Железная дорога
Я безумно люблю железную дорогу во всех её видах (в том числе метро, но особенно – трамвай и узкоколейки), вероятно, не только потому, что все мои предки и родственники мужского пола были железнодорожниками (отец был телеграфистом до того, как стал профессиональным актёром). Меня в шестилетнем возрасте пять раз поднимали на паровоз. Любовью к автомобилям и мечтой самому стать шофёром я благополучно переболел в том же возрасте и больше к «машинам» не возвращался; более того, я их возненавидел, марок их не различаю. А вот водить что-нибудь по рельсам, например, трамвай или, что ещё лучше, дрезину, мне всегда хотелось. Я мечтал иметь дома игрушечную железную дорогу, но у моих родителей не было на это денег.
С узкоколейками я познакомился в 1944 г., когда отец вёз меня в пионерлагерь, находившийся возле Шатуры. Пригородные поезда туда ещё не ходили. Чтобы воспользоваться поездом дальнего следования, который довёз бы нас за четыре-пять часов, надо было заказывать пропуск в милиции и ждать несколько дней. Но люди находят обходные пути. Мы ехали три часа на пригородном поезде от Казанского вокзала Москвы до Егорьевска, а затем четыре часа по узкоколейке до Шатуры. Огромная сеть узкоколейных железных дорог обслуживала восточную часть Московской области, на площади, равной Корсике (около 8,7 тыс. кв. км). Узкоколейки я считаю самым экологичным видом транспорта (желательно, на электрической тяге, но без контактной сети, а на аккумуляторах). В общем, не случайно все мои географические и экологические концепции пронизаны транспортными проблемами, поставлены в зависимость от способов передвижения.
Мои чертежи
В школе я считался не способным к математике, не любил алгебру, но к геометрии относился хорошо. Я дружил с линейками, циркулем и транспортиром и с их помощью чертил многоконечные звёзды. Треугольники, образовавшиеся от пересечения линий, я раскрашивал цветными карандашами, но не произвольно, а по принятым мною правилам, отмечая симметрию, группировал контуры по зонам.
Мои научные географические картоиды, в многоцветных оригиналах – контурно-фоновая живопись, уходящая корнями в детское занятие «Раскрась-ка». Не помню, раскрашивал ли я сам детские картинки, но у меня был прекрасный образец контурно-фоновой живописи – книжка «Три поросёнка» (1937), слова и рисунки Уолтера Диснея. (В переводе Сергея Михалкова, который в следующих изданиях назывался уже автором, и рисунки стали другими, но я признаю только диснеевские). Как художник я остановился на уровне трёхлетнего ребёнка, не поднялся выше, но продвинулся вбок, и на этом уровне создал свой жанр изобразительного искусства.
1.5. Мои города и страны
Я чертил карты и планы вымышленных мною городов и стран. Одним из моих творений был Восьмилучевой город. В нём было восемь радиальных проспектов (авеню), упиравшихся в кольцевую улицу, внутри которой помещался Центральный сквер (небольшой парк), а в центре его Ротонда (административное здание). Проспекты именовались по «странам света» – Северный, Северо-Восточный, Восточный и т.д. Эти проспекты и малое кольцо вокруг Ротонды предназначались для автотранспорта. В промежутках между упомянутыми проспектами тянулись ещё восемь радиальных улиц. Они не доходили до Центрального кольца, а упирались во второе уличное кольцо. По этому кольцу и этим второстепенным радиалям ходил по эстакаде скоростной трамвай. На расстоянии 1 – 2 км от центра города между восемью лучами появлялись зелёные клинья. Их контуры были ограничены параболами, острия которых направлены к центру города. На конце клина располагались конечные остановки трамвая и входы в пригородно-городские лесопарки. У входа – увеселительные заведения, а дальше – всё более дикая природа.
Я перенёс свой Восьмилучевый город на Южный полюс. Там он обогревался искусственным солнцем, постоянно висевшим в небе без всякой опоры. Я тогда не знал, как это возможно, но верил, что наука до всего дойдёт. Теперь это называется «геостационарный спутник». Но я не уверен, что он может висеть над полюсом. На полюсе нет «стран света», поэтому проспекты назывались по номерам меридианов, а один из них был Гринвичский. Гидрологическую и климатологическую нелепость своих утопий я понимал, но игнорировал. У моего города не было реки, потому что она нарушила бы симметрию. На обогреваемую часть Антарктиды хлынули бы холодные потоки воды и воздуха. Впрочем, многие писатели-фантасты тоже сознательно пренебрегали законами физики.
Я придумал для себя страну на острове и поместил его где-то в малолюдной части Тихого океана, к юго-востоку от Японии. С рельефом дна, глубинами и прочими условиями не считался. Мой остров имел форму овала, вытянутого с запада на восток километров на 400, а в поперечнике около 200 км. Очертания его были плавными, берега не изрезанными, за исключением юго-западной части, где в сушу вдавался остроконечный залив, или бухта. На острие бухты располагался центр столицы, а на юго-восточной стороне этого залива, ближе к открытому океану – дворец Правителя. В тылу дворца помещался большой парк, постепенно переходивший в лесопарк и в совершенно дикий лес. Это был тоже зелёный клин, но исполинских размеров – длиной около 200 км, а шириной около 100. В нём не было никаких дорог для колёсного транспорта, лишь по оси его шла одна единственная тупиковая тропа, по которой можно было идти пешком или ехать верхом на лошади. Тропа заканчивалась в центре леса у небольшого кирпичного дворца. В нём иногда отдыхал Правитель с немногими приближёнными и гостями. Но добираться до дворца надо было долго, не один день. (Сегодня я предусмотрел бы вертолётную площадку, а тропу не использовал). Мой заповедный Великий лес простирался на юге до самого океана. Никакая дорога для людей по берегу не проходила. Там фауна суши встречалась с обитателями моря. На севере по границе леса, строго по географической параллели, шла с запада на восток из столицы двухпутная электрифицированная железная дорога. Для неё я успел придумать только конструкцию вагонов. К северу от железной дороги располагалась густонаселённая местность без каких-либо прорисованных деталей. Никакие другие города, кроме столицы, в проекте не фигурировали, и где кончалась железная дорога – неизвестно. На южной стороне железнодорожного полотна простирался глухой мощный забор, или стена с колючей проволокой, огораживающая мой лес. Ни один человек или зверь не мог через эту изгородь перебраться. У заповедника был только один вход – через городской дворец Правителя. Никакие, даже потайные, ворота и калитки не предусматривались.
На территории СССР я разместил несколько независимых малых государств. Одно из них – королевство Тара на месте бывшего Тарского округа Омской области; другое – княжество Руза на западе Подмосковья. Это были конституционные монархии. Правитель становился монархом после референдума, предусматривавшего его договор с народом (т.е. нанимался на службу пожизненно). Для этих стран я сочинял конституции, одна из них сохранилась. В основу положена Конституция СССР – других образцов не было. Но материала для составления на её основе иного текста было предостаточно. Такие фантазии не ограничивались детством. Они жили во мне и в дальнейшем, во взрослом состоянии, отражали изменения, происходившие в реальной жизни нашей страны, а также всякого рода проекты (политические, экономические, градостроительные, экологические).
Получив во владение княжество, мой князь (т.е. я) начинал преобразование ландшафта. Оно было изложено в так называемой Национальной программе. Её сторонники образовали правящую партию и назывались программистами. Остальные политики становились оппозиционерами. Они позитивно критиковали существующий режим, но без возможности его свергнуть.
В своих фантазиях я считал себя конечно не мелким князем, а Великим волшебником, т.е., в сущности, богом. У меня были смутные проекты преобразования всего мира, но они откладывались на неблизкое будущее (бессмертному богу спешить некуда). Карликовое государство необходимо было на первых порах для эксперимента. В соответствии с модными веяниями или в противоположность им, я то сселял всех жителей в многоэтажные дома (по одному на месте каждой деревни), то расселял по фермам. Всё новое строительство сосредотачивалось на одной длинной улице, которая называлась «Княжий Путь» (Раджа-Патх). Она соединяла село Старая Руза с городом Рузой. (Это был прообраз веерного узлового района; см. рис. 38 в моей кн. 1999). На остальной территории преобладало то, что теперь называется «культурным и природным наследием». Был там и пограничный лесной пояс, и зелёные клинья. Автомобили в моё княжество или совсем не допускались, или вместе с троллейбусом ходили только по Княжьему Пути. Однажды я уничтожил все автодороги (они были распаханы и засажены травой) и пустил на их месте узкоколейный трамвай.
В Москве, около Киевского вокзала, проектировался сеттльмент Рузы в виде комплекса зданий с вертолётной площадкой. Там размещалось и посольство этого государства. Генеральное консульство находилось в Тучкове на привокзальной площади, консульства в Новопетровском и в Дорохове, почётные консулы – в Звенигороде и в Истре.
Мне было ясно, что элита моего княжества будет постоянно жить в Москве, а в Рузе – летом, как на даче. Колонизация района москвичами ограничивалась. Прежние жители наделялись правами аборигенов со многими привилегиями. (Мысль о правах аборигенов не только для исчезающих коренных малых народов, но и для сельских жителей центрально-российской глубинки, вошла в XXI веке в мои построения). Все игры с Рузой я вёл уже во взрослом состоянии, после того, как у меня в 1948 г. появилась карта Московской области.
Между моими королевствами и княжествами, а также между реальными областями, краями, республиками СССР в моём воображении то и дело велись спортивно-игровые войны. Бойцы передвигались на велосипедах или сражались пешими, фехтовали деревянными шпагами. Ранение и смерть были условными, пребывание в плену – приятным и комфортабельным, встреча парламентёров, перемирие, капитуляция, заключение мира – красивыми церемониями. Меня в этих войнах больше всего занимала линия фронта, похожая на передвигающуюся государственную границу. (Такой и была линия фронта во время Великой отечественной войны. А в мирные годы государственная граница СССР считалась временно остановившимся военным фронтом перед новым победоносным наступлением). Я представлял, что когда-нибудь, в войне южной половины Москвы с северной, южане продвинутся так, что фронт будет проходить через мой дом, поперёк улицы Первой Мещанской, но было неясно, надо ли при этом перекрывать уличное движение. Такие «военные» фантазии покинули меня вместе с детством, но остальные, ландшафтные, росли и развивались всю жизнь.
1.6. Юный архитектор
Дом для себя я «спроектировал» в дошкольном возрасте – совсем не оригинальный, похожий на что-то уже виденное и посещённое. Это был двухэтажный дом из тёмно-красного кирпича. Посередине как бы башня с выступом, в ней лестница. По сторонам – три или четыре окна на каждом этаже. На втором этаже, сразу справа от лестницы, помещался мой кабинет с одним окном, выходящим на улицу. Я сидел левым боком к окну за огромным письменным столом, покрытым зелёным сукном и стеклом. На столе стоял массивный письменный прибор из мрамора и латуни с двумя чернильницами и одним большим пресс-папье. К дому вела дорожка, посыпанная песком. По сторонам дорожки виднелись две клумбы. Они были огорожены прутиками в виде полукругов, концы которых воткнуты в землю. Деревья и кусты не предусматривались. В натуре я встретил такой дом в 1951 г. В нём помещалась географическая станция МГУ в Красновидове Можайского района Московской области.
В тринадцать лет я уже сознательно мечтал стать архитектором. Я изучил классические ордера (ионический, дорический и коринфский) и чертил по ним фасады зданий. Я вдохновлялся рисунками из Всеобщей истории О. Йегера: Галикарнасский мавзолей, восстановленный Форум римский, Акрополь с Пропилеями!
После войны в Москве началось строительство высотных зданий, одному из которых суждено было стать моей alma mater. Я подхватил и развил это направление. Я придумал, как сразу покончить с нехваткой жилья в Москве – построить около платформы Текстильщики, на Сукином болоте, один дом высотой в километр и на миллион жителей. Он должен походить на высотные здания Москвы и на глубоко рассечённый горный массив. У него будут три оси, три луча, расходящиеся под углом 120 градусов. Один луч направлен строго на север, поэтому окна жилых помещений на эту сторону света не выходят. Всё необходимое для повседневного быта людей помещалось внутри здания. Там действовал мощный общественный транспорт, преимущественно непрерывный, в том числе эскалаторы и травалаторы. Я строил подобие этого здания из кубиков и лото. С тех пор я не люблю высотных домов в виде призм или цилиндров. Они должны сужаться кверху, хотя я понимаю, что застройщикам это не выгодно. Из постсоветских небоскрёбов в Москве мне нравится только Триумф-Палас. Мои проекты «городов-зданий», «городов-кораблей», плавающих в литосфере и с нею изостатически уравновешенных, вошли в мою модель «поляризованного ландшафта» и демонстрировались на моём докладе в Московском филиале Географического общества 19 января 1971 г. (см. рис. 8 в моей кн. «Поляризованная биосфера»).
Сукино болото мне было знакомо. У нашей семьи там одно лето был огород, который полагался всем служащим для прокормления – на бывшем торфяном поле, где я мог катать сохранившиеся вагонетки. Впоследствии здесь построили завод малолитражных автомобилей. Правительство было обеспокоено, что в Москве слишком много «гнилой интеллигенции», но мало «рабочего класса», и наполнило столицу благонадёжными молодыми лимитчиками – перспективными кадрами для комсомола и партии. Какая общественно ценная земля до сих пор пропадает! Вот где могла вырасти Новая Москва, а не за МКАД.
Если бы я сделался архитектором, то скорее не объёмником, а градостроителем. Но я и стал теоретиком градостроительства – отчасти! Мой «поляризованный ландшафт» – типичная градостроительная утопия.
1.7. Навязчивые образы
Мои фантазии не были безудержными, буйными, феерическими. Напротив, они были устойчивыми, консервативными. Это были навязчивые образы, не изменявшиеся годами. От моих детских проектов сохранилось мало документов. Две-три тетради, несколько листков, да один большой лист ватмана. Остальное пропало? Да нет, его просто и не было! Я бóльшую часть придуманного хранил и прокручивал в своём воображении.
Любой ребёнок может двигать по столу какую-нибудь деревяшку, представляя, что это корабль, идущий по морю. И я так играл, но не только в детстве. Играл, будучи подростком, когда мои ровесники болели футболом и гуляли с девочками. Внешне мои игры были крайне примитивны, но за ними стоял огромный воображаемый мир. Его наполняли города и страны.
В первые три лета после окончания войны мы всей семьёй не выезжали «на дачу». По воскресеньям ездили на трамвае № 17 в Останкинский парк и лес. Валялись на одеяле под дубом, который и сейчас там растёт, я его показываю друзьям. Мне, уже не маленькому, было скучно и тягостно с родителями. Утомляясь от лежания и переворачиваясь с боку на бок, я почитывал кое-какие книжки, главная из них: Лев Гумилевский. Железная дорога. (Любители железных дорог в наши дни спасли эту замечательную книгу, выложили её в Интернете).
За вычетом трёх недель (в пионерлагере, в 1944 и 1945 г.) я проводил лето в Москве, в душной комнате. Наши окна выходили на юг, и во второй половине дня становилось жарко. У нас были широкие подоконники из настоящего чёрного мрамора, шириной в полметра. На одном из них, самом длинном (перед «итальянским окном») можно было уложить спать человека. Я наполнял водой спринцовку для клизмы, садился на стул перед подоконником в другой комнате, где окна были одинарными, и выливал воду на раскалённый мрамор небольшими порциями. Вода мрамор не смачивает, поэтому лужи получались полными и компактными. Я воображал, что мои лужи – это острова суши, а окружающая поверхность – море. Я долго смотрел, как эти лужи высыхают, вносил поправки в естественный процесс, соединял их перешейками или сухой спринцовкой выдувал озёра посреди островов.
Я не сидел на стуле или диване весь день, я вскакивал, ходил и бегал по комнатам, размахивал руками, приплясывал и напевал разные песенки, преимущественно на иностранных или тарабарских языках. Я подходил к книжному шкафу, брал главным образом энциклопедии, читал статью за статьей. Я и сейчас веду себя дома так же, только к книгам добавился Интернет. Со стороны это, на взгляд обывателя, могло выглядеть, как поведение сумасшедшего, но я таким и казался почти всю жизнь подавляющему большинству окружающих людей – всем тем, кто не знал и не ценил меня как автора научных и литературных опусов. И даже моя мать, в общем-то верившая в меня, но и сомневавшаяся, уже в конце своей жизни спрашивала у моего младшего коллеги В. Л. Каганского: «Правда ли, что Боря – большой учёный?».
Наша семья постоянно боролась с мухами и клопами. Мне сделали хорошую мухобойку из овального куска резины на палочке. Я проводил Первую и Вторую Антимускальные войны и одерживал в них славные победы. О них были написаны сводки в выпускаемой мною газете «Новости недѣли» (со старой орфографией). Королём в моём государстве считался наш пёс Самбим II (IV). (Второй у меня, четвёртый – вместе с собаками моего «конотопского дяди»: см. одноимённый рассказ на «Проза.ру». Имя собаки взято дядей у какой-то машины марки «Sunbeаm»).
Я любил статистику, старался вести учёт чему-нибудь, чертил таблицы, в которых уже применялись линии двойные и разной толщины (ранга). (Впоследствии я делал такими таблицы в редактированных мною научных книгах).
В эвакуации в Омске я вёл дневник погоды. Я знал латинские названия облаков, геохронологию, знаки Зодиака, обожал римские цифры. В пятитомной «Жизни животных» по А. Э. Брему меня интересовали не столько сами живые существа, сколько номенклатура и классификация. Сохранился большой лист бумаги, на котором эта классификация изображена. Там чётко различаются таксономические ступени и ранги, таксоны облигатные и факультативные и мн. др. Формы классификаций занимали меня больше, чем сущность предметов. Совсем не случайно главной темой моей научной работы впоследствии стали формы районирования.
1.8. Нешкольные тетради
В тонкой тетради № 4 (170 х 207 мм), которую я вёл дома для себя на десятом году жизни (в марте-апреле 1941 г.), между прочими записями имеются: 1) Древнесобачий алфавит, практически не отличающийся от немецкого, с латинским и готическим начертанием; 2) Чертячий алфавит на основе греческого; 3) настоящий греческий алфавит; 4) настоящий немецкий алфавит; 5) цветной алфавит (обозначение букв и цифр линиями разного цвета, точнее, двух цветов, потому что цветных карандашей было намного меньше, чем знаков); 6) Апрельский алфавит, названный так в этой тетради мною, вероятно, за время написания, после даты 2/IV – латиница, дополненная знаками кириллицы, всего 32 буквы; 7) образец тарабарского языка «Шо-це», на котором в детстве говорила моя мать и её сибсы; 8) расписание службы пса Самбима; 9) табель оценок псу за его поведение; 9) прозвища этой собаки, причём шесть серьёзных и официально-фантастических имён, перечисленных через запятые, отделены точкой с запятой от одиннадцати реальных, нежно-сюсюкающих; 10) «Список учеников II класса «А» CCLXVIII школы Москвы-града». В нём 44 ученика с порядковыми номерами, фамилиями строго по алфавиту, именами (не всегда), отчествами (редко), указанием национальности (русских не больше половины, остальные евреи, немцы, поляки, татары, наконец, украинцы, к коим и я себя относил) и распределением по каким-то загадочным шести «колонкам», обозначенным римскими цифрами в двух вариантах. В левом столбце я относился к III колонке наряду с ещё двенадцатью мальчиками и девочками, а во втором столбце я входил в VI колонку наряду только с одной девочкой. Календарные даты в тетради иногда обозначались буквами разных алфавитов.
Казалось бы, вся эта тетрадь свидетельствует о маленьком Родомане как о будущем лингвисте и филологе. Но не будем спешить с выводами. Для меня самое замечательное – районирование нашей жилплощади. Оно помещено в этой тетради на с. 10 – 11 и, судя по ближайшим датам, написано между 23 и 25 апреля 1941 г. Я привожу его с сохранением орфографии, пунктуации, строчных и прописных букв. Обратите внимание, как правильно я использовал запятые и точки с запятой. В наши дни точка с запятой за пределами научных текстов почти не применяется, этому знаку грозит упразднение.
ОБЛАСТИ И ШТАТЫКОМНАТ
СТОЛОВАЯ
Область Σαμβιμ`а
Столо-шкафная область (Колония Σαμβιμ`а)
Гардеробо-диванная область: Столовый район; радио район.
Столовая область: Диванный район; Подстольный район; Проходной район.
Пограничная область.
Предоконный ШТАТ; Тумббатарейная область; Этажерочная область; Письменостольная область: Костегрызный район; Кресельный район.
СПАЛЬНЯ
Машинная область.
Предоконная
Комодная
Серединная
Тахтовая
Кроватная область.
В этом районировании уже можно найти многие формы, которые описаны в моей курсовой работе на IV курсе и в последующих научных публикациях. Здесь есть области, которые не делятся на районы. Есть конфигурационный «проходной» район. Есть узловой район, или зональная система – сфера влияния пса Самбима, расположенная вокруг его собачьего «места». Районирование индивидуальное, но в нём налицо материал и для типологического. Очевидны два типа областей и районов – подмебельные и примебельные. С первыми ясно: это однородные районы. А вторые – это уже сферы их влияния, похожие на узловые районы.
Особое место в этом районировании занимает Предоконный штат. Это большая надобласть, экстраординарный таксон, поскольку остальная жилплощадь на штаты не делится. Границы его – это стены с трёх сторон, но как же проведена четвёртая сторона? Она выделена по интуитивному ощущению. Это как бы функциональная тень оконной стены.
Впоследствии, будучи взрослым, я начертил тушью на ватмане план всей нашей коммунальной квартиры и в ней – комнат нашей семьи, изменил и районирование, поскольку собаки уже не было, а мебель и размещение жильцов было иным, но принципы деления не изменились.
Вторую тетрадь, точнее, «Альбом для рисования», 145 х 200 мм, я начал вести, несомненно, тоже до войны, поскольку там нарисован и назван мой товарищ по второму классу, Вадим Казанский – «славный воин италианский», в виде кирпичной статуи, на голове шапка с фашистской свастикой, на кирпичах написано «KASANSKIJ», а рядом «Памятник Казанскому в Риме 1941». Рисунки интересны, но поражают своей примитивностью. Мне кажется, что так рисуют нормальные дети гораздо меньшего возраста. Но пусть в этом разбираются специалисты-исследователи.
Альбом перенумерован римскими цифрами от I до LXXX много лет спустя, чернилами, уже после войны, но первые тринадцать страниц – арабскими цифрами. Только карандашом нарисованы первые пять страниц. На первой странице изображены какие-то корабли (ладьи, лодки) под парусами, в них сидят воины в остроконечных шлемах, носы у кораблей птичьи, на носу стоит воин, он целится из лука в замок, стоящий на острове, на крыше его две жар-птицы, повёрнутые друг дружке лицами – нет, нет, такого я нарисовать не мог! Там же почерками разных людей выписаны фамилии, наполовину мне знакомые – Нагорные, Дорофеевы, Касьяновы, Ткачёвы (это уже моя «девичья» фамилия). Но есть нечто типовое, несомненно принадлежащее мне, – дом с трубой, из которой идёт дым. Цоколь дома украшен греческими меандрами. За домом – подобие церкви с восьмиконечным крестом на куполе, и, наконец, главное, что выдаёт Борю Родомана сразу – надпись «RИМ». Поразительна строка из десятка знаков, похожих на буквы и цифры, но таковыми не являющихся.
На следующих страницах рисунки и надписи несомненно мои. Это вышеупомянутый Казанский, назойливые надписи «РIМ» и «РИМ», жалкая фигурка человечка с павлиньим хвостом и надписью «Ворона» – фамилия ещё одного моего одноклассника, Анатолия, в 1941 г. На слабый довоенный карандаш наложена в овале послевоенная дата «6.I.1944. 11.00». На ряд букв похожи однообразные знаки – профили человеческих носов. Почерком второклассника выписаны имена собаки Самбима. Но над ними печатными буквами в рамке надпись «VIVE LA COMMUNE!!!»! (Французский язык я чуть было не начал учить в школе осенью 1943 г. Учебник сохранил и изучал).
Походы по Москве
Чтобы вырасти нормальным и здоровым, мне полагалось «гулять» и «дышать воздухом», но эта обязанность была тягостной для меня и непосильной для моих родителей. Мать изредка выставляла меня из дому, но я, постояв где-нибудь у стены, вскоре возвращался в квартиру. Я не играл с мальчишками во дворе, у меня там не было даже знакомых. Моими приятелями становились только одноклассники. Два-три дружка нужны были мне для разговоров.
Я отправлялся бродить и ездить по улицам, как правило, один, изредка с одним спутником. С 1944 г. я систематически объезжал Москву на трамвае, пользуясь планом города из Малой советской энциклопедии. Я нанёс на этот план все трамвайные линии (карандашными точками). Пешком я обошёл всю «Старую Москву» (дореволюционную, между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом), не охватил лишь небольшое число переулков. Концентрическое строение Москвы меня завораживало. Кольцевые зоны стали впоследствии главным компонентом моей теоретической географии.
В 1947 г. наша страна отмечала мифическое восьмисотлетие Москвы. К этой дате выпущено много интересных книг. Настольным для меня стал труд П.Е. Сытина «Прошлое Москвы в названиях улиц». Мясницкая, Поварская… Судя по ним, вся Москва была усадьбой князя, его хозяйственным двором. Государство – имение государя! Этот тезис развит в моей публицистике XXI века.
Я очень любил старую Москву, жадно рассматривал её картинки и фотографии, но и реконструкция столицы, её новостройки интересовали меня не меньше. Я мог подолгу стоять возле какого-нибудь котлована и смотреть, что туда укладывают. Я переживал за трамвайные линии – как их постоянно переносят и в конце концов ликвидируют.
На моих глазах был уничтожен деревянный пояс Москвы, между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом. В этой зоне «В» я чётко различал секторы осевые, вдоль главных радиальных улиц, застроенных кирпичными особняками и многоэтажными доходными домами, и боковые, промежуточные, где преобладали деревянные дома, сохранялись кое-где сады и огороды. Соответствующая схема есть на рис. 25 в моей книге «Территориальные ареалы и сети» (1999).
Пользуясь случайно попавшими ко мне старыми планами Москвы, я начертил карандашом свой более крупномасштабный план района Первой Мещанской, оказавшийся впоследствии довольно точным. Метод ограничения этого и других районов изложен мною в докладе «Географическое районирование Москвы» в Московском филиале географического общества (МФГО) в 1963 г.
Кольцевое строение Москвы, её зелёные клинья и мои многоконечные звёзды привели к тому, что моя теоретическая география стала развитием кольцевой модели И.Г. Тюнена, превратившейся в 1970 г. в «Поляризованный ландшафт».
Первые походы в Подмосковье
В 1948 г. отец принёс мне с места своей службы только что изданную карту Московской области, масштаб в 1 см 3 км, с грифом «для служебного пользования». На ней не было горизонталей рельефа, но леса и гидросеть показаны точно. Карта состояла из двух больших листов, которые можно было склеить и повесить на стену – для украшения кабинета чиновника. Я её не склеивал и листов не сгибал, держал в рулоне. В те годы в Московскую область входил Подмосковный угольный бассейн, благодаря ему наша область вдавалась клином далеко на юг, до истоков Дона, поэтому бóльшую часть южного листа занимали территории Калужской и Тульской областей, что было очень кстати. Понятно, что северный лист истрепался раньше, а южный сохранился лучше. На этой карте можно найти сотни исчезнувших сельских поселений и густую сеть просёлочных и лесных грунтовых дорог, в том числе на территории нынешней Москвы. В конце ХХ века я использовал эти впечатления для концепции перестройки дорожной сети и появления новой анизотропии российского пространства. Драгоценная карта служила мне 44 года, была единственным в таком роде источником информации и самой ценной вещью в моём имуществе, вплоть до 1992 г., когда крупномасштабные карты немного рассекретили и появился в продаже Атлас Московской области двухкилометрового масштаба.
Летом 1948 г. мы впервые после войны и последний раз в моей жизни выехали на «дачу». Нас вёз открытый грузовик по старому Ярославскому шоссе, мы сидели на вещах, и я разворачивал на ветру драгоценную карту Московской области, рискуя её порвать или упустить. В дальнейшем я не брал эту карту в поездки, а делал из неё выкопировки карандашом на бумаге или чертёжным пером и тушью на кальке.
Мы (я и моя мать) поселились в клетушке с одним окошком в крестьянской избе на западном краю деревни Спас-Торбеево Загорского (ныне Сергиев-Посадского) района Московской области. В качестве нужника использовали кусты у ручья. За ручьём, на горе, помещалось село Куроедово с церковью, а при нём пионерлагерь, с которым у моего отца установились какие-то связи по линии культработы. Это бывшее имение князей Урусовых. У наших хозяев нашлась книга из княжеской библиотеки «Краткое описание жизней древних философов… сочинённое г. Фенелоном, архиепископом Камбрийским» (М., 1788). Мужики использовали эту книгу на раскурку (для сворачивания цигарок) очень аккуратно: выдрали немного последних страниц, а титул сохранили. Я забрал эту книгу себе, много раз её читал и в конце ХХ века. подарил своей второй жене, ставшей доктором философских наук. Изба сохранялась в целости до начала XXI столетия, потом построили новый дом, но клетушку, где мы ютились, сохранили в качестве пристройки. В настоящее время и её уже нет.
Пользуясь вышеупомянутой картой Московской области, я совершил свой первый настоящий поход, длиною около 28 км, – в одиночку пересёк артиллерийский полигон, куда население допускалось по воскресеньям для сбора грибов и орехов, прошёл через город Красноармейск, проехал 7 км по узкоколейке, вернулся домой (в Спас-Торбеево) поздно вечером. Еды и воды с собой не брал, ничего не ел. В 1949 и 1950 г. продолжались мои вылазки за город, чаще одиночные, реже с одним-двумя одноклассниками, тоже без еды и рюкзаков.
Осенью 1948 г. я самостоятельно съездил в город Ногинск (бывший Богородск), чтобы познакомиться с его трамваем. Один из вагонов оказался очень диковинным, не похожим на виденные в других городах. Моим соседом в поезде был священник. Он обсуждал со своей прихожанкой намерение провести в соборе электрическое освещение. Меня удивил этот разговор. Я считал, что церковь, которая всегда сопротивляется научному и техническому прогрессу, не должна пользоваться его плодами, появившимися после Христа. Так думал не один я. В СССР невозможно было представить попа на мотоцикле или на пляже в одних плавках.
Летом 1949 и 1950 г. я много путешествовал по Подмосковью в одиночестве, проходя пешком до 30 км в день. Как правило, это были траверсные маршруты – между двумя радиальными железнодорожными линиями. Я описал такие маршруты в научной статье для журнала «География и туризм» в 2021 г. При поступлении на Геофак МГУ в 1950 г. я с гордостью указал в автобиографии, что посетил большинство административных районов Московской области. Впоследствии, взрослым, я водил по любимым маршрутам своих товарищей. Это единственное поприще, на котором я был лидером (очень малой группы). Исчезновение прекрасного подмосковного ландшафта, в котором проходила моя молодость, не могло не сделать меня ярым экологистом, защитником родной природы, но это проявилось не в общественной работе, а только в моих сочинениях.
1.9. Иностранные языки
Отец познакомил меня с латиницей в 1938 г., когда я с недоумением увидел на фонарях надпись «HỒTEL METROPOLE». Не прошло и года, как я ознакомился с греческим алфавитом и с готическим письмом, сам стал придумывать разные алфавиты, например, древне-собачий и древне-кошачий, а в четырнадцать лет пробовал писать по-русски буквами и лигатурами арабскими, корейскими и деванагари. Сравнительные знания о разных языках я черпал из советской «Литературной энциклопедии» (1929 – 1939) и из «Словаря иностранных слов» (1926), в конце которого имеется замечательный раздел (приложение) «Иностранные слова и выражения, сохраняющие в русском литературном языке своё подлинное начертание и произношение». Все 762 статьи этого раздела я читал сотни раз и знал почти наизусть; использовал их в своих сочинениях.
Важным стимулом для сравнительной лингвистики был девиз «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» на нерусских языках советских республик, пользовавшихся кириллицей и латиницей (кроме Грузии и Армении). Эти слова помещались на лентах герба, на шапке газеты «Известия», одно время на банкнотах.
После войны в нашей домашней библиотеке обнаружились самоучители: 1) дореволюционные – Туссена и Лангеншейдта; 2) советские – «Le Franсais par correspondence» (для заочников) и им подобные на других языках. Учебник латинского языка (дореволюционное издание) появился у меня в школьные годы, а в студенческое время – советские учебники латыни и многих иностранных языков, переводные словари.
Я различаю на письме почти все европейские языки и быстро нахожу ошибки, сделанные российскими авторами в иноязычной библиографии, в резюме, в транскрипции. Всё это пригодилось мне при работе редактором. Но авторам и читателям мои старания не нужны, они таких ошибок не замечают.
Я в шоке от того, когда, например, «переводят» китайские имена с английского или французского, игнорируя транскрипцию Палладия (самый яркий и возмутительный пример – превращение Сычуани в Сезуан. Я даже написал об этом в театр Любимову, но ответа не получил). Я интересуюсь этимологией, я задумываюсь о происхождении каждого слова, которое употребляю, ищу его параллели в других языках. Я ненавижу народную этимологию, мне противно любое невежество, претендующее на знание и объяснение. И, наконец, лингвистические интересы прекрасно соединились у меня с географией в топонимике.
Моё увлечение языками не было связано со стремлением говорить на них. Любой советский человек без всякого изучения немецкого языка мог крикнуть «хальт!» и «хенде хох!», а большего от бойца и не требовалось. Советская школа не помогала овладеть разговорным языком, а всячески затрудняла это дело. Общаться и переписываться с иностранцами было негде, незачем, опасно или запрещено.
Не раз я начинал изучать английский язык, но бросал, потому что не видел перспектив его применения. Мне было жалко отрывать время от своего творчества. Главное – быстрее написать то, что я сам сочинил, а прочее можно прочитать когда-нибудь позже. (Но это «позже» для меня так и не наступило). Я не ожидал, что СССР крахнет и государственные границы откроются. Когда это случилось, я пожалел, что не знаю английского, но когда стал ездить по заграницам, убедился, что для моего рода путешествий достаточно знать 19 слов на английском или местном языке. Я и в путешествиях по своей стране почти не общаюсь с местными жителями. Об их жизни я узнаю не с их слов, а по виду ландшафта. (Этим методом пользуется и мой ученик В.Л. Каганский, но он более общителен).
Мои работы, считающиеся научными, написаны без малейшего использования иноязычных источников. Более того! Большинство работ и на русском языке, фигурирующих в библиографии, я не использовал, а вставлял их только для приличия. Да, я держал эти статьи и книги в руках, перелистывал, но привлекал их после того, как написал свою работу. Я стал оригинальным, независимым мыслителем и автором благодаря изоляции не только от мировой науки, но и при игнорировании трудов своих соотечественников и коллег.