ГЛАВА XI
Ничего, однако ж, не случилось так, как располагалось. Чичиков проснулся гораздо позже, нежели думал — это была первая неприятность. Вставши, он ту же минуту послал узнать, заложена ли бричка и всё ли готово; но донесли, что бричка была не заложена и не всё готово — это была вторая неприятность. Он приготовился принять не очень ласково нашего друга Селифана и, полный нетерпения, ожидал только, какую тот представит с своей стороны причину и оправдание. Скоро Селифан показался в дверях, и господин имел удовольствие услышать те же самые речи, какие обыкновенно слышатся всегда от прислуги, в таком случае, когда нужно скоро ехать.
“Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать”.
“Ах, ты!..” Здесь было вставлено выражение, в важных случаях необходимое, без которого у нас на Руси делается дело как-то лениво. “Зачем же ты прежде об этом не вздумал сказать? Не было времени, что ли?”
“Да время-то было… Да и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно будет совсем переменить, потому что оно теперь по милости вашей подгрязнило… А уж перед у брички совсем, Павел Иванович, расшатался, так что и двух станций не сделает”.
“Ах ты, подлец эдакой! Какой урод тебя, дурака эдакого, на свет пустил. Да где у тебя-то глаза были до этих пор. Ведь три недели сидели на месте — хоть бы заикнулся. А вот к последнему часу и пригнал, чушка ты проклятая; именно к последнему часу: тут бы вот садиться да ехать, а он вот тут-то именно и нагадил. Ведь ты ж знал это всё? Отвечай. (Здесь герой наш назвал его кажется, рылом.) Знал? А?”
“Знал”, отвечал Селифан, потупивши голову.
“Ну, так зачем же ты мне тогда не сказал?”
На этот вопрос Селифан ничего не отвечал, но, потупивши голову, казалось, как будто бы безмолвно говорил сам себе: “Вишь ты, как оно мудрено случилось: и знал ведь, да и не сказал”.[Вместо “Вишь ты ~ не сказал”: Вишь как оно случилось. ]
“А вот теперь ступай, приведи кузнеца, да чтобы в два часа всё было сделано! Слышишь?”
Селифан уже оборотился было к дверям, с тем, чтобы итти выполнять данное приказание, но остановился, и Чичиков услышал еще кое-какие извещения в прибавку к прежним. [Вместо “но остановился ~ прежним”: как вдруг остановился неожиданно, и Чичиков имел удовольствие еще услышать кое-какие речи. ]
“Да еще, Павел Иванович, серого-то коня, право, хоть бы продать, потому что он, Павел Иванович, подлец; право, только, можно сказать, помеха другим”.
“Да, как раз вот теперь его, небось, стану продавать”.[Да вот как раз я пойду теперь продавать его. ]
“Ей-богу, Павел Иванович, т. е. он только что на вид, а на деле-то он самый лукавый конь. Такого коня т. е. нигде не найдешь”.
“Об этом будет время в другом месте подумать; ступай за кузнецами”.
Герой наш сделался совершенно не в духе. Швырнул на пол саблю, которая ездила с ним в дороге для [страху] внушения надлежащего страху кому следует. [которая неизвестно для какой причины ездила с ним в дороге и лежала около него в бричке. ] Около четверти часа[Четверть часа] слишком провозился он с кузнецами, покамест сладил, потому что кузнецы, как водится, были[потому что кузнецы были, как водится] отъявленные подлецы и, смекнув, что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Чичиков, как ни горячился, называл их и мошенниками, и разбойниками, грабящими проезжих, намекнул даже на страшный по смерти суд, [называл их и подлецами, и разбойниками, которые грабят проезжающих, намекнул даже им и на будущую жизнь и на страшный суд] но кузнецов ничем не пронял: они[и они] совершенно выдержали характер и не только не отступились от цены, но даже провозились около брички, вместо двух часов, целых пять. [провозились, вместо двух часов, с небольшим пять. ] В продолжении этого времени[в продолжении которого времени] Чичиков испытал приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане всё уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки, [веревочки да бумажки] да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к сидению на месте, видит из окна плетущиеся фигуры, толкующие об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством изредка подымающие глаза, чтобы, взглянувши на него, опять продолжать свою дорогу, и это равнодушие всякий раз[опять пойти своею дорогою, что всякий раз] как будто растравляет сильнее нерасположение духа. Всё, что ни есть, что ни видит он: и лавчонка[Всё: и лавчонка] против его окон, и вывеска, и голова старухи, живущей в супротивном доме, и подходящей в это время к окну с коротенькими занавесками, — всё ему гадко, однако ж он не отходит от окна. Стоит то позабываясь, то обращая вновь какое-то противовольное внимание на движущееся и недвижущееся в улице и не думая и не не думая, а между тем с досады душит какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется о стекло. Но желанная минута наконец настала. [“Но желанная ~ настала” вписано. ] Наконец всё было готово: и перед был как следует налажен, и колесо было обтянуто новою шиною, и кони приведены с кузницы, и разбойники-кузнецы отправились, считая полученные целковые и пожелавши всякого благополучия, и бричка, наконец, была заложена, и два горячие калачи, только что купленные, были внесены в бричку, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у кучерских козел, и сам герой наш при взмахивании картузом, производимым беспрестанно половым в том же демикотонном сертуке и при желании его счастливой дороги, при трактирных и чужих кучерах и лакеях, собравшихся позевать на то, как выезжает чужой барин, и при других прочих, всегда сопровождающих выезд обстоятельствах, сел в экипаж, — и бричка, в которой ездят холостяки и помещики, имеющие около сотни душ крестьян, которая так долго[В подлиннике описка: дорого] застоялась в городе и может быть так даже надоела читателю, наконец, выехала из ворот гостиницы. “Слава тебе, господи”, подумал Чичиков и перекрестился. [“Слава ~ перекрестился” вписано. ] Селифан хлыснул кнутом, к нему подсел сначала повисевший несколько времени на ступеньке Петрушка, и господин средних лет и благоприятной наружности, герой наш Чичиков, усевшись на грузинском коврике, покрывавшем поклажу, находившуюся в бричке, заложивши за спину себе кожаную подушку, притиснув совершенно два горячие калача, пошел опять подплясывать и покачиваться, потому что мостовая имела уже известную читателям подкидывающую силу. [потому что мостовая, как уже читатель знает, имела подкидывающую силу. ] С каким-то неопределенным. чувством глядел он на домы, стены, заборы и улицы, которые тоже, с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад, и которых, бог знает, сулит ли ему участь увидеть еще когда-нибудь в продолжении своей жизни. При повороте в одну из улиц, бричка должна была остановиться, потому что во всю длину улицы проходила бесконечная погребальная процессия. Чичиков высунулся, [Герой наш высунулся было из брички] чтобы рассмотреть, кого хоронят. Гроб был открыт и несен на траурном катафалке. С каким-то неизъяснимым, странным чувством и вместе с некоторого рода испугом узнал он прокурора, с теми же неподвижными чертами, какие всегда видны были на нем и при жизни; один нос только казался больше и острее; густые брови были также приподняты, хотя глаза уже давно смежились. Исполненный неприятных ощущений, он тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задернул занавески. В это время, когда экипаж был таким образом арестован, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпы, рассматривали, кто как, в чем и на чем ехал, и может быть внутренне считали, сколько числом шло пешком, а сколько ехало в карете. Он сам отчасти занялся рассматриванием в стеклышко, находившееся в кожаных занавесках. За гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Заметивши их, он начал побаиваться, чтобы не узнали его как-нибудь по экипажу. Но им было не до того: они даже не занялись разными житейскими разговорами, которые обыкновенно в это время занимают провожающих покойника. Все мысли их были в это время сосредоточены в самих себе. Они думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как он возьмется за дело, как примет всё. За чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты кое-каким живым разговором. Может быть они тоже говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, которые он без сомнения даст, и говорили о вечных своих фестончиках и нашивочках. Наконец, за каретами следовали пустые дрожки, вытянувшиеся гуськом. Наконец, и ничего уже не осталось, и герой наш мог уже ехать. Открывши кожаные занавески, он вздохнул и от души произнес: “Вот прокурор жил, жил, а потом и умер! И вот, я думаю, напечатают в газетах, что скончался к всеобщему прискорбию подчиненных и всего человечества почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг… Много напишут всякой всячины; прибавят еще, что сопровождаем был плачем и рыданием вдов и сирот, а ведь если разобрать хорошенько дело, так у тебя, может быть, на поверку всего и было только, что густые брови”. Тут он закричал Селифану: “ехать поскорее” и подумал тем временем про себя: “Это однако ж хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника”.
Бричка между тем поворачивала в более пустынные улицы; наконец потянулись уже одни длинные деревянные заборы, предвещавшие приближавшийся конец города. Вот уже и мостовая кончилась; вот и шлахбаум; вот уже город назади, и вот уже ничего нет — и опять в дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути вновь пошли писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами, горшками, ребятишками. Мужик пешком в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем с деревянными лавчонками, мучными бочками, калачами, лаптями и прочею мелюзгой, рябые шлахбаумы, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, рыдваны помещичьи, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и надписью: “такого-то артиллерийского полку”, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, лентами мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий вдали колокольный звон, вороны, как мухи, и горизонт без конца… Русь! Моя пустынно [необъятно] раздольная родная Русь. Святым крестом своим осени тебя святой, [забубенная] звенящая [Русь] моя Русь… Что слышится мне в тоскливой твоей песне, несущейся по тебе от моря до моря. Что слышится в ней и зовет и хватает меня за сердце [Почему всё поет в тебе] какие лобзающие звуки несутся мне в душу и вьются около моего сердца… чего ты хочешь от меня, какая непостижимая связь, что глядишь ты мне в очи, и всё, что ни есть в тебе, вперило на меня очи… Еще недоуменно смотрят чуткие очи и уже главу мою осенило грозное облако движущееся и благотворно освежит и онемела мысль пред пространством, потерявшим конец и как <1 нрзб.> много дождя. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца! Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему. Как грозно и мощно объемлет меня величавое пространство! и какой страшной силой отразилось в глубине моей, вмиг осветились[Далее текст (2 строки) не поддается прочтению; читаются лишь отдельные слова. ] какую сверкающую чудную незнакомую земле даль. Русь![Вместо “Русь! Моя пустынно ~ Русь!”: Эх ты Русь моя! Моя забубенная, разгульная, распривольная, расчудесная, расцелуй тебя бог святой, земля. Как не родиться в тебе беспредельной мысли, когда ты сама без конца! На твоем ли да на широком просторе не развернуться! Уж здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где пройтись ему. Где же развернулось столько божьего свету? Бездонная моя, глубина и ширина ты моя! Что же движет, что говорит во мне неслыханными речами, когда вонзаю очи в эти недвижимые, непоколебимые моря, в эти потерявшие конец степи? У! как грозно и мощно объемлет меня величавое пространство! Какая широкая сила и замашка заключилась во мне! Как несут меня могучие мысли. Силы святые, в какую даль, в какую сверкающую, чудную незнакомую земле даль! Что же я?
Эх, Русь!..
На отдельном листе, вклеенном между лл. 124 и 126 рукописи ПБЛ3, набросок: Русь! Русь! вижу, вижу тебя из моего [дальнего] чудного прекрасного [заключенья] далека тебя вижу. Бедно [однообразно], разбросанно и неприютно в тебе. Не повеселят, не испугают взора дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства города с многооконными высокими дворцами, выпирающие <?> [среди водных пропастей и гор, уходящих [улетающих] в небо, ущельев и громадных] вросшие в утесы. Картинные дерева и плющи, вросшие [среди] [орошаемые] покрываемые шумом и пылью водопадов. Не <1 нрзб.> и далеко уходящие над головой вверху каменной глыбой устремленных вдаль вечные линии гор, сияющих, несущихся [ясно и легко] в серебряные ясные небеса.
[Дорога среди стремнин в] Открыто-пустынно и ровно всё, как точки, как значки [поставленные для чего-то] неприметно торчат в равнинах невысокие твои города [и кажись куда отстали <2 нрзб.> от западных разнообразных <1 нрзб.>] Но что влечет меня, [какая тайная] непостижимая тайная сила. Почему мне слышится и слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая несущаяся по всей ширине [твоей] и длине твоей от моря до моря песня. Что в ней, в этой песне. Что <1 нрзб.> и зовет, и рыдает, и хватает за сердце. Какие звуки болезненно лобзают и стремятся мне в душу и вьются около моего Фраза не закончена. Русь, чего же ты хочешь от меня? Какая [непостижимая тайная] необъятная непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня [очи] полные ожидания очи?]
“Держи, держи, дурак”, кричал Чичиков Селифану. “Вот я тебя палашом”, кричал скакавший навстречу фельдъегерь, с усами в аршин: “Не видишь, леший дери твою душу, [не видишь, дери чорт твою душу] казенный экипаж”.[Далее начато: С громом и пылью пронес<лись> оба экипажа, один мимо другого, в разные стороны. Облако пыли осталось после исчезнувшей как призрак вдали тройки]
Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога, и как она чудна сама эта дорога. Чистый ясный день, осенние листья, холодный воздух… Покрепче в дорожную шинель, [Покрепче в шинель и в шубу] шапку на уши! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила тело, и уже сменила ее приятная теплота. [и сменила ее скоро приятная теплота; а. и скоро сменила ее приятная теплота. ] Кони мчатся. Как соблазнительно крадется дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся “Не белы снеги”, и сап лошадей, и быстрый шум колес, и уже храпишь, прижавши[прижавшись] совсем к углу соседа. Проснулся: пять[восемь] станций убежало назад; луна, неведомый город, ночь, церкви с старинными деревянными куполами и тонкими чернеющими остроконечьями;[и тонкими остроконечьями] темные и белокаменные домы. Сиянье месяца там и там: как белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам;[как белые полотняные платки разбросалось по ним] косяками пересекают их черные, как уголь, тени, как сверкающий металл блестят озаренные деревянные крыши, [блестят деревянные крыши] и нигде ни души: всё спит. Один одинешенек разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке — что до них! А ночь! Небесные силы, какая ночь совершается в вышине![А ночь! Какая ночь деется в вышине!] А воздух! А небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей раскинувшееся так необъятно, звучно-ясное… Но дышит свежо в самые очи холодное дыхание ночи и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь[Вместо “раскинувшееся ~ дремлешь”: так необъятно раскинувшееся, так почти звучно-ясное!.. Свежо дышит в лицо тебе дыхание ночи и убаюкивает тебя, и дремлешь ты] и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный прижавшийся в углу сосед. Проснулся — и уже опять[Проснулся — уже опять] перед тобою поля и степи; нигде ничего, везде пустырь, всё открыто. Верста с цыфрой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне[на побледневшем небосклоне] золотая полоса. Свежйе и хлеще становится ветер, [Свежее и хлеще ветер] покрепче в теплую шинель… Какой славный холод! Какой чудный обнимающий вновь тебя сон! Толчек — и опять проснулся: на вершине неба солнце. “Полегче, легче”, слышишь голос; телега спускается с кручи; внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем, деревня, избы рассыпались на косогорье, как звезда блестит крест[Вместо “как ~ крест”: блестящей звездою крест] сельской церкви в стороне, болтовня мужиков и желанный аппетит[и чертовский аппетит] в желудке. Боже, как ты хороша подчас далекая-далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала. А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений… Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не вовсе прозаические грезы. А посмотрим, чту он чувствовал. Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал[ничего; он поглядывал] только изредка назад, желая увериться, точно ли выехал[назад, как бы желая увериться, действительно ли он выехал] из города; но, когда[но после, когда] увидел, что город уже давно скрылся, что ни шлахбаума, ни кузниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно, и даже белые[и белые] верхушки каменных церквей давно спрятались, он занялся только своей ездою, посматривал покойнее направо и налево, и город N как будто бы не был вовсе или он проезжал его бог знает в какое давнее время. [как будто бы не был, как будто бы бог знает в какое давнее время он проезжал его и видел. ] Иногда только[Иногда только в самых беглых чертах] в необъемной картине, в сжатых рамках и в уменьшенном виде представлялись ему городское общество, губернатор, бал, висты до петухов, осетрина, белуга, гостиница, странное смущение и конфузное свидание с чиновниками, но всё это становилось [всё] бледнее, бледнее, [губернатор и бал, остряк почтмейстер, медведь Собакевич, сахар Манилов [подлец], гостиница, вечные висты до петухов, осетрина, белуга, шампанское, Ноздрев, объятия и слова: почтеннейший Павел Иванович, но всё это отражалось в памяти его бледнее и бледнее] подобно последним оттискам какой-нибудь яркой гравюры. Или тем ярким пятнам, которые [долго беспрестанно носятся перед нашими глазами] мерещатся в глазах наших после того, как мы глядели пристально [и долго] на понизившееся и утонувшее в [великолепном блеске] невыносимом блистании солнце. Долго еще отпечатываются горячо и ярко эти пятна[Над строкой начато: Эти пятна носятся перед нами] на всем, что ни видит глаз наш: на полях, озарённых вечерним блеском, с проснувшимся шумом насекомых, с приподнявшимися тоненькими стебельками, увенчанными яркими искрами полевых тонких цветов, на красноватой пыльной дороге, на старенькой крыше сельской лачуги, обросшей дикой полынью, на складывающейся скирде свежего сена, [издающего благоуханный запах на всё поле] и на мужиках, подымающих его на вилы, словом, на всем круглятся и носятся эти пятна, сначала раскаленные и яркие, потом бледнее и бледнее и, наконец, уже потухнувшие они всё еще носятся перед глазами нашими, темнея, как свинцовые пули. Но и их уже нет и стоит один <2 нрзб.> только свежеющий воздух да тонкий чудесный запах [свежего сена] скошенной [высохшей] травы, несущийся по всему полю. Наконец Чичиков перестал вовсе думать, стал слегка закрывать глаза и склонять голову к подушке. Автор признается, что этому даже отчасти рад, находя таким образом случай поговорить о своем герое, ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то дамы, то чиновники, то балы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех мелочей, которые кажутся только мелочами, когда <1 нрзб.> [А в свете] покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела. Итак, теперь всё, совершенно всё отложим в сторону и займемся исключительно нашим героем.
Прежде всего автор должен сказать, что он весьма сомневается, чтобы избранный герой его понравился читателю. Дамам он не понравится, [а. Дамам не понравится наш герой] это можно сказать наверное, ибо дамы требуют, чтобы герой был совершенен во всех частях, чтоб это было такое совершенство, чтобы ни пятнышка, если только безделица какая-нибудь — как-нибудь нос не так[а. совершенен во всех частях, как только можно, что если только безделица какая-нибудь, как-нибудь нос не так, так уж беда] или что-нибудь не так хорошее к душевным качествам, так беда. Никакой цены не дастся автору, хоть как глубоко ни загляни он в душу, [а. хоть загляни глубоко, как только возможно] хоть отрази чище зеркала образ человека. Самая полнота и средние лета героя тоже очень не понравятся; герою полноты ни в каком случае не простят, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: “фи, такой гадкой”. Увы, всё это известно автору, [а. Увы, всё это известно ему вперед] но что же делать. До сих пор как-то автору еще ничего не случилось произвести по внушению дамскому и даже он чувствовал какую-то странную робость и смущение, когда дама облокотится на письменное бюро его. Теперь, конечно, всё прошло, даже и смущения не чувствует он. Воспитанный уединением, суровой, внутренней жизнию, не имеет он обычая смотреть по сторонам, когда пишет, и только разве невольно сами собой остановятся изредка глаза только на висящие перед ним на стене портреты Шекспира, Ариоста, Фильдинга, Сервантеса, Пушкина, отразивших природу таковою, как она была, а не таковою, как угодно было кому-нибудь, чтобы она была. [Итак, в герое своем один автор господин]. И если не найдут причины в самом творении, почему избран [герой] такой-то герой, а не другой, [то автор не обязан пояснять <2 нрзб.>] ибо автор ничего не пояснит и не прибавит [и не даст ответа]. Но почему не избрал он в герои совершенного и добродетельного человека, это другое дело, это и можно сказать. А по весьма законной причине не выбран добродетельный человек. Потому что хоть на время нужно дать какой-нибудь роздых бедному добродетельному человеку, потому что бедного добродетельного человека обратили в какую-то почтовую или ломовую, и нет писателя, который бы не ездил на нем, потому что, обративши его в лошадь, то и дело хлещут его кнутом, понукают да пришпоривают, не имея < 1 нрзб.> никакого и до того изморили, что теперь вышел он бог знает что, а не добродетельный человек. Одни только ребра да кожа видны на нем, а уж и тени нет никакой добродетели. [Вместо “Или тем ярким ~ добродетели”: или, лучше, было похоже на те пятна, которые мы видим, поглядевши пристально на солнце и потом зажмурив глаза. Сначала они круглятся горячо и ярко, потом понемногу темнеют и, наконец, становятся темными, как пули. Наконец, герой наш перестал думать и об этом, начал слегка закрывать глаза, наконец, склонил голову к подушке. Автор признается, что этому очень рад, ибо наконец может поговорить о своем герое, не опасаясь, чтобы ему помешали, как было доселе.
Прежде всего должно сказать, что он сомневается сильно, чтобы избранный им герой понравился читателям, а особенно дамам, ибо дамы требуют непременно, чтобы герой был совершенен во всех частях и во всех отношениях, и физически и нравственно, как говорится, без пятнышка. Автор предвидит уже заранее, что и самая наружность его героя, полнота и средние лета будут им очень не по вкусу и они даже скажут, отворотившись: “Фи, какой гадкой!” Но как бы ни хотелось быть вежливым, но никаким образом не может он на этот раз взять в герои дородетельного человека. Что ж делать — он должен признаться, что он невежа, и до сих пор ничего еще, где только входит чернила и бумага, не произвел по внушению дамскому. Он признается даже, что если дама облокотится на письменное бюро его, он уже чувствует маленькую неловкость; а впрочем, сказать правду, он не имеет обыкновения смотреть по сторонам, когда пишет; если же и подымет глаза, то разве только на висящие перед ним на стене портреты: Шекспира, Ариоста, Фильдинга, Сервантеса, Пушкина, отразивших природу таковою, как она была, а не таковою, как угодно было кому-нибудь, чтобы она была. Взять же в герои добродетельного человека нельзя, по весьма законной причине: в самом деле, нужно же ему, бедняжке, дать, наконец, отдых. Что ни говори, а ведь мы его запрягли, как какого-нибудь коня: “пошел да и пошел”, только помахиваем кнутом, да и похлестываем. Не мудрено, что наконец изморили его до того, что он похож теперь бог знает на что — ребра да кожа, а уж нет и тени в нем добродетельного человека. ] Нет, пора, наконец, припречь и подлеца.
Ни об отдаленном происхождении героя, ни о прародителях, ни о чем не упомянем; родословная его темна. [Вместо “Ни об ~ темна”: Следовало бы с самого начала упомянуть об отдаленном происхождении нашего героя, его прародителях и, наконец, родителях, но родословная его немного темна] Говорят, родители были дворяне, но столбовые или личные — наверно неизвестно. [наверно никак нельзя сказать] Лицом на них он, кажется, не походил: по крайней мере, какая-то родственница, находившаяся в их доме по случаю его рождения, выразилась пословицею: родился-де[не походил, что подало повод какой-то родственнице его, находившейся в их ~ рождения выразиться известною пословицею, что родился-де] ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Никаких тоже подробностей детства не осталось в его воспоминании. [подробностей его детства и почти никакого воспоминания о нем не сохранилось] Он помнил только неясно, [только очень неясно] что отец его был какой-то высокой, худощавый и несколько чахоточный человек, который ходил по комнате в весьма длинном сертуке, плевал в песочницу, стоявшую в углу, глубоко вздыхал[“глубоко вздыхал” вписано. ] и бил очень больно линейкою по рукам нашего героя за всякую ошибку, которую он делал, упражняясь в писании вечно находившейся перед ним прописи: добродетель есть сама себе награда, всю пожелтевшую. [всю пожелтевшую и испачканную немилосердо пятнами] Как он учился в училище, об этом ничего неизвестно;[Вместо “Как он ~ неизвестно”: Потом находился он в уездном училище. Как он там себя вел и как учился неизвестно] замечательно только то, что он[что между товарищами он] был один из тех, которых несколько трудно было надуть, и вел себя в отношении к товарищам таким образом, что они его угощали, а не он их [и замечательно еще то, что] Особенно нужно заметить, что он был поведения очень хорошего. [Вместо “и вел себя ~ хорошего”: и вел себя таким образом, что другие его угощали, а не он других. Потом был он и в губернской гимназии и тут оказалась очень заметно приятная сторона его характера. Ничего не было в нем буйного или непокорного начальству; [всё было в нем тихо и скромно] всё отзывалось какой-то особенною похвальною тихостью и скромностью. Не замечено было в нем никаких] Вместо “всё отзывалось ~ никаких”: но все движения довольно кротки, ни в каких шалостях он не был никогда замешан, никаких] беспорядочных или неуместных движений, как-то: перелезть на диво всем через забор, прочитать в скамейке роман во время скучной лекции, [во время лекции несколько скучноватой] издержать без толку[издержать неумеренно] деньги в театр, словом, ничего такого, к чему влекутся молодые, слишком живые[слишком необузданные] души; никогда не являлся он неряхой[не являлся неряхой] или растрепой, и баллы в поведении получал отличные. Но при всех этих похвальных качествах, он всё бы мог остаться не более как то, что называют в обширном смысле хороший человек, или весьма гладенько выточенный обыкновенный, опрятный человек, без всяких резких выпуклостей, если бы рано не обнаружилось в нем одно качество, выступавшее совершенно вперед из ряду других качеств и таким образом уничтожавшее видимую ровность его характера: это чувство мы назовем стремлением приобресть копейку, что, как известно, означает благоразумного и основательного человека. Еще в те годы, когда человек почти ребенок и думает только как <нрзб.> да устроить себе поуже талию в мундире или фраке, он уже питал влечение ко всякого рода движимым и недвижимым имениям; владение имуществом значительным доставляло просто какую-то негу его чувствам. [Вместо “Но при всех ~ чувствам”: Но при всех этих качествах, конечно, в своем роде похвальных, ничего не было в нем заметно особенного и необыкновенного и он бы мог остаться на всю жизнь свою тем, что в обширном всеобщем смысле называется хороший человек. Но так как автору позволяется иногда заглянуть несколько поглубже в душу, чем глядят другие люди, то он не может утаить, что в характере его, по-видимому совершенно ровном, было одно такое стремление, которое пересиливало всё прочее, — это было стремление приобретать копейку. Еще съизмала непонятно каким образом образовалось и существовало в нем это чувство. Он уже питал нежное влечение ко всякого рода движимым и особенно недвижимым имениям; владение имуществом обширным, великим доставляло ему такие радости, каких нельзя описать. ] Изо всего, что когда-либо случалось ему читать на веку своем, нравилась ему более всего читанная еще в детстве известная[случалось читать ему в жизни, нравилась ему более всего известная] историйка молочницы, несшей кувшин и замечтавшейся о том, как она распорядится с деньгами, вырученными за молоко, как сначала заведет она маленькую свинку, как эта свинка, сделавшись свиньей, наведет поросенков, как эти поросенки, сделавшись каждый с своей стороны опять свиньей, доставит столько денег, что можно будет купить корову, а потом кобылу, а потом пойдет целый завод лошадей и коров, а потом и дом с огородами, а там сады, деревни и прочее, [а потом целый дом с огородами и прочее, а там и пошло] что далее, то лучше, как говаривал один помещик, начинавший есть спаржу с другого конца, и потом уже доходивший до верхушки. В этом постепенном возрастании было для него что-то необыкновенно радостное. [Вместо “и потом ~ радостное”: Эта постепенная прогрессия имела для него что-то такое утешительное в самых еще ребяческих летах. ] Зато он никак не мог слышать равнодушно окончания этой истории, то есть когда[истории, когда] молочница от радости прыгнула и разбила кувшин. Он бывал растроган до слез и никогда, как он [потом] сам сознавался, не трогала его так даже сама Герцогиня Лавальер, сочинение Жанлис. С такими чувствами, конечно, оставалось только вступить в гражданскую службу. Он вступил в казенную палату какого-то губернского города. Надобно заметить, что до его вступления палата особенно не отличалась взрачностью своих чиновников. Отчего и по каким причинам они <1 нрзб.> сюда все <далее нрзб.>.[а. Вместо “С такими чувствами, конечно ~ сюда все”: Конечно, с такими качествами ~ своих чиновников. Как-то неизвестно по каким причинам и т. д. как в тексте. ] Тот глядел на всех волком и грубил и начальнику и подчиненному; другой и не грубил, но какое-нибудь лицо имел такой странной фигуры, как бывает точно один <?> дурно выпеченный хлеб: щеку раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, губа треснула, словом, совсем не так, как хлеб, который удался, а скорее тот, который раздулся в сторону каким-то пузырем и в прибавку треснул. [а. который сам вылез из печи, вздувшийся, наконец, в нарост и потом еще треснул в прибавку. ] Всё служащее сословие к тому же весьма плохо брилось, и подбородки в субботний день походили более на крупные железные напильники такого же самого железно-серого цвета. [а. и подбородки их походили на крупные железные напильники, сохраняя даже [тот самый цвет] такой же серо-железный цвет. ] Итак, среди таких товарищей немудрено, что новый чиновник много выиграл благообразием своей наружности и тою добродетелью, которую всякий отец рекомендует своему сыну и которая известна под именем искательности. Посредством этой благосклонной искательности. [Вместо “Он бывал ~ искательности”: Это его тронуло до слез, и никогда, как он сам потом сознавался, ни одна чувствительная драма не трогала его, ни даже самая Герцогиня Лавальер, сочинение Жанлис, которое он прочитывал в скучное время. Такие сердечные увлечения, означавшие, впрочем, весьма основательного и благоразумного человека, побудили его, не отлагая времени, определить себе карьер или дорогу. Карьер, известное дело, один: государственная служба. Он вступил в казенную палату. Здесь скоро обратил он на себя внимание старанием, большою внимательностию к делу и благообразною наружностию, что, впрочем, было не мудрено, ибо в казенной палате все чиновники были как-то чересчур тяжелы и невзрачны. Тот глядел на всех волком и грубил и начальнику и подчиненному; у другого лицо было похоже на дурно выпеченный хлеб: щеку раздуло вдвое больше другой, подбородок покосило на сторону, нос в другую; тот издавал во всё время какой-то лошадиный сап или потчивал всех дыханием, проникнутым спиртом. Всё служащее сословие не всегда было опрятно и плохо брилось, так что подбородки их были почти всегда похожи на крупные железные напильники такого же серо-железного цвета. Итак, весьма естественно, что такой человек, как Чичиков, с некоторыми тогда уже начинавшими оказываться приятными поступками, приличием во всем и, наконец, тою добродетелью, которую всякий отец рекомендует своему сыну и которая известна под именем искательности, он мог пробить себе дорогу. ] Он очень скоро пробился к непосредственному начальнику своему, какому-то повытчику, человеку весьма суровому, неразговорчивому и вовсе нерасположенному оказывать кому-либо благосклонность; но и повытчик не устоял, подался — и не успели оглянуться невзрачные чиновники, как взрачный уже переехал к нему на квартиру, стал жить с ним, совершенно как в семействе, даже[Вместо “но и повытчик ~ в семействе, даже”: но, наконец, он так около него увивался, что повытчик не устоял, подался, и наконец, как уж это случилось, только герой наш переехал к нему на квартиру жить с ним и даже] исправлял иногда должность домоводки, разливал[и разливал] чай, принимал просителей и даже сек кухаркина сына, словом, совершенно, как у себя. [“принимал ~ у себя” вписано. ] Хозяин сам был вдовец, но имел[вдовец, впрочем имел] зрелую дочь, наследницу благоприобретенного имения. Повидимому, казалось, он прочил ее в невесты Чичикову, и Чичиков, казалось тоже был не прочь, обращался с ней как с невестой, [имения, собиравшегося по целковым. Повытчик готовил ее в невесты Чичикову, так была сильна его привязанность, и сам Чичиков был, как казалось, не прочь, обращался с ней как с будущей невестой] а повытчика называл папенькой и целовал в руку. Но как скоро получил место и сделался сам повытчиком, то переехал на другую квартиру, повытчика перестал звать папенькой и не целовал больше в руку, а дело о невесте так и прошло, как будто не бывало вовсе. [не целовал больше в руку и о невесте не заикался вовсе. ] При всем том, однако же, весьма приветливо с ним раскланивался, когда встречался, просил к себе[просил даже к себе] на чай, так что престарелый чиновник, хотя очень сильно[чиновник сначала очень сильно] потом почесывался в затылке, но не мог[но однако же не мог] не убедиться, что Чичиков, точно, приятный человек. С этих пор герой наш стал думать сурьезно, как подобно всякому благоразумному человеку извлечь, как говорят, выгоду из службы. С помощию ли увлекательных преимуществ наружности и обхождения или чего иного, о котором знает[наружности своей и обхождения, или чего другого, наверное сказать не умею, но это знает] лучше всякий находящийся на службе, только ему удалось, наконец, получить то, что называют наживное местечко. Целые две недели [после] вследствие этого получения видно было в лице нашего героя самое праздничное выражение в лице. Он переменял даже беспрестанно чистые рубашки, и в глазах его было что<-то> такое веселое, как у жениха. Радость эта была несколько уменьшена принятыми строгими мерами со стороны правительства противу всяких взятков. Но Чичиков и здесь нашелся и доказал старую истину: русской человек сметлив, и тогда-то именно и выкажет изобретательность, когда его хорошенько прижмут. Вскоре он из самого преследования извлек выгоды и возблагодарил даже бога за всякие меры, предпринима