то Говард ничего не имел против, но лучше бы водитель перестал бросать на него встревоженные взгляды в зеркальце заднего вида, словно опасаясь, что пассажир вот-вот выкинет нечто скверное.

«Ничего я не выкину, — твердил себе Говард, — я по­рядочный человек».

Он дал водителю щедрые чаевые и заплатил еще два­дцатку, чтобы тот отвез чемоданы в его дом в Куинсе, где Элис, черт бы ее побрал, вполне может подержать их не­которое время. Говард не станет больше снимать кварти­ру — ни на четвертом этаже, ни на каком другом.

Разумеется, ему просто привиделся кошмар, и прошлой ночью, и сегодня утром.

«Этого монстра никто больше не видел, — думал Го­вард — Из окна четвертого этажа выпали только осколки стекла и стул, иначе управляющий заметил бы ребенка».

Правда, младенец упал на крышу грузовика. И если он все-таки настоящий, его вполне могли обнаружить где-нибудь в Нью-Джерси или в Пенсильвании.

Нет, он ненастоящий. Вчера ночью Говард его убил, а нынче утром ребенок опять оказался целым и невреди­мым Это просто наваждение.

«На самом деле я никого не убивал!» — убеждал себя Говард («Только собаку. Только отца», — проговорил не­кий отвратительный голос в глубине его сознания.)

На работе надо было чертить линии на бумаге, отвечать на телефонные звонки, диктовать письма и не думать о кошмарах, о своей семье, о том, во что ты превратил соб­ственную жизнь.

— Отлично вчера повеселились.

«Отлично, что и говорить».

— Как ты, Говард?

«Прекрасно, Долорес, все прекрасно, спасибо».

— Предварительный вариант для Ай-Би-Эм уже го­тов?

«Почти готов, почти. Дай мне еще двадцать минут».

— Говард, ты неважно выглядишь.

«Да просто устал вчера. Эта вечеринка, знаете ли».

Он все сидел за столом и рисовал в блокноте, вместо того, чтобы за чертежным столом заниматься нормальной работой. Он рисовал лица. Вот Элис, строгая и грозная. Вот страшненькая жена Стю. Вот лицо Долорес, милое, покорное и глуповатое. И лицо Рианнон.

Но, начав рисовать свою дочь Рианнон, он не смог ограничиться только лицом. У Говарда задрожала рука, когда он увидел, что именно он нарисовал. Он быстро оторвал лист, смял его и нагнулся, чтобы бросить в сто­ящую под столом мусорную корзину. Корзина покачну­лась, оттуда появились плавники, готовые зажать его руку, как железными тисками.

Говард закричал, попытался отдернуть руку, но ребе­нок уже успел вцепиться. Говард выдернул его из корзи­ны, и тогда младенец ухватил его за правую ногу нижним плавником. Весь ужас, пережитый прошлой ночью, вновь навалился на Говарда Он отодрал присоски об угол металлического шкафа для бумаг и бросился к двери, кото­рая уже открылась. Сослуживцы ворвались в кабинет, напуганные его криками.

— Что случилось? Что с тобой? Почему ты так кричал?

Говард осторожно повел их к месту, где остался ребе­нок. Там никого не было. Только перевернутая корзина да опрокинутый стул. Но окно было открыто, а Говард не помнил, чтобы открывал его.

— Говард, что с тобой? Ты, должно быть, устал, Го­вард? Что случилось?

«Мне нехорошо Мне очень нехорошо».

Долорес, поддерживая Говарда, вывела его прочь из комнаты.

— Говард, я за тебя беспокоюсь.

«Я тоже за себя беспокоюсь».

— Давай я отвезу тебя домой. Моя машина внизу, в гараже. Отвезти тебя домой?

«А где мой дом? У меня нет дома, Долорес».

— Ну тогда ко мне. У меня квартира. Тебе надо при­лечь и отдохнуть. Давай, я отвезу тебя к себе.

Квартира Долорес была выдержана в стиле ранней Холли Хобби, а когда она включила стерео, зазвучали старые записи «Carpenters» и недавние «Captain and Tennile». Доло­рес уложила его в постель, осторожно раздела, а стоило ему пошевельнуть пальцем, разделась сама и, прежде чем вернуться на работу, занялась с ним любовью. Она была наивно горяча. Она шептала ему на ухо, что он — второй мужчина в ее жизни, которого она любила, первый за по­следние пять лет. Ее неумелая страсть была такой непод­дельной, что ему захотелось заплакать.

Когда она ушла, он и вправду заплакал, потому что раньше думал, что она что-то для него значит, а на самом деле все оказалось не так.

«Почему я плачу? — спрашивал он себя — Какое мне до этого дело? Вовсе не моя вина, что она сама подсказала мне, как к ней подобраться».

На комоде в позе взрослого сидел ребенок, небрежно поигрывая сам с собой и не спуская с Говарда присталь­ного взгляда.

— Нет, — сказал Говард, усаживаясь на постели. — На самом деле тебя не существует. Тебя никто не видит, кроме меня.

Ребенок ничем не показал, что понял эти слова. Он лишь перевернулся и стал медленно сползать по стенке комода.

Схватив свою одежду, Говард выскочил из спальни. Он оделся в гостиной, не сводя взгляда с двери. Разуме­ется, ребенок сейчас ползет по ковру, направляясь к го­стиной. Но Говард уже оделся и ушел.

Три часа он бродил по улицам. Сперва он рассуждал спокойно и рационально. Логично. Этой твари не суще­ствует. Нет ни одного доказательства, которое бы под­тверждало ее существование.

Но мало-помалу его рациональность рассеялась как дым, потому что боковым зрением он то и дело замечал плавники чудовища. Они показывались из-за спинки ска­мьи, мелькали в витрине, маячили в кабине машины, раз­возящей молоко. Говард шел все быстрей и быстрей, не задумываясь, куда идет, стараясь мыслить здраво и логично, но приходил в отчаяние при виде ребенка, который, ни­чуть не скрываясь, сидел на светофоре.

Говард еще больше беспокоился и оттого, что многие прохожие, нарушая неписаный закон, по которому жите­ли Нью-Йорка стараются не смотреть друг другу в лицо, вдруг принимались таращиться на него, в ужасе вздраги­вали, а потом смущенно отворачивались. Невысокая жен­щина европейского вида осенила себя крестом. Стайка подростков, явно вышедшая на поиски приключений, при виде Говарда забыла о своих намерениях, примолкла, а когда он прошел мимо, молча проводила его взглядами.

«Ребенка, возможно, они и не видят, — размышлял Го­вард, — но что-то все-таки бросается людям в глаза».

По мере того, как его блуждающие мысли становились все более бессвязными, на Говарда нахлынули воспоми­нания. Перед его внутренним взором пронеслась вся жизнь — говорят, так бывает, когда человек тонет, но Говард поду­мал, что, если бы перед утопающим встали все эти кар­тины, тот специально хлебнул бы побольше воды, чтобы покончить с видениями. Уже много лет Говарда не посещали такие воспоминания, и он никогда не стремился их оживить.

Его бедная растерянная мать, она так хотела быть хоро­шей матерью и читала все педагогические книги, испро­бовала все педагогические приемы. Ее не по летам разви­тый сынок Говард тоже читал ее книги, но разобрался в них лучше, чем она сама. Как она ни старалась, у нее ниче­го не выходило. А он обвинял ее то в том, что она слиш­ком требовательна, то в том, что недостаточно требова­тельна, то в том, что ему не хватает ее любви, то в том, что она душит его неискренними чувствами, то в том, что она заискивает с его приятелями, то в том, что она не лю­бит его друзей. Он до того затравил и замучил бедную женщину, что она едва решалась робко заговорить с ним, тшательно и аккуратно подбирая слова, чтобы не оби­деть.

И хотя время от времени он доставлял ей огромную радость, обнимая за плечи и говоря «Ну разве не замеча­тельная у меня мамочка?», гораздо чаще он принимал вид ангельского терпения и говорил «Опять за старое, мама? А я-то думал, мы с этим покончили много лет назад». Он напоминал ей снова и снова, пусть всего в нескольких словах, что она не состоялась как мать, вот в чем ее проб­лема, а она кивала, верила, и в конце концов они совер­шенно отдалились друг от друга. Он мог добиться от нее всего, чего хотел.

А еще Вон Роублз, который был чуть-чуть умнее Говар­да, но Говарду так хотелось стать лучшим выпускником, и тогда они стали лучшими друзьями, и Вон был готов на все ради этой дружбы. И всякий раз, когда Вон полу­чал более высокую оценку, чем Говард, он не мог не ви­деть, что его друг очень расстроен и терзается вопросом, а годен ли он вообще на что-нибудь?

— Годен ли я вообще на что-нибудь, Вон? Как бы я ни старался, всегда найдется кто-нибудь, кто лучше меня Это, наверное, и имел в виду отец, он все время повторял «Гови, ты должен стать лучше, чем папа. Стань первым». И я пообещал ему, что стану лучшим, но, черт возьми, Вон, у меня так ничего и не вышло.

Однажды он даже пустил слезу. Вон гордился собой, когда слушал, как Говард произносит торжественную речь лучшего выпускника на собрании в школе. Что такое жал­кие школьные оценки по сравнению с настоящей друж­бой? Говард получил стипендию и уехал в колледж, и с тех пор они с Воном не виделись.

А учитель, потерявший работу за то, что ударил Говар­да, хотя тот сам его спровоцировал? А игрок из футболь­ной команды, однажды резко осадивший Говарда, после чего тот пустил слушок, будто этот парень голубой? Игро­ка все начали сторониться, и в конце концов ему пришлось уйти из команды. А прекрасные девушки, которых он уводил у парней только для того, чтобы доказать, на что он способен? А друзья, которых он разлучал только пото­му, что ему не нравилось быть в стороне? А разрушенные браки, а уволенные сослуживцы?

Говард шел по улице, и по его щекам текли слезы. Он не мог понять, почему на него вдруг нахлынули все эти воспоминания, почему вдруг вынырнули после стольких лет забвения. И все же он знал ответ. Ответ маячил в дверных проемах, карабкался на фонарные столбы, ма­хал своими отвратительными плавниками прямо под но­гами Говарда.

И воспоминания медленно, неотвратимо прокладыва­ли путь из далекого прошлого. В его памяти всплывали сотни отвратительных случаев, когда он беспардонно ис­пользовал других людей — ведь ему легко, без усилий, удавалось нащупать слабое место любого человека. И, на­конец, его мысли забрались туда, куда никогда, ни за что нельзя было забираться.

Он вспомнил Рианнон.

Она родилась четырнадцать лет назад. Рано начала улы­баться, ходить, почти никогда не плакала. Добрый и лю­бящий ребенок, а значит, легкая добыча для Говарда. О, Элис тоже всегда отстаивала свои права, так что Говард в их семье был не единственным плохим родителем, одна­ко именно он манипулировал Рианнон, как хотел. «Па­почка обижен, малышка», — и глаза Рианнон широко рас­пахивались, она просила прощения и делала все, чего пожелает папочка. Но это было нормально, так бывало у всех, и все вполне вписывалось в обычную картину его жизни, если бы не то, что случилось месяц назад.

Даже теперь, после целого дня оплакивания своей жиз­ни, Говард не мог открыто посмотреть правде в глаза. Не мог, но пришлось. Сам того не желая, он вспомнил, как, проходя мимо неплотно закрытой двери комнаты Рианнон, заметил, как пролетела сброшенная одежда. Повину­ясь минутному импульсу, просто импульсу, он открыл дверь, а Рианнон в это время сняла бюстгальтер и рассматривала себя в зеркало. Никогда раньше Говард не испытывал же­лания по отношению к собственной дочери, но теперь, когда такое желание возникло, ему и в голову не пришло, что можно отказать себе в том, чего тебе хочется. У него просто не было в жизни подобного опыта.

Поэтому вошел в комнату, закрыл за собой дверь, а Рианнон просто не знала, как можно сказать отцу «нет». Когда Элис открыла дверь, Рианнон тихо плакала, и Элис на секунду замерла. А потом начала кричать. Она кричала и кричала, а Говард встал с постели, попытался как-то все сгладить, но Рианнон все плакала, а Элис орала, пинала его ногами в пах, пыталась ударить посильнее, царапала его лицо, плевала в него, говорила, что он — чудовище, чудовище, пока наконец ему не удалось убежать из комна­ты, из дома и, до сегодняшнего дня, убежать от собствен­ной памяти.

А теперь Говард кричал так, как никогда в жизни еще не кричал, бросался на витрину из зеркального стекла и рыдал навзрыд, а из целого десятка порезов на его правой руке, которой он выбил стекло, фонтаном хлестала кровь. В его предплечье застрял большой осколок, и он нарочно все сильнее и сильнее колотил рукой по стене, чтобы во­гнать стекло поглубже. Но эта боль не шла ни в какое сравнение с болью в его душе, и рука как будто онемела.

Его быстро отвезли в больницу, полагая, что его жизнь в опасности, но врач очень удивился, обнаружив, что, несмотря на большую потерю крови, все раны Говарда по­верхностные и не опасные.

— Не пойму, как вы ухитрились не задеть ни вену, ни артерию, — сказал врач — Осколки вонзились и здесь и там, но вы почти не пострадали.

Потом, разумеется, его осмотрел психиатр, в больни­це тогда было много пациентов с попытками суицида, и Говард на фоне остальных выглядел безобидным.

— На меня просто что-то нашло, доктор, вот и все. Я не хочу умирать, и тогда не хотел. Со мной все в поряд­ке. Отпустите меня домой.

И психиатр его отпустил.

Ему перевязали руку, и никто так и не узнал, что для Говарда главным благом пребывания в больнице стало то, что он ни разу не заметил маленького голого существа, с виду похожего на ребенка.

Говард очистился от скверны. Теперь он был свободен.

На машине скорой помощи его отвезли домой, вне­сли в комнату и переложили с носилок на кровать. Элис скупо объяснила санитарам, куда пройти, но больше не проронила ни слова.

Говард лежал на кровати, а она стояла над ним. Впер­вые с того дня, как месяц назад он ушел из дома, они оста­лись наедине.

— Очень мило с твоей стороны, что ты меня впусти­ла, — тихо проговорил он.

— Мне сказали, в больнице не хватает мест, а за тобой нужно ухаживать еще несколько недель. И мне повезло, ухаживать буду я.

Ее голос звучал глухо, монотонно, но каждое слово сочилось желчью. Жгучей желчью.

— Ты была права, Элис, — сказал Говард.

— Права в чем? Что, выйдя за тебя замуж, я соверши­ла самую большую ошибку в жизни? Нет, Говард. Самой большой ошибкой было то что я вообще познакомилась с тобой.

Говард заплакал. Настоящими слезами, которые долго скапливались где-то глубоко внутри, а теперь выхлесты­вали наружу, и это причиняло боль.

— Я был настоящим чудовищем, Эллис. Я совсем поте­рял над собой контроль. То, что я сделал с Рианнон… Элис, я хотел умереть. Умереть!

Лицо Элис исказилось от боли

— И я хотела, чтобы ты умер, Говард. Для меня быто огромным разочарованием, когда врач позвонил и сказал, что ты вне опасности. Ты никогда не будешь вне опасно­сти. Ты всегда будешь…

— Оставь его, мама.

В дверях стояла Рианнон

— Не входи, Рианнон, — сказала Эллис.

Рианнон вошла.

— Папа, все в порядке.

— Она хочет сказать, — заговорила Элис, — что мы были у врача, и она не беременна. Можно не опасаться, что родится еще одно чудовище.