Иван Васильевич вернулся из санатория в конце октября, когда я «судорожно» работала над выпуском фильма к 40‑летию Октября. Личной ответственностью, как его редактора, «наградил» меня министр Н. А. Михайлов.
А случилось это так. Прослышали мы на студии, что американцы сделали фильм с «эффектом присутствия», при котором зрители как бы участвуют во всем том, что им показывается на экране. Загорелся этой идеей и наш главный инженер Вайнберг, придумал аппаратуру и сделал пробные съемки мчащихся глиссеров на Черном море и гонки автомашин в горах Кавказа. Эффект был потрясающий, и мы задумали снять широкоформатный фильм, куда собирались включить и эти кадры. Заказали сценарий Л. Зорину, он написал, по нашему мнению, хороший сценарий, его утвердили во всех инстанциях и приступили к съемкам, которые поручили двум молодым режиссерам. И вдруг меня и замдиректора Варенцова вызывают к министру (наш главк подчинялся тогда Министерству культуры СССР). Он принял нас в кабинете и с ходу произнес целую речь о том, что наш сценарий ему не понравился, но идею создания широкоформатного фильма он одобряет.
― Я целый выходной день думал, ходя по саду, каким должен быть этот фильм, ― и изложил нам «свой» замысел.
― Да это же будет обыкновенный видовой фильм, ― осмелилась возразить я.
― Ну и что же? Зато мы покажем нашу родину во всей ее красоте и широте. Я придумал уже и название к фильму: «Широка страна моя родная» («Очень оригинально!» ― подумала я). ― А главное ― нужно сделать фильм к 40‑летию Октября.
Мы ахнули. Ведь разговор происходил в мае. Но все наши возражения и аргументы со ссылкой на то, что американцы делали фильм четырнадцать месяцев, вызывали у него только раздражение.
|
|
― Под личную вашу ответственность я поручаю вам выпустить фильм к 40‑летию Октября, это политика, ― заключил он нашу, по сути, одностороннюю беседу.
Я невольно сравнивала этот тон с тем, робким, которым разговаривал парень, приехавший к Менджерицкой в эпоху «призыва ударников в литературу» и хлопотавший об издании своей первой книжки. Потом он стал редактором «Комсомольской Правды», секретарем ЦК ВЛКСМ после Саши Косарева (злые языки утверждали, что Михайлов приложил немало усилий, чтобы причислить к «врагам народа» любимца комсомола Косарева, конечно, сегодня реабилитированного).
Мендж рассказывала, что, когда был арестован ее муж, она в отчаянии бросилась к Михайлову просить о помощи, но встретила исключительно холодный прием и поняла, что былые заверения в искренней дружбе были лживы, и даже не решилась рассказать, с чем пришла. После Пономаренко и Александрова Михайлов стал Министром культуры СССР. Окончил свою карьеру в роли посла не помню какой страны...
А тогда нам пришлось подчиниться нелепому приказу ― выпустить этот сложный фильм к назначенной дате. Начатую работу прекратили. Пригласили режиссером фильма Р. Кармена, который согласился на это не без труда. Работали по сценарному плану, что позволило сразу приступить к съемкам. В конце октября закончили монтаж и приступили к озвучанию фильма и записи текста. Приходилось работать и ночами. Кинотеатр «Мир», который специально строился для показа таких фильмов, был достроен. Работали нал фильмом в НИКФИ, где сделали особый экран. Часто забывали запастись едой, а голод не тетка, особенно мучил он нас к ночи. Пользуясь тем, что НИКФИ недалеко от моего дома, я водила туда своих товарищей, предварительно созвонившись с Ваней. Как‑то пришли почти в 12 часов ночи я, Р. Кармен, Е. Долматовский, который писал текст в стихах, и Валя Леонтьева, которая этот текст озвучивала.
|
|
Беседа протекала за столом, прямо в кухне, весело и непринужденно. Помню, Леонтьева горевала, что она не в театре, а на телевидении. Все утешали ее и предсказывали, что она «прославится» и там. И действительно, она стала народной артисткой.
Отдохнув, мы отправлялись вновь в НИКФИ, чтобы продолжить озвучание картины, музыку к которой написал К. Молчанов... Выпустить картину к 40‑летию мы все‑таки успели. Уже 5 ноября ее посмотрел Хо Ши Мин со своей делегацией, а затем и другие делегации. Картина получилась впечатляющая, несмотря на спешку, с которой делалась
Первый внук
Ваня продолжал чувствовать себя неважно. К счастью, в институте относились к нему с сочувствием и пониманием, поэтому мы смогли уехать на некоторое время во Внуково, куда нас пригласила Зина Маркина, и там встретили Новый год. Было очень весело и непринужденно. Младшие наши дети и Зинины племянники веселились, радуясь предстоящим каникулам, которые им предстояло провести здесь, в этом большом удобном доме, стоящем на огромном участке в окружении великолепных сосен.
Это место ― называлось оно поселок «Московский писатель» ― мы знали еще с 1954 года и очень его полюбили. Это было связано с рождением Ванечки, появившегося у Сони в июне и нареченного так в честь дорогого отчима. Ребенок почти все время болел, был очень беспокойным, так что отец и мать не видели в это лето покоя. Помню, качает Костя Ванечку в коляске, убаюкивает, а я и говорю ему:
|
|
― Вот видишь, к чему приводит ранняя женитьба? Тебе бы сейчас гулять да гулять по горам и морям, а ты должен качать младенца. Небось раскаиваешься, что так рано обзавелся семьей?
Конечно, молодость брала свое, любил поспать; не успевал порой даже убрать за собой, когда бежал к поезду, чтобы успеть на занятия в университет.
Как‑то Костя привез неожиданное известие: бабушка, у которой они до сих пор жили и которая получала за это с нас триста пятьдесят рублей, отказалась их пустить с ребенком. Попытки снять комнату еще у кого‑нибудь потерпели фиаско: с маленьким ребенком не пускали. Поделилась своими заботами на студии. Один сценарист посоветовал поговорить с Зиной Маркиной. Встретились. Она сказала, что у нее есть большая дача во Внукове, но она еще не приведена в порядок после войны, очень запущена и нуждается в ремонте, и если мы произведем его ― «то, пожалуйста, живите». Поехала туда. Договорились, что ремонт произведем в двух нижних комнатах и в кухне, где была большая печка. Сделали вторые рамы. Всюду вставили стекла. Побелили потолки и покрасили пол. Оклеили стены обоями, и комнаты приняли вполне благопристойный вид. Сообщение с городом было хорошее ― до станции 20 минут пешком, а поезд до Москвы шел немногим больше получаса. Так наши «молодые» с ребенком поселились на даче. А когда я нашла няню, то и Соня смогла продолжить обучение на филфаке.
Ребенок продолжал болеть, был слабым, хилым, и оставлять его на чужие руки было страшно. Я разыскала доктора Виленкина, который когда‑то спас вместе с Ланговым нашего Эдика, и привезла его на дачу, После этого визита, при соблюдении указаний доктора, дело у Ванечки пошло на лад. Думаю, что этому способствовал и свежий воздух, которым до 1956 года дышал ребенок.
Зина за житье на даче зимой денег не брала, засчитала ремонт, летом же мы платили. К сожалению, наши хорошие отношения чуть не испортила Раиса Ивановна, мать Кости. После того как она побывала у ребят в гостях, она сочла «своим долгом» высказать Зине по телефону свое неудовольствие тем, что «комнаты и кухня слишком близко расположены от входа, печи плохо топятся» и т.п. Взбешенная Зина накричала на меня и успокоилась лишь много времени спустя, когда, наконец, поняла, что я к этой «критике» никакого отношения не имею. А молодежь нас за выбор такой квартиры не упрекала.
А между тем мы готовили им подарок ― кооперативную квартиру. Когда умер С. И. Вавилов, Иван Васильевич, потеряв надежду на получение квартиры от Академии наук, вступил в ЖСК, созданный при БСЭ. Когда же наш жилищный вопрос так удачно разрешился, он не вышел из кооператива ― в расчете на то, что он пригодится Соне. Мы ни слова не говорили об этом детям, боясь, что Костя получит направление на работу не в Москву и наличие квартиры может помешать им выполнить свое «назначение». Когда же Костя окончил физфак и был оставлен в Москве, мы раскрыли «секрет». В день рождения Сони мы писали ей:
«1 октября 1955 г.
Дорогая дочка,
Поздравляем тебя с днем рождения. В этом году он у тебя особенный ― началась трудовая жизнь. Желаем больших успехов на избранном тобой трудном пути. Есть большая радость в том, чтобы идти дорогами, которые не являются «протоптанней и легше».
Все главное для успеха у тебя есть: ум, превосходный муж, чудесный сын. Что еще нужно? ― Ах, да! Нужна еще собственная квартира. Но и она у тебя есть...
Мы видим недоумение в твоих глазах.
Пришла, однако, пора раскрыть наш с мамой секрет. Мы давно вступили в жилищно‑строительный кооператив БСЭ, и дом, на четвертом этаже которого имеется предназначенная для тебя квартира, уже возвышается до восьмого этажа. Мы надеемся, что к новому году он будет увенчан крышей. Мама и я были так хитры, что даже подыскали для тебя работу рядом с этим домом: твоя школа, в которой ты сейчас работаешь, почти в двух шагах от него. С районом Черемушек ты, таким образом, познакомилась не случайно, а по заранее задуманному плану, так сказать, по нашему «провидению».
К сему мы прилагаем план твоей будущей квартиры, заселения в которую тебе осталось сравнительно недолго ждать. Все взносы за нее уплачены. Тебе останется, когда все будет готово, получить ключи, открыть двери и завести сверчка, который, кажется, нужен для уюта и семейного счастья. Мы думаем, что твой брат Дмитрий, поселившись рядом в качестве твоего соседа по квартире, составит вам хорошую компанию.
Таков наш подарок тебе. Целуем крепко.
Твои Мама и Папа.»
Летом состоялось новоселье. В дом, расположенный недалеко от Университета пришлось поселить и Эдика, к тому времени выселенного из общежития: не хватало мест для иногородних студентов. Помню, обставив его комнату, я села на двуспальную кровать и сказала:
― Вот зайдет сюда какая‑нибудь краля, оглядится и останется здесь.
Моя Болгария
Под Новый 1958‑й год Ваня чувствовал себя настолько хорошо, что стал лично смотреть те дачи во Внукове, о которых было известно, что они продаются. И вот однажды ему захотелось посмотреть одну дачу. Но для этого пришлось преодолевать овраг. Маленький деревянный домик был занесен снегом по самые окна. Я уговорила Ваню удовольствоваться осмотром издали. На обратном пути, поднимаясь по склону, он стал хвататься за сердце. Мы больше стояли, чем шли, нитроглицерина наглотался уйму ― не отпускало. Тогда я оставила его у дома Орловой и Александрова, усадив прямо на снег, а сама побежала к дому Маркиной, надеясь, что тринадцатилетний Володя, уже лихо водивший нашу машину(конечно, без прав), еще там. Надежда оправдалась. Мы спешно подъехали к лежавшему на снегу Ване. А он уже улыбается:
― Может, не ехать в Москву? Вроде мне лучше.
― Ехать, только ехать, ― закричала я.
Мы подхватили его под мышки и усадили в машину. И хоть хорохорился, а уже через некоторое время не выдержал ― сник. Дома сразу вызвала «неотложку» и послала Володю на Арбат, чтобы за любые деньги привез из платной поликлиники медсестру и пиявки. Приехавший врач одобрил мои действия, сказал, что пиявки в данном случае ― самое нужное для больного лекарство. А поступила я так потому, что в июне 1957 года, после многих консультаций врачей и профессоров, один из них сказал: «Сразу надо было поставить пиявки, может быть, инфаркта бы избежали». Теперь приступ стенокардии был снят почти сразу ― благодаря пиявкам. Но этот случай показал, каким шатким стало Ванино здоровье; я не спускала с него глаз, благо, весь январь была в отпуске. С тяжелым сердцем вышла на службу. Ваня тоже приступил к своей работе.
Однажды вызвали меня в ЦК партии, в отдел кино, и сообщили, что я назначаюсь руководителем делегации работников научно‑популярного кино, участников международного совещания. Меня охватило отчаяние ― и поехать хочется, и Ваню оставить нельзя. Однако сразу не отказалась Вспомнила наш уговор ничего не скрывать друг от друга и, посмеиваясь, вроде бы несерьезно, рассказала о сделанном мне предложении и сразу же заявила, что и не помышляю о поездке.
― Как ты можешь думать об отказе! Такая великолепная возможность побывать в Болгарии! А о нас не беспокойся, я чувствую себя хорошо и прекрасно продержусь две недели.
Уговаривал долго, сослался на то, что до сих пор не может вспоминать без сожаления о том, что в 1957 году из‑за инфаркта сорвалась его поездка в Чехословакию.
Несмотря на мои опасения, настоял на том, чтобы снять дачу в полюбившемся ему Внукове. Поселились у Е. П. Дейнека, за шесть тысяч рублей получили весь верх и большую комнату с террасой внизу. Водопровода не было, приходилось воду носить из оврага, где работала колонка, иногда привозили в бидонах на машине. Ване было разрешено не ездить в институт, он писал часть общего труда (не помню названия). В помощь Мавре Петровне взяли девушку.
И я улетела в Болгарию.
Мне как руководителю советской делегации (нас было всего трое ― я и главные редакторы Леннаучфильма и Киевнаучфильма) пришлось выступить с докладом о состоянии научно‑популярной кинематографии в нашей стране, а затем возглавить обсуждение почти каждой показанной картины. Но я была в ударе, в каком‑то особенном возбуждении, и все мне удавалось в эти дни. После доклада ко мне сразу подошел редактор болгарского киножурнала (типа нашего «Искусство кино») и попросил дать ему текст для публикации. Он сказал, что это очень удачно для них и для меня, так как журнал с моей статьей выйдет еще до нашего отъезда и он сумеет выплатить мне гонорар в левах, так что я смогу что‑нибудь приобрести в Болгарии «на память». Гонорар оказался немаленьким ― семьсот левов, и я на них накупила в Софии подарков Ване, детям и себе ― шерстяные отличные кофточки, джемпер, игрушки. Совещание проходило очень оживленно. Очень хвалили нашу картину «За жизнь обреченных», поругали немного чехов за стремление к символике и очень сильно ― китайцев за «типично серый документализм». Помню, особенно расстроила нас всех картина, показавшая потрясающе примитивный способ варки стали ― без домен и мартена, просто в каких‑то больших каменных горшках.
― Что же это за пропаганда передовой науки и техники? ― упрекали мы китайцев.
Китайцы зло защищались:
― Мы покажем всему миру, что скоро перегоним всех в производстве металла.
Тогда мы еще не знали о так называемом «большом скачке», который предполагалось совершить именно такими способами. Я потом вспомнила этот фильм, когда приобрела китайскую овощерезку. Когда через нее пропускали овощи, она превращала их в черную грязь. Все детали из металла гнулись. Пришлось ее выбросить...
«Внуково
26 июня 1956 г.
Милый мой, любимый Раюшонок!
Равнодушный ко всему происходящему календарь отсчитал пять с половиной дней с того момента, как мы с тобой простились. Но каким долгим кажется это время!..
Вот последний раз мелькнуло твое лицо в окошке медленно ползущего по асфальту самолета. Самолет отполз в сторону. Вышел на дорожку. Укатил далеко по ней. Повернул направо. Постоял. Потом ринулся вперед, все ускоряя свой бег. Мы видели, как в какой‑то момент он оторвался от земли и свободно взлетел вверх, как бы расталкивая тяжелые низкие тучи и отбрасывая сыплющийся на него дождь. И вот он скрылся где‑то в небе, не оставив нам даже шума моторов, а мы все еще стояли на аэродроме, как будто внезапно ставшем совсем пустым... С этого момента я уже стал считать часы до твоего возвращения. Считаю и теперь. Я не умею без тебя существовать. Ты так нужна мне!..»
Далее идет подробный рассказ о домашних делах, отличном поведении наших детей, о заботах, связанных с непременным желанием купить дачу, о погоде...
«Я понемногу работаю. Мысли проясняются, и мне кажется, что скоро они сами запросятся на бумагу, и тогда все враз будет окончено. Но когда это будет?!
Вот и все наши дела. Сегодня буду звонить тебе. Услышу твой родной голос. До свидания, мой любимый, мой дорогой, мой солнечный ручеек. Целую всю, всю... Твой Ваня».
Такого рода письма я получала ежедневно.
Для экономии денег мы еще в Москве запаслись сгущенным кофе и какао. Из титана добывали кипяток, ну а хлеб приходилось покупать.
Перед отлетом домой я все остатки левов потратила на помидоры, хотя боялась, что им устроят карантин. Но так хотелось покормить вдоволь своего дорогого Ванюшу, что рискнула... Все вокруг уже казалось знакомым и даже надоевшим... С помидорами все обошлось благополучно, пропустили и фрукты, и цветы. Через семь часов наш маленький «ИЛ» опустил меня на землю во Внукове, и первое, что я увидела, был он, мой родной, прибежавший на встречу через лес, пешком. Целуемся, смеемся от радости ― и вдруг я вспоминаю:
― А багаж? Ведь я тебе помидоров целый ящик привезла.
А он вдруг как захохочет:
― А я тебе в Москве купил целый ящик болгарских помидоров.
Тут уж начали смеяться не только мы, но и подбежавшие к нам дети. Среди них не было лишь Эдика ― он был на военном сборе в лагере под Кунцевом.
Мой Берлин
К нему на следующий день отправились сами. Вышел к нам такой солидный, улыбчивый. Говорит:
― Хороша солдатская каша! Уже месяц кормят ей без передышки.
Как обычно, иронизировал ― он всегда умел сказать что‑нибудь с подтекстом. Все было так хорошо, и я была так счастлива, что впала в благодушие. То же, как видно, испытывал и Ваня. Эдик, вскоре вернувшийся из лагеря, сообщил, что колено его, которое он разбил во время своего трудового семестра на целине (кстати, он получил грамоту от ЦК комсомола Казахстана), по мнению хирургов, необходимо подлечить в Евпатории. До начала учебного года осталось двадцать пять дней, но решили все же отправить его, тем более что в Евпатории в собственном доме жила хорошая знакомая Сониного мужа Кости. Созвонились, узнали, что комната свободна, а лечение она берется организовать, и Эдик уехал, снабженный суммой в тысячу двести рублей. Вскоре он прислал письмо, в котором писал, что устроился хорошо, уже лечится, что, по его расчетам, деньги у него даже останутся. Казалось, все было о’кей!
А тут мне и сценаристу A.B. Севортяну неожиданно предложили отправиться в ГДР ― от студии ДЕФА поступило предложение о создании совместного фильма, направленного против неомальтузианства и войны. И Ваня опять настаивал, чтобы я не отказывалась от поездки.
― Опыт показал, что веду я себя хорошо, приступов нет, со мной будут и Соня Сухотина, и Вера Евсеевна. Обещаю пылинки с себя сдувать.
Я дала согласие. Авиабилеты были куплены на 13 августа, а 8‑го приходит от Эдика телеграмма: «Вышлите восемьсот рублей. Подробности письмом». Ошарашенные неожиданной просьбой, вначале мы высылку задержали, ждали письма, но затем Иван Васильевич стал беспокоиться:
― А вдруг его там обокрали, а уже время обратный билет покупать?
И я перед отъездом в ГДР выслала Эдику деньги.
Когда подлетали к Берлину и самолет стал снижаться, я увидела, что из сопла над крылом вырвался огненный вихрь. Потом пламя вырвалось еще и еще раз... «Горим», ― подумала я и посмотрела на окружающих, охваченная одним желанием ― не выдать свой страх, встретить неизбежное с достоинством. Не выдержала, спросила у своего партнера по командировке:
― Вы видите пламя?
― Да! У самолетов этого типа так бывает часто. А что? Вы испугались?
― Нет, что вы, я просто никогда не видела подобного зрелища...
Встречали нас директор студии Штир, секретарь парткома Ганс Вреде, художественный руководитель студии Карл Гасс...
«Дорогой мой... Как видишь, прошло уже три дня, прежде чем собралась написать. Это хотелось сделать с первой минуты, как опустилась на немецкую землю, но руки мои были сразу заняты букетом цветов, что торжественно вручил мне геноссе Штир ― директор научно‑популярной студии, лично встретивший... геноссе Кузнецову. Нас ожидали две машины... и в лучах заходящего солнца мы помчались по изумительно красивым, отшлифованным дорогам‑аллеям, сквозь которые раскрывались небольшие участки полей, как бы украшенные скошенным хлебом, уложенным в копны. Мы давно отвыкли от такого ландшафта... А дорога! Как бы радовалось твое сердце автомобилиста, глядя на эту широкую, чистую, без малейшей трещинки магистраль, привольно раскинувшуюся среди леса, в котором, кажется, собраны деревья всех сортов и оттенков. Мы достигли места назначения не более чем через час. Это место ― просто великолепный курорт, очень тихий и безлюдный. Мы ходили с A. B. по этим тихим улочкам и бесконечно восхищались прекрасной архитектурой маленьких, но необыкновенно уютных каменных особнячков, увитых диким виноградом, плющом и прочей самой разнообразной зеленью.
Прямо из окна моего номера, сквозь деревья и чудный газон с цветами, проглядывается водное зеркало огромного озера... посредине которого проходит американская граница, ― об этом кричат огромные щиты. Ими замыкается улица через один дом от нашего здания. А в столицу (ее % часть) мы попали лишь на следующий день, где я приобрела конверт и марку для письма. Вид столицы унылый, масса разрушенных домов‑коробок. И поэтому радует «Сталин‑аллея»
― широченный проспект, вдоль которого протянулись дома, как бы перенесенные со 2‑й Песчаной улицы, но еще более роскошные по удивительной керамической бело‑блестящей отделке...
Вечер закончился в варьете, где выступала немецкая и чешская эстрада...»
В посольстве нас предупредили:
― Не соблазняйтесь возможностью поездки в город из Бабельсберга, где проходит поезд через западный Берлин в Восточный. Было много похищений советских граждан. А город мы покажем перед вашим отъездом.
Пока же осмотрели рейхстаг и могилу советских солдат, похороненных на территории парка, которая отошла потом к западному Берлину. Сопровождающий нас Штир не пошел с нами, остановился в воротах:
― Коммунистам запрещено ЦК. Похищают, ― кратко пояснил он.
Могила советским солдатам ― величественный памятник. Это мраморные скрижали в виде огромной развернутой книги, на страницах которой начертаны имена всех воинов, павших в сражениях на улицах Берлина. Как досадно, что этот кусок парка перед рейхстагом и сам он оказались на территории, враждебной ГДР! А теперь, говорят, поставили стену, полностью отделившую Западный Берлин от Восточного. Еще в бытность нашу там мы обратили внимание, что даже горячие сосиски с булочками продавались в киосках лишь по предъявлении паспорта. То же было и в ресторанах. Оказывается, эта вынужденная мера была введена в связи с тем, что двухмиллионное население Западного Берлина покупало продукты в Восточном Берлине, поскольку они были гораздо дешевле. А живущие здесь «на черном рынке» меняли свои марки (четыре на одну), и это все равно им было выгодно, так как в западном Берлине по демпинговым ценам продавались промышленные товары, которыми американцы, англичане и французы наводнили магазины «свободного города».
19 августа я позвонила на дачу Маркиной, хотя знала, что едва ли в этот час Ваня там будет. На мой вопрос, какие новости, мне ответила сестра Зины:
― Все у ваших в порядке, все здоровы, а Эдик женился.
Я не поверила своим ушам, переспросила, она вновь подтвердила свои слова:
― Да! Женился в Евпатории на какой‑то девушке из Минска.
Это известие мгновенно убило во мне всякий интерес к дальнейшему пребыванию в Берлине. Я поняла: надо немедленно возвращаться.
Я знала, как огорчит Ваню столь странный поступок сына ― так чувствителен он был к явным нарушениям «этикета». Да и сама я была потрясена. Вспомнила свое предсказание ― что он женится на едва знакомой девушке, которой понравится то, что у него имеется комната и вся обстановка для семейной жизни. Я имела в виду удивлявшее нас отсутствие «романов» у Эдика, которыми так изобиловала жизнь Сергея. Эдик тогда засмеялся и сказал, что не женится до окончания университета. И вот пожалуйста!
Я попросила Штира достать мне билеты на самолет и стала готовиться к отъезду. Вечером был назначен ужин у Гасса.
Его дом‑дача находился недалеко от гостиницы. Особенно понравился вход ― огромный зеленый газон поднимался снизу от земли до самой двери. Гасс усадил нас в первой же, очень тесной комнатке за маленький столик. Тут же в стене открылось отверстие, оттуда протянулась рука, как я поняла, его матери. Гасс принял и подал на столик три тарелочки, на каждой из которых помещалось немного картошки и крошечная котлетка.
― Мама готовит чудные кнели. ― сказал он Мать его, будто на Востоке, даже не вышла к нам. Гасс пригласил нас в следующую комнату, гостиную, в которой на низеньком столике перед кушеткой, обитой серым сукном, и таким же креслом стояла бутылка вина и три рюмки. Наполнил их и, пока медленно смаковали, принес три малюсенькие чашечки кофе ― даже без печенья. От этого «ужина» у меня только разыгрался аппетит. Я разозлилась на Севортяна, который отговорил меня посетить в Потсдаме ресторан. Но виду мы не подали и вскоре любезно распрощались.
В своем последнем письме из Берлина я писала:
22/8‑58 г. 8 часов утра по берлинскому времени.
«Мой дорогой, мой любимый Ванюшонок! Я ужасно рада, что могу доложить тебе о благополучном завершении моей основной миссии. Вчера, после вновь вспыхнувших со стороны Карла Гасса споров, коллектив студии оказался на нашей стороне, и предложенный нами проект соглашения, регулирующего требования к сценарию, был утвержден подавляющим большинством. В связи с приездом из Берлина одного из руководителей главка, исключительного во всех отношениях товарища, о котором расскажу по приезде, мы решили с A. B. устроить небольшой “банкетик”»...
Далее следовало описание этого «банкетика». Позвали Штира, Гасса, Петера и Дитриха из главка. Рассчитали, что нашей колбасы и сыра хватит, две бутылки коньяка ― достаточно. Вспомнила о хлебе ― а магазины уже закрыты. В буфете гостиницы нас успокоили ― хлеб найдется, а другого ничего нет. Любезно предложили свои услуги, на что я с радостью согласилась и принесла свои припасы. А тут узнаем, что к нам придут не четыре человека, а десять, ― все захотели проводить советских товарищей. Подсчитали ресурсы и пришли в ужас. Ведь угощения для двенадцати человек не хватит. Побежала к буфетчице ― она посмотрела наши запасы и успокоила: «Всем, всем хватит». «Ну, попали мы впросак», ― ворчал Севортян. Наконец нас позвали на большую террасу, где и предполагалось торжество. И что же? Выносят ― одно огромное блюдо, полное бутербродов, второе, третье ― мы с Севортяном только переглянулись. Расставили маленькие тарелочки с вилочками и ножами, рюмочки ― и пир начался. Видя, как немцы аккуратно кладут на тарелочки бутербродики, тонко намазанные маслом, с крошечным, просто светящимся, кусочком колбасы, я окончательно успокоилась. Угощение, может быть, даже останется.
― За милых, добрых советских женщин, ― провозгласил кто‑то тост. А так как я была единственной женщиной в этой компании мужчин, то они стали подбегать ко мне и по очереди прикладываться к моей «ручке». Я хохотала, а сама в это время думала: «А нет ли среди вас тех, кто еще так недавно, может быть, пытал и мучил таких же советских женщин, как и я?» И тут управляющий кинофикацией сказал, что он никогда не забудет кинооператора Катю, которая, поселившись в его квартире, еще до полного взятия Берлина, делилась своим скудным пайком с его детьми и буквально спасла их от голодной смерти. По его описанию я узнала Катю Кашину, работавшую у нас, сказала ему об этом, и он со слезами на глазах просил передать ей низкий поклон:
― Я с первых дней войны, как и Штир, сдался в плен, ― сказал он. ― И мы, как коммунисты, вели среди военнопленных работу, чтобы освободить их сознание от фашистского дурмана. И русский язык за три года, проведенные в лагере, изучили хорошо. В конце войны служили в советской армии переводчиками, передавали в немецкие окопы правду о ходе войны, призывали к прекращению огня и сдаче оружия... Все здесь присутствующие ― старые тельмановцы, многие были в концлагерях, ― прибавил он, как бы понимая мои сомнения и желая разрушить естественное недоверие.
На следующий день надо было улетать. Я решила, что успею сделать химическую завивку. В Москве ее еще не делали. Два часа трудились над моей головой немецкие парикмахеры, а бедный Севортян терпеливо вышагивал взад и вперед по тротуару мимо окон, за которыми я наводила «красоту». Зато когда я вышла, он ахнул:
― Бог мой, да вы просто красавицей стали!
Мне приятна была эта похвала; и когда я возвращалась в посольство, с удовольствием поглядывала на себя в стекла витрин и думала о том, как рад будет Ваня, который так любил одевать меня в нарядные платья и восхищался даже московским перманентом. А тут действительно ― прическа у меня получилась на диво, да и Севортян восхищался не только прической, но и цветом моих волос: «Теперь я вижу, что у вас они просто золотые».
В посольстве нас ждала машина с дипломатическим флажком. Меня сначала подвезли к универмагу, я на скорую руку купила там для детей курточки и часики. Затем поехали в аэропорт.
Ваня, как оказалось, провел весь день во Внуковском аэропорту, так как перепутал время прилета. Володя и Наташа были с ним. Подхватив вещи, дети по лесной дорожке пошли впереди, а мы, взявшись за руки, потихоньку двинулись следом. Нам ведь было совсем недалеко ― только пройти через лес.
― Ну, как тут наши молодожены?
― Как! Ты уже знаешь, что Эдик женился? ― удивился он.
― А мне Серафима Семеновна рассказала. Я потому и прилетела раньше. Ничего страшного не случилось! Не сложится у него с этой случайной девицей ― разведется!
― И ты так спокойно к этому относишься?
― Дорогой, неужели ты еще не знаешь меня? Не люблю переживать в пустой след. Все уже свершилось! Обидно, конечно, что, можно сказать, самый благоразумный наш сын поступил так опрометчиво, но делать из этого драму не следует, я полагаю.
В ответ Ваня обнял меня.
― Боже мой, какая ты умница и как я люблю тебя и твой здравый смысл. Мне жена Эдика не понравилась. В ней так много претенциозности, какого‑то удивительного провинциализма.
― Ну, что делать, ― отвечала я, ― пусть теперь сам разбирается, а нам вмешиваться не следует.
Да, с нашей точки зрения это был «неудачный» брак, однако он оказался вполне благополучным и продолжается до сих пор (сейчас 1986 год).[93]
Встреча одноклассников
Однажды я получила приглашение на празднование 40‑летия нашей школы. Очень обрадовалась, что увижу своих товарищей по школе. Но удивил меня новый адрес школы. Позвонила Лене Чомовой, с которой дружила с шести лет, играла с ней в куклы, с которой ходила вначале в железнодорожную пятилетку, затем, с шестой по девятый классы, бегали вместе в Царицыно. Оказалось, что старая наша школа, красивая двухэтажная дача с балконами и огромной террасой, ― увы, сгорела.
В новой, уже кирпичной школе, выстроенной неподалеку от старой, прямо в лесу, ничто не радовало глаз. К тому же был скучный месяц ноябрь. В вестибюле толпилась уйма народу, оглушал шум. Мы с Леной растерянно искали товарищей по выпуску. Они буквально растворились в толпе. Наш выпуск был четвертым, а после нас ― больше тридцати.
Праздник, хотя и проходил очень торжественно, но меня не удовлетворил. И тогда я пригласила всех, кого увидела, на свой день рождения 5 декабря. Пришли все, кроме нашей любимой учительницы Екатерины Васильевны, приславшей извинительное письмо, в котором сообщала, что ей не с кем оставить заболевшую сестру. За «пиршественным» столом начались рассказы о том, «кто есть кто». Жизнерадостная, прежде веселая плясунья и признанная красавица нашего класса Ирина Анискина, по первому мужу Котлярова, а теперь Корченова, сидела мрачная, отдельно от всех, на стуле у двери и часто выходила курить. Она отказалась рассказывать о себе. Но я знала, что, окончив девятилетку, она работала в депо на железной дороге, затем была счетоводом на хлебном элеваторе, а потом и вовсе занялась постройкой дома в Расторгуеве, садом и огородом. Глядя на нее, я невольно вспоминала наш «трест», которым мы изводили многих бирюлевских девчат и присутствующую здесь Катю Балашову. Она после окончания школы вышла замуж за нашего одноклассника Валю Лукашова, но он вскоре умер, и ей пришлось работать на железной дороге, забыла в качестве кого, так же как не могу теперь вспомнить, чем занимаются сестры Мила и Юля Калинины. Запомнилось, что Мила была замужем за нашим одноклассником Славой Розановым. Надя Агафонова, по мужу Савина, окончив финансовый техникум, служила много лет бухгалтером, имела двух сыновей, а Валя Лунева, не в пример мне окончившая театральный техникум (теперешний РАТИ), куда мы вместе поступали, занималась преподаванием драматического искусства в самодеятельных коллективах ― где‑то далеко, куда уехала вместе с мужем. Но недолго! Муж умер, она вернулась в Бирюлево, где растила вначале дочь, а потом внуков. Ушла из жизни рано, лет через десять после нашей встречи. Из присутствовавших лишь я и Лена Чомова получили высшее образование. Я ― литературное, предрекавшееся мне еще со школьной скамьи, когда я стала «заведующей» литературной частью имени В.Белинского, организованной при школе и официально утвержденной отделом школ Наркомата путей сообщения, в ведении которого находилась наша школа.
Я похвасталась интересной работой в научно‑популярном кинематографе, своим постом главного редактора Московской киностудии (теперь «Центрнаучфильм»). Лена Чомова тоже осуществила мечту: окончила вначале медтехникум, затем медицинский институт и стала врачом. Она работала в кремлевской поликлинике. Сожалели, что не было с нами Лены Данчевой ― нашей замечательной музыкантши. Сразу после школы она вышла замуж за писателя Сергея Безбородова. Я разыскала ее в 1935 году, когда собирала воспоминания о Кирове. Сергей был в это время в Заполярье, изучал материал для очередной книги. А потом мы узнали о его аресте, и Лена никогда уже его не увидела.
Вспоминали и веселую, проказливую Нину Валенто, у которой жизнь тоже не сложилась. Она пострадала из‑за мужа, Федора Жуковского, которого обвинили в «троцкизме». Он был арестован, и она, обладавшая великолепным голосом, была на третьем курсе исключена из консерватории.
Жалели Колю Дроздова, который так и не пришел на школьный праздник, хотя обещал. «Спился совсем, ― рассказала о нем Мила Калинина. ― Спился из‑за скверной жены».
Хотели было разыскать его, да так и не сумели, разбрелись кто куда ― и уже не сумели собраться
Иван Иванович
Мне совсем не хотелось снова становиться дачевладелицей, но видя, как тяжело переживает Ваня косые взгляды хозяев съемных дач, я поняла, что другого пути нет.