Летом 1951 г. я дважды стал жертвой интриг своих друзей при распределении на практику – геодезическую в Подмосковье и общегеографическую вдали от Москвы. Для геодезии формировались бригады по пять человек, а нас в дружной семье с осени прошлого года было шестеро. Исключили меня, но увеличенной бригады избежать не удалось: число студентов на курсе было 5 n + 1. Меня сделали бригадиром и поручили командовать пятью девушками. Радость моя по этому поводу оказалась, понятное дело, преждевременной…
Нас, всех первокурсников, около 150 человек, привезли в Можайск на пригородном поезде, который вёл паровоз. От вокзала шли пешком 15 км единой колонной до Красновидово. Это бывший посёлок для пенсионеров-железнодорожников, устроенный до революции, около деревни Аксаново. Там стояли рядом два кирпичных здания – Дом отдыха МГУ и наша Географическая станция. Мы жили в армейских палатках, по 20 кроватей в каждой. Нашим мучением был ранний подъём. Применялись изощрённые способы побудки: кричали в мегафон мерзким голосом, вводили в палатку тарахтящий мотоцикл и даже лошадь. Образовалось Общество борьбы с подъёмом, во главе его не стоял, а лежал почётный президент Игорь Олейников.
Как бригадир я получил под материальную ответственность разные инструменты и свалил их на траву под своей кроватью. Я решил воспользоваться теодолитом как телескопом и установил его на высоком берегу Москвы-реки смотреть на планету Венеру (теперь там низменный берег водохранилища). Тотчас же выстроилась очередь желающих. Я перепутал три верхних винта теодолита, которыми он выравнивается, с тремя нижними, которыми он прикрепляется к штативу. Теодолит упал на землю. Пришёл преподаватель Георгий Валентинович Господинов, постучал по винту камнем, что-то наладил. Моя репутация бригадира была подмочена ещё до начала работы.
Нам выделили полигон в поле недалеко от деревни. Предстояло вычертить план своего участка на мензуле. Там главное было точно определить координаты. А уж саму топографическую карту в привычном для нас виде набело чертили в конце практики, в камералке.
Девушки в моей бригаде собрались яркие. Одна из них, Нина Говорова, раньше танцевала в ансамбле Игоря Моисеева, но ушла из-за слабого сердца; она была склонна к полноте. Другая, Галя Постоленко, была на мой взгляд самой красивой девушкой на нашем курсе (и не выглядела одинокой – у неё среди однокурсников был признанный «друг»). Голубые глаза, золотые косы – чего же ещё? Её внешность и образ жизни послужили образцом для моего трактата «Идеальная девушка») (1972, 2015; есть в Интернете). Она горнолыжница, была доцентом нашего Геофака. Третья, Бэла Кириллова, мягкая, добрая, весёлая, уютная, всегда поднимала моё настроение. Её даже приставляли ко мне, чтобы стимулировать подготовку к какому-нибудь неприятному зачёту. Об остальных двух скажу позже.
Оказавшись в поле, мои девушки первым делом разделись и стали загорать, а я смотрел в трубу, не идёт ли преподаватель. Когда он приближался, они облачались в платья и сарафаны. Девушки загорали в двухчастных купальниках, которые уже были нормой в СССР, но ещё запрещены в католической Южной Европе. Рассказывают, что на пляже в Испании, то ли к Софи Лорен, то ли к Брижит Бардо подошёл полицейский:
– Мадам! В нашей стране не принято носить купальники, состоящие из двух частей.
– Какую же часть вы предлагаете мне снять?
Вместе с тем, в Советском Союзе по части одежды хватало своей дикости. Мужчинам нельзя было ходить в шортах даже в курортных районах около пляжей, таких сразу хватали и вели в милицию. Голые мужские ноги считались более неприличными, чем женские. В общественных местах (на улице, в метро) преследовали стиляг – тех, у кого брюки были уже 24 см. Потом боролись с мини-юбками у женщин. Мою однокурсницу Лену Маркову уже в новом здании МГУ, в 1953 или 1954 г., ругали за то, что она явилась на занятия в брюках (правда, мужских, с ширинкой спереди, потому что женских у неё ещё не было). За ношение обручального кольца при Сталине могли исключить из комсомола, а при Хрущёве обручальные кольца навязывались всем молодожёнам независимо от вероисповедания, которое, впрочем, даже не мыслилось, ибо все считались и притворялись атеистами.
В отношении женских тел я был крайним мордистом, а не фигуристом (по терминолексике Д. Ландау). Я смотрел только на лица и не обращал внимания на телосложение. Меня до одиннадцатилетнего возраста, когда мы жили вне Москвы, водили с мамой на женский пляж и в женскую баню, так что на голых баб я вдоволь насмотрелся в детстве, но стройных девушек среди них я не замечал или не запомнил. Я совершенно не разбирался в девичьих фигурах, вплоть до 1966 г., когда у меня самого впервые появилась подруга с красивым телом (но с лицом, оставлявшим желать лучшего).
Я был не опытен в сексе и страдал от этого. Я никогда не имел дела с женщинами старше себя, мне не от кого было набраться опыта. Я то и дело влюблялся в девушек, совершенно мне не доступных и даже относившихся ко мне с антипатией. Тем временем некоторые девицы присматривались ко мне, потому что над ними по обычаю довлела необходимость искать себе мужа. С этой целью они позволяли себя ласкать, но главное обещали только после свадьбы. Я был девственником до 26 лет, а первая женщина, которую без натяжки можно назвать моей любовницей, встретилась, когда мне было уже 34 года!
Лишь во второй половине жизни я в каком-то смысле наверстал упущенное и, став донжуаном поневоле, превзошёл большинство своих ровесников, но не по качеству, а по количеству. У меня, с точки зрения обывателей, вообще никогда не было нормальной личной и семейной жизни, не было настоящей взаимной любви до самого последнего времени. Возможно, отсюда проистекают мои достижения в науке – они были грандиозной сублимацией либидо.
Моя идиллия среди девушек на геодезической практике продолжалась недолго. Я видимо раздражал их тем, что не был похож на нормального мужчину (юношу, парня). Я оказался негодным командиром, а то, что я говорил, их возмущало.
– Бааариис! Ты становишься просто невынааасиимым! – блеяла Беба Давыдова.
Наташа Сивохо, самая некрасивая и тощая, вообразила, что я в неё влюбился. Она требовала, чтобы я не смотрел на неё даже в трубу. Но это могло быть производственной необходимостью, если я стоял с нивелиром, а она с рейкой.
Скандал разбирали на комсомольском собрании. Я должен был оправдываться и уверять, что Наташу я не люблю, что такое предположение – гнусная клевета, но мне, разумеется, никто не верил. Не мог же я вслух сказать правду: на самом деле я неравно дышу к Лене Марковой, а Наташа Сивохо мне не симпатична.
На собрании кричали «дети» (вчерашние школьники), а «взрослые» (бывшие фронтовики) благоразумно помалкивали. Им, членам партии, положено было участвовать в этом балагане. Но народ принял мудрое решение. Дабы я не пересекался с Наташей, бригаду разделили на две группы, по три человека, которые работали по полдня.
Фактически отстранив меня от руководства, девушки взяли инициативу в свои руки. Они нарисовали топографическую карту и зачёт (коллективный) сдали без меня. Я же с тех пор никогда не пытался стать каким бы то ни было начальником.
Наташа Сивохо, как и её подруга Галя Пстоленко, сделалась геоморфологом. Наташа не ходила замуж, ненавидела секс и осталась девственницей. Она всегда относилась ко мне плохо. Она каждую неделю ходила в театр, до самой своей кончины в 2020 г.
Похороны Потенота
Я много слышал о каком-то озере «Пионерском» (название неофициальное, данное, вероятно, юными географами) и всё мечтал его увидеть. Однажды в воскресенье, когда у нас в геодезическом лагере был выходной день, я отправился в поход один (12 км туда и столько же обратно), маленькое озеро посреди деревни увидел, был им разочарован, день провёл без еды и питья, зря натёр ноги до пузырей, а главное – пропустил нечто такое, что случилось в моё отсутствие. Уникальное, грандиозное событие, равного которому я никогда больше не встречал! Я не был его свидетелем, но рассказы о нём слышал настолько яркие, что почти почувствовал себя очевидцем.
В нашем лагере выделялась «Белая палатка» (более светлая, выцветшая), где жили бывшие фронтовики (участники войны). Там царила «свобода слова» (мат) и поведения (пьянки). Парни где-то подобрали галчонка и назвали Потенотом в честь знаменитого математика и геодезиста. Задача Потенота – нечто самое ужасное в курсе геодезии, большой камень преткновения для студентов. Я уже не могу объяснить, что это такое. Помню только, что 16 раз надо было повернуть трубу через зенит.
За Потенотом ухаживали слишком рьяно, его даже водкой поили. От такого нежного обращения птенец вскоре скончался. Ему устроили грандиозные похороны. Была гражданская панихида, говорили речи. Вырыли настоящую глубокую могилу. Гроб (ящик для теодолита) несли на полотенцах под звуки траурного марша. У могилы исполнили любимую песню покойного «Чёрные гусары».
На солнце оружьем сверкая,
Под звуки лихих трубачей,
По улицам пыль подымая,
Проходил полк гусар-усачей.
Чаще кубок наливай,
Чёрные гусары!
Звук трубы зовёт нас в бой. Эх!!!
Наливайте чары!
Похороны достигли апогея, когда покойного опускали в могилу. Был салют из ружей. Поэт Валерка Нефедьев бился в истерике, имитируя натуральные рыдания. Кидался в могилу с воплем: «Пустите меня к нему!» Многие люди плакали. Часть публики одно время стояла на коленях.
Сколько народу пришло на похороны? Давайте прикинем. Полтораста студентов нашего курса на геодезической практике. Столько же студентов более старшего курса на географической практике по специальностям. Примерно такое же количество первокурсников-геологов на геодезической практике. Не менее полусотни преподавателей. Это уже полтысячи. Далее, дом отдыха МГУ, отдыхающие и персонал; жители поселка Красновидово и деревни Аксаново; дачники; их воскресные гости из Москвы; родители некоторых студентов, приехавшие на выходной день. Получается никак не меньше тысячи!
Осенью, после 1 октября, дело о Потеноте и Белой палатке дошло до партбюро. «Это грандиозное кощунство! У вас было больше людей, чем на похоронах N!». На комсомольском собрании всего курса я выступил c яркой, пламенной речью, которая понравилась обеим сторонам, обвинителям и обвиняемым. Не помню, что я говорил, но думаю, что о чуткости в отношении к людям и необходимости смотреть на явления глубже. Партийным боссам моё выступление сначала понравилось, но позже, немного поразмыслив, они оценили его более критически и нашли всё же отклоняющимся от правильной линии. Я со своими зачатками свободомыслия выглядел уже немного подозрительно. Мне кажется, что именно с тех пор я стал известен не только своим однокурсникам, но и руководству факультета.
На следующее лето какие-то ребята пытались затеять нечто похожее на похороны Потенота, но ничего не получилось. Такое не может повториться.
3.4. В Крыму на «практике»
После геодезической практики в подмосковном Красновидове нашему курсу полагалась общегеографическая практика в трёх местах – в Хибинах, на Западном Кавказе и в Крыму. Соответственно, студенты разделились на три сорта. В Хибины попали самые активные, уже проявившие себя в науке, бывшие юнги, известные преподавателям. Второй сорт – маршрут через Красную Поляну до Чёрного моря под руководством знатока Средиземноморья Елены Николаевны Лукашовой тоже выглядел престижно. Там оказались и мои друзья по ноябрьскому походу. Ну, а Крым, это, по мнению многих студентов, пошлое пляжное место, достался «отбросам общества».
Нас было около 40 студентов в поезде Москва – Севастополь, из них 35 девушек и пять парней, из коих три были бывшими фронтовиками, они нам очень пригодились, на них держалась вся группа. Наши девушки сразу же приклеились в тамбуре к матросам (курсантам?), обменялись с ними адресами, а минимум двое, Бэла Кириллова и Вера Бабкина, впоследствии вышли за кого-то из этих моряков замуж и поехали с ними на Дальний Восток, где прожили
бóльшую часть жизни.
Нашими руководителями были физикогеографы, Юрий Павлович Пармузин, исследователь Сибири, и Людмила Алексеевна Михайлова, занимавшаяся зарубежными странами. Мы сошли с поезда в Джанкое, где познакомились с хозяйством в степи. Побывали в Симферополе, где ещё ходил узкоколейный трамвай. Посетили «Ханский парк культуры и отдыха» в Бахчисарае и поднялись на Чуфут-Кале. Ночевали на базе геологов. Дальше мы шли пешком через горы до Ялты и вдоль берега до Гурзуфа. Девушки шествовали в купальниках, мальчики – в длинных и широких брюках до пят или в трусах. Вещи везли на грузовике, с которым мы регулярно воссоединялись для обеда и вечером перед ночлегом. Среди нас была одна татарка (видимо, казанская) Роза Мажитова. Руководители просили не говорить при ней о выселении крымских татар.
Я шёл без рюкзака, обвешанный разными вещами На мне болталась полевая книжка, которую я сразу же потерял в Большом Каньоне. Через него мы поднялись на Ай-Петри и заночевали на метеостанции. Там полагалось встречать восход солнца. Я приготовился разинуть рот от восторга. На крыльцо вышел Пармузин и смачно зевнул.
– Ерундово тут!
Так он унизил Крым своей Сибирью. Но я воспринимал мир иначе. Мне повезло, что Землю я всю жизнь постигал «по нарастающей»: Крым, Кавказ, Памир, Гималаи; европейская часть СССР, Западная Сибирь, Восточная, Дальний Восток; Россия, другие советские республики, дальнее зарубежье и т.д. Я возвёл это в метод и всем советую для географического воспитания.
В Ялту мы спускались стремительно, через роскошные хвойные леса. Заглянули на водопад Учан-Су. Ноги ломило от усталости. «Подъём тяжёл для сердца, спуск – для ног», отметил я про себя. Заночевали в посёлке Магарач, в начальной школе, на полу, среди парт – у самого моря. Пармузин держал свою отдыхающую семью в соседнем доме. На следующий день мы по берегу пришли в Гурзуф и там расположились камералить – подводить итоги первой части практики.
Где-то рядом находился легендарный Артек. За ним возвышался Аюдаг. Восхождение на него в программе нашей практики не значилось, но я не мог просто так пройти мимо знаменитой горы. После обеда я самовольно покинул базу, подъехал на попутном грузовике и начал подниматься напрямик по крутому склону со стороны суши. Я продирался сквозь кустарник, потерял выпавший из кармана кошелёк со всеми деньгами и паспортом, спустился, нашёл и опять поднялся, а потом обогнул гору с юга и одно время висел над морем, держась только за кусты. Оттуда достиг вершины. Там лежали записки от восходителей (детей), я их забрал и положил свою. Спустился вниз по удобной Партенитской тропе. Вернулся на Гурзуфскую базу в темноте. А все свои карманы я с тех пор, если они не застёгиваются, скрепляю английскими булавками. Не удивляйтесь, что я и сейчас этими булавками обвешан.
Приговор мне вынесли сначала предварительный. «Завтра все пойдут вдоль берега, а Родоман поедет на машине. Послезавтра мы поднимемся на Чатырдаг, а Родоман останется внизу». Наутро в кузов нашего грузовика посадили меня и ещё трёх или четырёх девушек, у которых были «критические дни», и повезли на поляну у подножия Чатырдага. К вечеру туда пришли все остальные. Суд состоялся в начале ночи, при свете костра.
– За такие проступки мы удаляем с практики, но, учитывая, что Родоман совершил это в порыве своего географического энтузиазма… – примерно так они говорили и помиловали меня частично. Совсем не выгнали, но на Чатырдаг не взяли. Я отсиживался в лагере.
На следующий день мы проскочили через Алушту и остановились в Рыбачьем (бывший Туак). У рыбаков купили много рыбы и сварили её в ведрах. Я был очень голоден, но рыбу есть не умел. Мама готовила мне котлеты, убирала кости из селёдки, а тут… Вооружившись пластинкой черного хлеба, я с жадностью взял в рот кусок рыбы, что-то проглотил и сразу же ощутил в горле множество костей. «Первая помощь» (постукивание по спине, питьё воды и т.п.) не помогла.
Шофёр выпил 300 г водки, ребята-фронтовики по 150. В таком виде им пришлось везти меня в больницу. Дорога до Алушты была ещё не асфальтированная, а грунтовая, отчасти выдолбленная в скалах и очень извилистая. По кузову от борта к борту каталась плохо привязанная бочка с бензином (обычное дело в экспедиции). Сидеть в кабине я отказался, потому что хотел смотреть по сторонам.
– Инструментов для извлечения рыбьих костей в Алуште нет, – сказали врачи. – Поезжайте в областной центр.
Меня закутали в моё одеяло. При свете фар я видел Кутузовский фонтан. (В наши дни более новая дорога проходит через перевал в другом месте). В Симферополь прибыли на рассвете. Остановились возле областной больницы.
– Ворвались мне ночью три пьяних… Простите, ви один бил трезвий. Ворвались и кричат: «Ми рибаки! Ми подавились рибьей костью!» – вспоминала потом дежурная врачиха.
Дожидались приёма лёжа в кузове с попыткой уснуть и согреться на солнце. Когда начался рабочий день у врачей, меня в присутствии сопровождавших ребят положили на операционный стол и вытянули так, чтобы моя глотка, пищевод, кишечник и задний проход образовали одну прямую линию, и стали засовывать в меня широкую металлическую трубу. Я хрипло ревел. Успел сказать или сунуть ребятам записку: «Родителям не сообщайте». До или после этой операции меня сажали и давали глотать вату, смоченную раствором (взвесью) бария. (Для обнаружения инородного тела просвечиванием надо было покрыть его металлом). Один клочок ваты в пищеводе застрял, второй прошёл. Исследования не дали результатов. Ребята уехали, меня оставили в больнице. Рюкзак со всеми личными вещами был при мне.
Вокруг больницы располагался большой сад, больные гуляли по нему в белом нижнем белье. Мужчины в рубашках и кальсонах, а женщины в длинных ночных рубашках. В таком виде и тут разворачивался флирт. Медсёстры сновали по саду и делали уколы. Вот сидит на скамейке парочка, а сестра, не говоря ни слова, подходит, заголяет попу и всаживает шприц. И я не получал от лекарей ничего, кроме уколов. Примерно на четвёртый день встрепенулся и потребовал какого-то решения. К тому времени ощущения от проглоченной кости заметно ослабли. Меня выпустили из больницы со справкой: «Диагноз –?; выписывается по собственному желанию».
Попутный шофёр, везший меня в Ялту, оказался из Феодосии. Я поделился с ним тёплыми воспоминаниями. Феодосия – моя вторая родина. Да нет, первая! Родители зачали меня в сентябре 1930 г. на балконе дома Айвазовского. И с ними я провёл там незабываемый конец лета 1939 г.
С машины я сошёл, не доезжая Ялты, и начал спускаться в Нижний Магарач. «Культурный ландшафт» Крыма был тогда очень своеобразным – сплошной проходной двор и сад, без заборов. Темнота застала меня недалеко от берега. Я расстелил своё байковое одеяло (мечта иметь настоящее шерстяное одеяло осуществилась только в конце ХХ века) и переночевал в нескольких сотнях метров от цели. Утром получил ключи от школы и поселился один в пустом классе среди парт, без представления о том, что делать дальше. Бродил по пляжу, увидел качающийся на волнах помидор. Frutti di mare! Не съесть ли мне его?
Соседи заметили, пригласили на обед. Помню большую тарелку борща, розовую от сметаны, пышный белый хлеб. На следующий день пришла депеша от родителей. Они ничего не знали, но что-то чувствовали…
ТРИСТА РУБЛЕЙ ПЕРЕВЕДЕНЫГУРЗУФ ТЕЛЕГРАФОМ
Я сходил в Гурзуф, получил деньги, поел в столовой. Каменистый пляж по дороге был малолюдным. Встречались купающиеся нагишом. Ночью их ловили пограничники, требовали паспорт. Застигнуть парочку за интимным занятием – высшая радость для измождённого службой солдата, обутого в жару в кирзовые сапоги с портянками.
Ещё день-другой, и я воссоединился в Гурзуфе со своими товарищами. Они прошли Восточный Крым, побывали в Коктебеле и на Карадаге. Меня встретили трогательно, у девушек на глазах виднелись слёзы. Мне всё простили, но моя учебная практика, с «нормальной» точки зрения, должна считаться полностью проваленной. Я потерял полевую книжку и больше ничего не записывал, я уклонился или был отстранён от всех камеральных занятий, не участвовал в полевой работе много дней после скандала с Аюдагом и рыбьей костью. Я был на маршруте праздным туристом и паразитом, ни в чём не помогал ребятам. Но именно в таком качестве я страстно полюбил Крым и не хотел с ним расставаться.
3.5. Крым после «практики»
Закончилась практика, студенты начали разъезжаться, кто-то остался в Крыму отдыхать, а я – продолжать путешествие. Мы погрузили в машину 80 пустых банок из-под баклажанной икры и повезли сдавать. На вырученные и на другие деньги купили еды, в том числе 5 кг сливочного масла. Продавщица сказала, что завернуть его не во что – таких больших листов бумаги ей не выдают. Газеты поблизости не нашлось. Я взялся нести это масло без упаковки. Я шёл по щебнистой дороге и прижимал к животу и груди огромный кусок масла, ни во что не завёрнутый. Оно расплывалось, наползало мне на локти. Его подбирали с земли, опять клали мне на руки. Мы шли нетвёрдым шагом: в магазине выпили по стакану «Портвейна таврического». На моей рубашке из серого сурового полотна образовалось огромное масляное пятно. Я без труда отстирал его в море.
Съездили в Ялту. Я и фронтовик Евгений Селиванов остановились на пригорке у моря и задумчиво смотрели на женский пляж.
– Не странно ли, – сказал Женя, – тут, в центре города, можно видеть голых женщин, прилично ли это?
К нам подошёл милиционер.
– Граждане, где вы стоите? Вы же клумбу топчете!
Вечером я сел на теплоход «Грузия» палубным пассажиром и отправился в Феодосию. Это была другая «Грузия», не та, на которой мы шли в 1939 г. Прежняя была потоплена во время войны. И Феодосия была уже не та. Пропал её средиземноморский многоэтничный колорит. Отсутствовали крымские татары, греки, армяне. Не было больше вкусных чебуреков и пьянящей бузы. Город наполняли выходцы из российского черноземья и Восточной Украины.
Я обошёл улицы, знакомые с детства, и заночевал в школе на балконе. Когда встал утром застёгивать брюки, то увидел школьников, выстроившихся на линейке перед Первым сентября.
Моё пребывание в Феодосии отметилось мелким подвигом в моём стиле. Я с компасом, двигаясь строго на север, за один день пересек перешеек, пройдя пешком от Черного моря до Азовского, омочил ноги в Сиваше; вернулся в Феодосию на попутной машине.
Следующий раз я ночевал на плоской крыше дома у какого-то шофёра, который меня полюбил и хотел оставить у себя отдыхать, но я от него сбежал. В открытом грузовике, игравшем роль автобуса, приехал в Керчь.
– Турист, плати деньги!
– Во-первых, я не турист, а во-вторых, денег у меня нет, – крикнул я шофёру и обратился в бегство.
Я поднялся на гору Митридат, где пытался отличить античные руины от памятников Великой отечественной войны, уже заметно разрушившихся всего за шесть лет. Примостился спать у мемориала советским воинам на скамейке шириной 12 см, но уснуть не смог, прежде всего, от холода. Я быстро пересёк пешком Керчь с юга на север и остановился около Булганакских грязевых вулканов. Я приблизился к одному из них и погрузился в жижу одной ногой. Грязь пришлось отмывать в Азовском море, на берегу которого я переночевал в скирде соломы. Вода в этом море не очень солёная, я её пил.
Из Керчи до Феодосии я ехал зайцем на открытой площадке трофейного вагона. От Феодосии до Симферополя продолжил автостоп и однажды проехал на легковой машине с парой супругов. Это была всего лишь четвёртая в моей жизни поездка в легковом автомобиле и единственная платная в Крыму – я дал три рубля.
От Симферополя до Москвы я ехал в автобусе, ничем не отличавшемся от городского. Ночевали в Харькове, кто-то в гостинице, а я в автобусе, перед этим немного посмотрев город. Пассажиры заметили, что я ничего не ем, и стали меня кормить. Объездных дорог ещё не было, мы проезжали по главным улицам через центры Белгорода, Курска, Орла, Тулы.