Меня отправили к тётке на Украину, в Лубны Полтавской области. После войны город лежал в развалинах. На площади, когда-то центральной, уцелел только один кирпичный дом, в котором тётя занимала половину. Я гулял по окрестностям, катал своего семилетнего двоюродного брата на лодке по Суле, мостил кирпичом дорожку от дома к нужнику. Начал писать поэму «Мердиада» об отхожих местах, гекзаметром, в стиле «Одиссеи» (в переводе В.А. Жуковского).
Ныне, о, Муза, воспой злоключенья того, кто, покинув
Стены московской квартиры, удобств её многих лишившись,
Многие грады увидев Великой и Малой России,
Всюду о благоустройстве отхожих мест сокрушался.
В доме были кое-какие книги, доставшиеся от другой тётки, филолога из Харьковского университета. Там были труды А.Н. Веселовского, что-то о фольклоре, о позднеримской поэзии.
Я прочитал и досконально изучил Новый завет. (Со всей Библией я познакомился двумя годами раньше, но очень поверхностно). Язык Евангелия показался мне занятным, и я написал им одно сочинение, опубликованное в наши дни, т.е. в XXI столетии, в альманахе «Светский союз», изданном Российским гуманистическим обществом. Тётя, атеистка, возмущалась, что я интересуюсь такими книгами, но я её уверил, что переписываю кое-что для исправления почерка. (Он был безнадёжно испорчен нашей школьной учительницей литературы Татьяной Фёдоровной Шиловой при записи её примитивных лекций).
Я написал трактат «О благородстве котов», в коем доказывал, что кошка – единственное домашнее животное, которое считает себя не рабом человека, а хозяином в его доме. Я посвящал кошкам стихи, но мои сюсюканья с ними раздражали тётю Катю. И, наконец, я написал какое-то четверостишие в подражание Сидонию Аполлинарию – в убогой обстановке, по ничтожному поводу.
Я начал писать воспоминания о своем детстве, в которых пересматривал свою жизнь, бичевал и проклинал себя и своих родителей. Не «феноменальная память», якобы мне присущая, а эти «Мемуары восемнадцатилетнего», находка для теоретиков педагогики и для специалистов по психологии детства, – главная основа всех моих последующих воспоминаний и автобиографий..(Мои детские мемуары выставлены в Интернете, их изучали специалисты, в том числе психолог Юрий Безрогов и ирландская исследовательница Катриона Келли).
Я решил, что чересчур оторвался от общества и в своём негативизме и нигилизме зашёл слишком далеко. Самоанализом и самокритикой я довёл себя до того, что судорожным усилием воли произвёл революцию в своём мировоззрении. Это случилось однажды вечером в январе 1950 г. Я словно сменил веру, религию. Я решил стать нормальным советским человеком. Я полюбил советскую власть, коммунистическую партию и лично товарища Сталина. Когда по возвращении в Москву мои бывшие одноклассники, ныне студенты-первокурсники хороших вузов, снова стали пилить меня за то, что я не такой как все, а какой-то моральный урод, я твёрдо взглянул им в глаза и заявил, что я уже не такой, я осознал свои ошибки и исправился, стал нормальным советским человеком и комсомольцем, и они мне поверили.
Забегая вперёд, скажу, что моё пребывание в лоне коммунистической веры не сделало меня неофитом-фанатиком, не принесло никому вреда и продолжалось недолго, а именно, до знаменательного 1953 г., когда умер Сталин, но я не лез в толпу на его похоронах, а гулял далеко в стороне. Непрочная шелуха сталинизма сошла с меня легко и незаметно. Я сделался типичным шестидесятником, которому неприемлем тоталитарный режим, но сохраняется вера в какой-то демократический социализм с человеческим лицом. Для этого «хорошего социализма» и писались все наши научные работы. Они и сейчас пишутся для того же – для такого справедливого и гуманного общественного строя, которого никогда не было в нашей стране.
Ну, а пока, здесь, в Лубнах, я стал внимательно слушать радио, читать газеты, начал ходить в кино, смотрел что-то про нахимовцев и т.д. Тут вдруг пришла телеграмма от матери: меня вызывают в военкомат. Я вернулся в Москву, но в военкомате не продвинулся по конвейеру дальше ушного врача. (У меня с детства хронический отит). Мне выдали «белый билет», освободивший меня не только от призыва в армию, но и, впоследствии, от военной подготовки в вузе, а по его окончании я получил красный, стал-таки военнообязанным, но рядовым необученным, годным к нестроевой службе, и меня больше не беспокоили.
Мне повезло, что я избежал всякой, даже бутафорской военной службы. Занятия наукой невозможны после оболванивания в армии. Настоящие учёные из моего ближайшего окружения, глубокие мыслители, философы, теоретики – люди, как правило, физически ущербные и для армии негодные, и в этом их счастье. Мне кажется, если бы меня призвали в армию, я бы не вынес издевательств при дедовщине и покончил с собой. Но если бы мне дали оружие, я перед неизбежной смертью перестрелял бы своих командиров и сослуживцев.
|
|
|
|
Поворот к географии
|
|
Мой поворот к географии как профессии произошёл только весной 1950 г. В детстве я не мечтал стать географом, хотя бы потому, что не подозревал о существовании какой-то научной географии вне школы, ведь всё на Земле «давно открыто». Возможно, что первичным при выборе нового вуза в 1950 г. для меня было обращение к Московскому университету, а вторичным – выбор факультета в нём. Но внутри университета колебаний не было. Как только я узнал, что в МГУ есть географический факультет, я решил, что «это моё».
Впрочем, перед этим я сходил на день открытых дверей в МИИГАиК (Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии) и был этим вузом очарован. Конечно, я имел в виду не астрóномо-геодезический факультет, а картографический. Но там всё равно нужна математика. Да и с черчением у меня в школе дело обстояло плохо. О рисовании и говорить нечего – полная неспособность. (Это лишь в XXI веке мои картоиды были признаны произведениями «современного» искусства и даже попали на выставки). И область деятельности там засекреченная, отчасти военная. А я ещё и не представлял себе, как выглядит картографическая фабрика! Мне об этом рассказали много десятилетий спустя.
Большой зал, в нём сидят за столами десятки работников с высшим образованием, большинство – женщины. Они напряжённо, не отрываясь, что-то чертят тушью на ватмане. От них требуются волосные линии, равномерная заливка контуров акварелью (компьютеров ещё не было). В конце зала, лицом к работникам, как учитель в классе, на возвышении, сидит за столом полковник. Он ничего не чертит, а надзирает за работниками. Временами та или иная женщина поднимает руку.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться!
– Разрешаю.
– Товарищ полковник, разрешите выйти!
– Разрешаю.
А если у бедняжки хронический цистит? Тогда не один раз ей придётся выходить за долгие четыре часа между началом / концом рабочего дня и часовым обеденным перерывом. Такой она на всю жизнь запомнится сослуживцам.
Нет, хорошо, что чаша сия меня миновала. Даже если мне удалось бы окончить МИИГАиК, аспирантура в нём мне бы не светила по той же причине, что и впоследствии на Геофаке МГУ. Но любовь к технической стороне геодезии и картографии сохранилась у меня на всю жизнь. Я любил эти красивые оптические приборы из стекла и латуни с ручками и ножками из полированного дерева, потом аэро- и космические фотоснимки, стереокомпараторы, анаглифические очки и многое другое, с чем познакомился уже в лабораториях МГУ.
Кто и почему поступал на географический факультет МГУ в моё время, когда я был там и студентом, и сотрудником (между 1950 и 1984 г.)? В основном это четыре категории абитуриентов.
1. Те, у кого родители, родственники, знакомые работали на этом факультете. Наличие таковых необходимо не только для помощи и протекции, но хотя бы для того, чтобы заранее узнать о существовании географических профессий.
2. Полюбившие географию как школьный предмет (как правило, под влиянием хороших учителей), победители олимпиад, участники географических кружков, в том числе Школы юных географов (юнг) при географическом факультете МГУ.
3. Те, кто хотел непременно поступить в Московский университет как самый главный и престижный вуз страны, но выбрал в нём факультет, как казалось, самый лёгкий для поступления и учёбы.
4. Не сумевшие поступить в другие вузы и нашедшие на Геофаке более или менее подходящую замену. Так, не поступивший в самый престижный, романтический и высококонкурсный Геологоразведочный институт мог найти своё счастье на специальности «геоморфология» географического факультета и потом хоть всю жизнь работать в геологических экспедициях. Не попавший в МГИМО (Институт международных отношений) искал своё место на кафедре экономической географии зарубежных стран, тем более, что и преподаватели в разных вузах могли быть общими. На эту же кафедру тянулись и не поступившие в Инъяз. Хотевший быть, но не ставший профессиональным актёром, становился самодеятельным в Клубе МГУ, но мог ещё и диссертацию защитить по географии театров. И даже несостоявшийся физик мог применить в социально-экономической географии теорию относительности А. Эйнштейна и привлечь к выездным междисциплинарным симпозиумам настоящих физиков и математиков, которые географией не интересовались, но были не против совместного с географами приятного времяпровождения.
Я шёл на Геофак с улицы, меня явно нельзя было отнести к первым двум пунктам, да, пожалуй, и к третьему тоже, потому что мыслей о престиже и карьере не было. Остаётся четвёртый пункт: Родоман – неудачник, который поступил на Геофак потому, что его не взяли в другой вуз. Может быть это и так, но только отчасти. В Институт востоковедения я в самом деле стремился, но не на лингвистический факультет, а на страноведческий. Заниматься Китаем на Геофаке я не пытался, но курсовую работу о Тибете одно время начинал писать. К страноведению тяготел, но, как оказалось, не к зарубежному, а к отечественному.
Той самой единой и не расчленённой географии, которую я представлял себе смутно, в ассортименте университета не было, а были так называемые географические науки. Из них каждая была географией наполовину, а другая половина входила в нечто иное, как геоморфология в геологию, а геоботаника в ботанику. К счастью, разделение на специальности (по кафедрам) начиналось только на втором курсе, но будущую специальность надо было указывать при поступлении. Это ещё ни к чему не обязывало, но, видимо, нужно было факультету для перспективного планирования.
Я указал в заявлении геоморфологию: она казалась мне наиболее географичной, романтичной, соответствующей моим туристским интересам к крупному плану, а не к мелкой живности. От рельефа больше всего зависит внешность ландшафта, рельеф есть на суше везде, а вот почв, растительности, животного мира и людей во многих местах нет вовсе. По геоморфологии я подковался, прочитал книги И.С. Щукина и Я.С. Эдельштейна. Последний к тому времени был уже репрессирован и умирал в тюрьме, но я этого, конечно же, не знал. Книги его из библиотек ещё (или вообще никогда) не изъяли. Место корифея геоморфологии навсегда занял его ученик, долгожитель И.С. Щукин (1885 – 1985).
Библиотека, в которой я занимался, была роскошной. Отец мой, потерявший в 1938 г. один глаз (наткнулся в темноте за кулисами на проволочный остов бутафорской пальмы), после войны был уже не актёром, а инструктором по культработе в профсоюзе работников Министерства электростанций (поэтому и огороды на торфяных полях, и пионерлагерь около Шатуры). Я по его читательскому билету нелегально проникал в библиотеку ВЦСПС. Она помещалась не где-нибудь, а на верхнем, низком этаже над знаменитым Колонным залом Дома союзов. Все справочники были под рукой в открытом доступе. Широкие столы, зелень сукна и ламп, гробовая тишина, а читателей почти не видно.
Без Первого сентября
На Геофак МГУ я поступал с трудом и не гладко. Первые препятствия были опять со стороны медицины. Я умолял врачиху и даже пустил слезу, она колебалась, но всё же надо мной сжалилась.
На вступительных экзаменах моя библиотечная подготовка не понадобилась; меня, как и других, заваливали преднамеренно, отсеивали по оценкам за негеографические предметы; зачислили на заочное отделение. Тогда мой отец явился в деканат и показал там своё чистокровное славянское лицо, удостоверенное графой в паспорте. Замдекана Вера Ивановна Веденеева с радостью исправила ошибку, и уже 1 сентября меня перевели на дневное отделение. А многие из тех, кто потом стали моими лучшими друзьями, остались на заочном и, проявляя чудеса в учебе и общественной работе, пять лет просачивались в ряды полноценных студентов, а потом полжизни догоняли ровесников по линии должностей и учёных степеней. Да и мне, если говорить о карьере, суждено было проходить в каждую дверь последним...
Опять в моей жизни не было этого знаменитого Первого сентября – в новом учебном заведении. В 1939 г. я пошёл в школу с опозданием на несколько дней после отдыха в Крыму. Во время войны учебный год в школах начинался 1 октября. Теперь, 1 сентября 1950 г., я, как законопослушный гражданин, решил, что буду гулять ещё месяц, до официального начала занятий для заочников. И пошёл с утра гулять в буквальном смысле – изучать юго-восток Москвы, где был знаменитый автозавод имени Сталина (ныне ЗИЛ). Пришёл домой к ужину, а мать вручает мне письмо из деканата.
В советское время почта работала быстрее, чем в наши дни. Наверно, потому, что она была главным средством связи, а не таким незначительным, как сейчас. В середине ХХ века письмо, опущенное в почтовый ящик в Москве до 12-ти дня, доставлялось московскому адресату в тот же вечер. Письмо, адресованное в Ленинград и опущенное в Москве до полудня, приходило на следующий день до 12-ти дня.
Домашнего телефона в нашей семье в то время не было. Он был у нас недолго перед войной (И 1-77-99), но с началом войны летом 1941 г. телефоны и радиоприёмники у населения отобрали. В последующие годы, чтобы поставить телефон, надо было хлопотать, становиться на очередь, давать взятки, а мне этим заниматься не хотелось. Личный телефон у меня появился только в 1982 г. в результате переезда на другую квартиру.
Итак, на другой день, 2 сентября 1950 г., я пришёл на занятия и уселся где-то в глубине знаменитой 56-й аудитории. И там я узнал, что все остальные горе-заочники вчера на занятия явились, торжество 1 сентября пережили, и никто их из аудитории не гнал. Они стали самыми усердными студентами.
С поступлением на Геофак закончился самый мрачный период моей жизни – с 14 до 19 лет (1945 – 1950). Я окончательно обрёл свой путь, по которому иду и ныне. Были впереди препятствия и удары, торможения и замедления, но не было распутий, развилок, альтернатив, поворотов. Всё двигалось в одном направлении.
Глава третья
СТУДЕНТ ГЕОФАКА
3.1. На первом курсе
Я сразу стал ярым патриотом Геофака и географии, проникся походно-экспедиционной романтикой, выраженной в песнях геологов и географов. Нашим вожаком на первом курсе был недавний фронтовик Борис Леонидович Беклешов. Он руководил школой юнг (юных географов), водил нас в походы, приобщал к традициям. Я был на двух таких мероприятиях – в походе в Парамоновский овраг, около станции Турист, и в посещении Сьяновских пещер на реке Пахре. Бориса травили за «беклешовщину», пришивали и аморалку, загнали в гроб в 1957 г.
Важнейшим «географическим» открытием тех лет для меня стали девушки. Я был в школе жертвой раздельного обучения и не умел с ними обращаться, смешивал влюблённость с дружбой, был робок и застенчив. Но после мужской школы с её казарменной грубостью женственный Геофак показался мне раем. Я обрёл источники вдохновения.
В те годы студенты, особенно первокурсники, не замыкались в своих кафедрах. Я оказался в «Дружной шестёрке», которая состояла из трёх юношей и трёх девушек, сплотившихся в походе 7 ноября 1950 г. Поход был «звёздным»: несколько групп должны были с разных сторон прийти в одно место на Рогачёвском шоссе. Мы шли от станции Яхрома. Первая ночёвка у нас была холодная и сырая, на сеновале; вода сверху капала, утром нас потревожили вилы. Следующая ночёвка была тёплой, на полу в помещении сельской школы. У нас были письма к местным властям о содействии. Тогда даже самодеятельный туризм в Подмосковье без бумажки был не возможен. Зато обеспечить нам ночлег, если этого добровольно не сделал какой-нибудь местный житель, председатель колхоза или сельсовета был обязан.
При формировании групп для похода возникла заминка оттого, что некоторые девушки отказались идти с Борей Родоманом, но нашлась одна, которая рискнула (и написала в дневнике, что об этом не пожалела), её примеру последовали ещё две. Все трое стали моими прекрасными товарищами на многие годы. Все шестеро так подружились, что не хотели расставаться в Москве; не сразу по домам разъехались, а задержались на квартире одного из нас.
Подобных неформальных мини-групп, тоже возникших не случайно, на Геофаке было много. Из нашей «семьи» вышли гляциолог В.Г. Ходаков и ботаник С.С. Иконников. К нам примыкали: И.С. Михайлов, впоследствии ландшафтовед, почвовед и северовед; И.Н. Олейников, талантливый африканист, эрудит, полиглот, настоящий русский интеллигент; в его компании я провел два ярких десятилетия уже по окончании университета.
Курсовую работу первого курса, «Российско-Американская компания и её географическая деятельность», я выбрал как последнюю не разобранную тему из списка, вывешенного на лестничной площадке, потому что читал и дома имел книгу С. Маркова «Юконский ворон. Летопись Аляски»; из всех пяти книг о Русской Америке, найденных в Ленинской библиотеке, стал делать шестую и увяз, бросил... Руководитель Н.А. Бендер не объяснила мне своевременно, как из истории выделить географическое значение. На своей ошибке я позже учился сам, становясь методологом географии.
На мой провал в Русской Америке Игорь Олейников откликнулся остроумной поэмой. Я был изображён отважным командором, меня захватили и съели аборигены, но моими костями подавились. Мы тайно выпускали рукописный журнал «Пылесос», орган Галёрки (задних рядов поточной 56-й аудитории); в нём даже высмеивалась преподавательница марксизма-ленинизма Татьяна Акиндинова. Она красила волосы каждые две недели, а они потом линяли, проходя как бы разные цвета радуги. Краски для волос тогда были плохие. «Нас не среда заела – вторник», писал Олейников, имея в виду день семинаров по истории ВКП(б).
Другим объектом добродушных насмешек был преподаватель геодезии профессор П.В. Дензин. Он монотонно и невозмутимо читал свой курс, не считаясь с тем, что его никто не понимает и не слушает.
Не диво, что всегда студентов клонит сон
На лекциях его, но то одно, что он
Сам не заснул от собственного чтенья,
Гораздо большего достойно удивленья.
Это написал тоже Игорь Олейников. А профессор Дензин лишний раз продемонстрировал всю бессмысленность лекционного способа преподавания, особенно технических и математических дисциплин. Да, лекции в вузе нужны, но не в таком большом количестве. Они должны быть дополнениями и стимулами для самостоятельных занятий. Их должны читать только красноречивые ораторы, артисты своего дела. И такие лекторы у нас были. Они читали нам вводные курсы.
Введение в физическую географию читал милейший профессор Борис Павлович Орлов. Он был украшен окладистой седой бородой. Мы слушали его как зачарованные. Многие его выражения запоминались на всю жизнь. Но вот конфуз, о котором мы не знали – у Бориса Павловича почти не было научных статей, нечего было вставить в годовой отчёт. Лишнее доказательство, что быть лектором и быть учёным – не одно и то же, таланты нужны разные, но редки и прекрасны случаи, когда они совмещаются.
Введение в экономическую географию читал Юлиан Глебович Саушкин. Мои воспоминания о нём опубликованы в данной книге (см. статью «Наш Юлиан»), и я не стану их здесь повторять. Добавлю только, что своими манерами Юлиан Глебович «косил» под Ленина и не опровергал слухов, что является его побочным сыном. Об этом мне сказал Е.Е. Лейзерович в последнем телефонном разговоре с ним в августе 2014 г. (он скончался 29 августа).
Нелепость лекций в самой предельной форме продемонстрировал один случай. К нам в 56-ю аудиторию привели слепого доцента – преподавателя марксизма. Он щупал брайлевский текст и произносил его вслух. Коллеги со всего университета предоставляли ему по очереди каждый одну лекцию. Студенты, слегка ошарашенные, сидели тихо, занимались своими делами.