И так, герой наш возвратил только право подвизаться вновь на службе государственной, но уже не мог возвратить ни дома красивой гражданской архитектуры, ни прочих благоприобретенностей. За всеми надлежащими задабриваниями и подмасливаниями кого следует остался у него какой-то самый вздор. В продолжении сего печального времени он перестал совершенно заниматься своею наружностию, что случалося с ним всегда в обстоятельствах критических. [В продолжении сего печального времени, как случалося с ним всегда в обстоятельствах критических, он перестал вовсе заниматься своей физиономией и похудел необыкновенно] То уже было он совершенно начинал входить в те степенные, приличные формы, [формы тела] в каких читатель нашел его при заключении с ним знакомства в первой главе. И уже не раз, заглядывая в зеркало, подумывал он о многом весьма приятном: [Вместо “И уже ~ и приятном”: Он чувствовал это сам и, взглядывая в зеркало, подумывал о многом очень приятном] о бабенке, о детской, о кое-каких изменениях в доме, после чего долго сохранялась в лице его приятная усмешка. [Вместо “после чего ~ усмешка”: и в ожидании дальнейших более существенных ласк награждал себя слегка легким потрепливанием по щеке и всегда уходил от зеркала с небольшою усмешкой; а. и всегда небольшая приятная усмешка долго сохранялась после того в лице его. ] Но после нами описанного печального события из него вышел совсем[из него сделался совершенно] другой человек: заботливое и грустное выражение означилось сильно на лице его, [и грустное выражение стало заметно вызначаться в чертах лица его] и когда нечаянно случилося ему взглянуть в зеркало, он не утерпел, чтобы не сказать: “Какой[чтобы не вскрикнуть: “Мать ты моя пресвятая, какой; а. чтобы не вскрикнуть: “Чорт знает что такое, какой] же я стал гадкий!” Нужно же однако ж было скрепиться духом и начать вновь поприще жизни. Не без затруднений он пристроился при каких-то питейных[Вместо “Нужно ~ питейных”: Скрепившись духом и ободривши себя как мог, он решился вновь начать поприще жизни. Он определился не без затруднений при питейных] сборах, но скоро бросил по причине крайнего неблагородства службы. “Грязная должность, чорт побери”, выразился[так выразился] он, “ничего, для души нет”. Надобно заметить, что Чичиков любил службы благородные и был строгий блюститель всякого рода благопристойностей, чтобы не только были вежливы чиновники, но даже чтобы столы были непременно из[были из] красного дерева. Всякий хотя немного дурной запах уже оскорблял его. С этой стороны нервы[чувства и нервы] его были так же чувствительны, как у девушки: когда Петрушка одевал или раздевал его, он почти всякий раз клал к себе в нос гвоздичку. Читателям без сомнения приятно будет узнать, что герой наш всякие два дни переменял чистую рубашку, а в летнее жаркое время даже два раза на день. Итак, служба по питейным сборам ему совершенно не понравилась, тем более что и выгод [ему] представлялось в ней весьма немного. В откупщики, конечно, он бы пошел, да для этого именно нужно было то, что у него было в плохом состоянии, то есть деньги. [Вместо “Итак служба ~ деньги”: Впрочем, может быть, и самая преобладавшая в нем страсть к приращениям быстрым, образующимся в непродолжительное время, была также одною из причин к увольнению от службы по питейным сборам. В откупщики, другое дело, он бы пошел, но другие не принимали его в собратья без предъявления по крайней мере пятидесяти тысяч наличных. Таким образом питейная часть, имеющая такое всеобщее у нас и важное значение, была оставлена; а. Итак служба по питейным сборам ему совершенно не понравилась. Впрочем и самая может быть страсть к приобретениям быстрым, а не тем, которых ожидают целые годы, была причиной, что он оставил ее. ] Герой наш решился попытаться еще служить по таможне. Надобно знать, что сей род службы был издавна предметом тайных его желаний. Он видел, [Он видел не без особенного участия] какие редкие вещицы, фарфор, бронзы, материи и батисты получали родственницы и кумушки служивших по таможне чиновников. И весьма часто, служа еще в палате и в комиссии построения храма, устав от дел и забот, а иной раз, может быть, и от виста или другой вседневной суеты, произносил он почти со вздохом: “Вот бы куда определиться! Вот где настоящее местечко, и граница близка, и просвещенные люди”.[и граница близка; с просвещенными людьми можешь провести время. ] Но что-нибудь всегда мешало удовлетворить тогда же такому побуждению: или представлявшиеся разные текущие тоже не вовсе ничтожные приращения, или благоразумная мысль, что таможня все-таки не более как журавль в небе, а комиссия уже синица в руках. Теперь же, когда ни палата, ни комиссия уже не останавливали, он предался совершенно одной мысли. С редкою аккуратностию и неслыханною отчетливостию он тут же расчислил, во сколько времени можно совершить процесс значительного приращения, и нашел, что, допустивши одни так называемые законные или позволенные доходы, можно в десять лет с небольшим получить порядочное значение в свете, не говоря уже [о том, что] о тончайших голландских рубашках, которыми можно было запастись на всю жизнь и об[Далее текст остался несогласованным. ] и один сорт французского мыла, которое сообщало свежесть щекам и нежность коже, которого имени автор, право, не припомнит. [Вместо “не говоря ~ не припомнит”: Надобно заметить, что при сем обстоятельстве представились даже ему тонкие голландские рубашки, которые он уже давно хотел иметь, так же как и один сорт мыла, название которого мне, право, неизвестно, но которое будто бы очень полезно было для щек, сообщая им свежесть и самую тонкую нежность коже; а. Голландские рубашки самые тончайшие начали тоже представляться [в уме] в голове и один сорт французского мыла, которое он давно знал и которое сообщало свежесть щекам и нежность коже. ] Новый чиновник едва успел определиться в должность, как уже был замечен с хорошей стороны начальством. Скоро увидели необыкновенные его способности. В самом деле, казалось, сама судьба определила быть ему таможенным чиновником. Подобной расторопности, проницательности и прозорливости было не только не видано, но даже не слыхано. В три недели не более он так набил руку в таможенном деле, что знал решительно всё, даже не весил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в какой штуке аршин материи или сукна; взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько в нем фунтов. Что же касается до обысков, то здесь, как выражались сами даже товарищи, было у него просто собачье чутье. Нельзя было не изумиться, видя, как у него доставало столько терпения и деятельности, чтобы ощупать всякую пуговицу, и всё это производилось с самым убийственным хладнокровием, вежливым до невероятности. И в то время, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя и чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его физиономию, он, не изменяясь ни мало ни в лице, ни в вежливых своих поступках, приговаривал только: “Не угодно ли вам немножко побеспокоиться и привстать” или: “Не угодно ли вам будет, сударыня, пожаловать в другую комнату; там супруга одного из наших чиновников осмотрит вас” или: “Позвольте, вот я ножичком немножко пораспорю подкладку вашей шинели”. И, говоря это, он вытаскивал оттуда шали, платки так же хладнокровно, как будто бы из собственного сундука. Даже начальники изъяснялись, что это был чорт, а не человек, и что решительно ничего не могло от него укрыться. Он отыскивал в колесах, дышлах, в лошадиных ушах и нивесть в каких местах, куды бы никакому автору не пришла мысль забраться, а куда позволено забираться только таможенным чиновникам, так что бедный, переехавший через таможню, всё еще в продолжении нескольких минут не мог опомниться и, отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу после таковой проделки, только крестился да приговаривал с изумлением: “Ну, ну, ну!”, и его положение очень похоже было на положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его с тем, чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того высек совершенно неожиданным образом. В непродолжительное[Словом, в непродолжительное] время не было никакого житья[не было житья] контрабандистам. Это была решительная гроза и отчаяние всего польского жидовства. Распоряжаясь и служа таким образом, с помощию расторопности, разных конфискованных товаров и просто отобранных кое-каких вещей, не поступивших в казну во избежание излишней переписки прочего, и пр<очего>, словом, с помощью того и другого удалось ему составить опять капиталец, который мог доставить ему опять значение в обществе, если бы не попутал чорт, по выражению русского человека. [значение в обществе, и, вероятно, значение это увеличивалось бы потом и более, если бы не подвернулся старый друг человеческого рода, известный под именем чорта. ] Приращение вышесказанным порядком показалось неизвестно почему несколько медленным. Говорят, что кто только начал немного входить во вкус в приобретениях, тому трудно остановиться, пока не съеден будет весь кусок. По этой самой причине герой наш решился войти[Говорят, кто отведал хотя немного истинного вкуса в приобретениях, тому трудно остановиться, пока не съеден будет весь кусок. По этой самой причине герой наш решился войти] в секретные сношения с образовавшимся вновь обществом контрабандистов. Против соблазнов не устоял также и другой чиновник, его товарищ, несмотря на то, что волосом был сед. В самом деле, здесь представились такие выгоды в один год, каких в иной службе не представляются и в десять. Жиды прыгали от радости, что, наконец, перетащили на свою сторону самого неутомимейшего из своих гонителей. Читатель, без всякого сомнения, слышал так часто у нас повторяемую историю об остроумно придуманном путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, провезли под тулупчиками на несколько миллионов брабантских кружев. Это происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне. Если бы он не участвовал в сем деле, жидам никогда бы не удалось привести в исполнение подобное предприятие. После трех или четырех разов бараньего похода через границу у обоих чиновников очутилось едва ли не по сту тысяч капитальцу. У Чичикова, говорят, даже немного и более, потому что был молодцеватее. Бог знает, до какой бы еще благословенной цифры возрос этот капиталец, если бы тот же друг человеческого рода не подвернулся весьма некстати и не сбил с толку обоих чиновников. Чиновники, как говорится, просто перебесились, поссорились ни за что. Как-то в жарком разговоре, а может быть отчасти и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя, действительно, был попович, но, неизвестно почему, обиделся чрезвычайно и ответил ему очень резко и сильно, именно вот как: “Нет, врешь, я статский советник, а не попович; а вот ты так попович”. И потом еще прибавил: “Вот, мол, что!” Хотя он срезал и уничтожил его совершенно, обративши таким образом на него самого приданное название и хотя выражение “Вот, мол, что” могло иметь сильное значение, но, не удовольствуясь этим, он послал тот же час на него тайный донос. Впрочем, говорят, что и без того произошла у них сильная ссора за какую-то крепостную душу женского пола, крепкую бабенку с свежими щеками, как выражались таможенные чиновники, что будто даже были подкуплены люди несколько поизбить нашего героя под вечер в темном переулке, но что будто бы крепкою бабенкой не воспользовался ни Чичиков, ни другой чиновник, а воспользовалось лицо совершенно постороннее, какой-то штабс-капитан Пономарев. Автор признается, что не охотник вмешиваться в семейные дела, ниже в те, которые имеют вид семейных, и потому не может сказать наверно, как было дело. Впрочем, во всяком случае настоящего толку было бы весьма трудно добраться и потому он оставляет досочинить тем из читателей или читательниц, которые чувствуют уже к этому особенное влечение. Таким образом тайные сношения с контрабандистами сделались открытыми. Статский советник, хотя и сам пропал, но рад был, что упек хоть своего товарища. Обоих, как водится, взяли под суд и отставили от службы. Статский советник по русскому обычаю с горя запил, но надворный устоял; он пустил опять в ход оборотливость своего ума, ловкость и кое-какие запасные тысяченки, и так как люди слабы, а деньги хоть и мелкая вещица, но весу довольно, то ему удалось, по крайней мере, обработать так, что его не отставили с таким бесчестием, как товарища. Но уж ни капиталу, ни разных заграничных вещиц, словом, ничего не осталось нашему герою. На всё это нашлись другие охотники. Удержалось у него тысяченок десять кровных, которые он прятал на черный день в таком месте, куда не могли докопаться, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чиновники, движимые сердечною добротою, оставили ему четыре или пять кусков мыла для сбережения свежести и белизны щек — вот и всё. Итак, вот какого рода было положение нашего героя. Это называл он “потерпеть по службе за правду”. Читатель мог бы, конечно, подумать, что, после таких испытаний и превратностей судьбы, тревог и жизненного горя, он удалится в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишки и кое-как своими кровными десятью тысяченками будет наслаждаться небольшими удовольствиями жизни: напиться чаю с каким-нибудь капитан-исправником да выглянуть в ситцевом халате подчас из окна низенького деревянного домика на какого проезжающего, которого нашлет бог раз в год для доставления разнообразия уездному жителю, и проведет таким образом век не шумный, но, в своем роде, может быть тоже не бесполезный. Но так не случилось. Надобно отдать справедливость, Чичиков был, точно, человек с характером. После всех этих неудач и неприятностей, которые достаточны охладить всякого, страсть к приобретению в нем не угасла ни мало. Он был в досаде, в горе, роптал на весь свет, сердился на несправедливость судьбы, негодовал на несправедливость людей, а всё, однако же, не мог никак оставить цели, к которой неслись его помышления. В этом отношении он был сущий немец и одарен щедро той добродетелью, которой недостает у русского человека, именно, терпением. Он рассуждал, и, в самом деле, в рассуждениях его видна была некоторая сторона справедливости: “Почему же”, говорил он: “мне одному такое несчастие? Почему же другие, которые приобретают и наживаются тоже пополам с грехом, а иногда и совсем с грехом, почему же другие приобретают и вес и зна<чительность>,[На этом слове обрывается текст рукописи, написанной переписчиком. Далее вшиты десять листов (автограф), заменившие несохранившиеся листы. ] уважение, проводят остаток дней честно в кругу семейства, в совершенном изобилии и благополучии. Чем я хуже других, зачем же я несчастнее других, ведь я приобретал так же, как и другие, [конечно] может быть, разве только другими [средствами] способами. Но, однако ж, никому не причинил я вреда. Никого не сделал я несчастным, никто не пострадал от меня: я не ограбил вдову, я не пустил кого-либо по миру в одной рубашке, как делают весьма многие”. (Герой наш пропустил кое-какие уроны, которые претерпела казна, но у нас, впрочем, составилось мнение, что казна богата.) “За что же я один должен пить горькую чашу, тогда как другие благоденствуют и наслаждаются всеми благами мира? И что же я теперь? Куда я гожусь теперь? На что может послужить жизнь моя, лишенная значения, приличного чину и летам и званию. Какими глазами я могу смотреть теперь в глаза всякому почтенному, пользующемуся уважением человеку? Как не чувствовать мне угрызения совести, чувствуя, что, так сказать, даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец скотина, не оставил нам никакого состояния”. Читатели, я думаю, и прежде имели случай заметить, [а. Вместо “Читатели ~ заметить”: Нужно заметить] что герой наш чрезвычайно заботился о потомках. Так уж заведено на этом грешном свете. Это уже такая чувствительная струна. Иной бы может быть и не так глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, нивесть почему, приходит сам собою: “А что скажут дети?” И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом, не глядит ли откуда-нибудь хозяин, хватает поспешно всё, что к нему поближе: масло, свечи, кенарейка ли попалась под лапу — словом, не пропускает ничего. Так плакал герой наш, такими жалобами и стенаньями оглашалось всё внутри его, а деятельность не умирала и в голове всё что-то хотело строиться и, казалось, ожидало только как-нибудь смелого плана. В ожидании [будущих] дальнейших видов, он решился покамест заняться званием поверенного по частным, звание еще не приобретшее у нас права гражданства, которого пихают и толкают со всех сторон, смотрят свысока на него и мелкая приказная тварь и сами поверившие дела, звание определенное на [жизнь] совершенное пресмыкание в передних, на грубые слова из уст их и развитие всех достойных пройдох, на которых бывает так же способен всё тот же чудный русский человек. Среди разных поручений досталось ему, между прочим, похлопотать о заложении в Опекунский совет нескольких сот крестьян. Имение было расстроено: разные скотские падежи, повальная болезнь, истребившая лучших работников, прикащики и, наконец, плохое управление самого хозяина побудили владельца для поправления как самого[а. как собственного] имения, так и для удовлетворения кое-каких своих надобностей, в которых, натурально, не бывает никогда недостатка у русского человека, прибегнуть к залогу, который тогда был делом еще совершенно новым и на который решались не без страху. Чичиков, в качестве поверенного, прежде расположивши всех, кого следует, потому что без надлежащего расположения не только не может итти никакое дело, [не может итти даже] но даже не может быть взята простая справка или выправка, все-таки хоть[а. потому что расположить нужно непременно: всё равно дело правое или неправое, важное или бездельное. По крайней мере хоть; б. Начато: потому что расположить нужно непременно: без этого ни одно] по бутылке мадеры влить во всякую глотку нужно непременно. Итак, расположивши всех, спросил не без боязни, что вот-де какая история случилась, что больше половины крестьян вымерло, так [нельзя ли так загладить, они де могут умереть и после] пожалуйста [дескать] чтобы какой-нибудь прид<ирки?>. “Да ведь они же в ревизской сказке числятся?” сказал секретарь. — “Числятся”, отвечал Чичиков. “Ну так что же вы?” сказал секретарь: “хоть бы и все вымерли. Один умер, другой родится, и всё в дело годится”. Секретарь, как видно, умел говорить и в рифму. А между тем, героя нашего осенила самая вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в человеческую голову. “Эх я, Аким Плошина”, сказал он сам себе: “ищу рукавиц, а обе за поясом. Да накупи я всех этих душ, которые вымерли, покамест не подавали еще новых ревизских сказок, да приобрети хоть, например, их тысячу, да, положим, Опекунский совет даст по 250 на душу, вот уж у меня будет 250 капиталу. Теперь, же время как нарочно удобное. Не так давно еще была эпидемия, народу вымерло, слава богу, не мало, помещики попроигрывались, закутились и прокутились, всё полезло в Петербург служить, имения брошены и управляются кем как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью всякой уступит уже потому только, чтобы не платить за них даром, а может быть и так случится, что с иного я еще зашибу копейку. [Далее начато: Копотливо, чорт возьми, да при этом] Вот беда, разве что без земли, но это не остановит: время теперь именно такое, какое в другой раз не случится. Теперь продаются земли от казны в Херсонской и Таврической губернии, говорят, по рублю десятину, туда их всех и переселю. А переселение можно сделать законным порядком, как следует по судам, это уж мое дело, я это сделаю. Если захотят освидетельствовать крестьян, пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет. Я представлю и свидетельство за собственноручным подписанием капитана-исправника. Деревне, пожалуй, можно дать имя, или пусть будет просто Чичикова слободка, или можно даже назвать ее по имени, данному мне при крещении, то есть какое-нибудь село Павловское”.
И вот каким образом образовался в голове нашего героя сей странный сюжет, отныне занявший исключитель<но> все помышления его, за который, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж автор так благодарен, что и сказать нельзя. Как бы то ни было, но, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на свет сия поэма.
Перекрестясь и благословясь по русскому обычаю, герой наш принялся очень ревностно за исполнение задуманного плана. Под видом избрания места для жительства, а иногда и для собственного удовольствия и под разными другими предлогами он предпринял заглянуть в те и другие углы нашего обширного государства, и преимущественно в такие углы, которые особенно более других пострадали от каких-нибудь несчастных случаев: неурожаев, смертностей и прочего, прочего. Словом, где бы можно было и поудобнее и подешевле накупить потребного народу. Он никак не адресовался наобум ко всякому помещику, а, напротив, избирал людей более по своему вкусу, таких, с которыми бы можно было делать подобные сделки, которых уже он сколько-нибудь узнал. Итак, читатели [никак] не должны негодовать на автора, если лица, доселе являвшиеся, не пришлись по их вкусу: автор совершенно в стороне, виноват Чичиков; автору[а. Вместо “автору”: а ему бы] очень хотелось бы избрать других, и он даже отчасти знает, какие характеры понравились[а. какие бы понравились] бы читателю, ну, да поди между прочим, сладь с Чичиковым: у него совершенно другие потребности. Здесь он[а. к тому же он] полный хозяин, куды ему вздумается[а. куды он захочет] поехать, туда и мы должны тащиться. Автор, с своей стороны, если уж точно падет на него[а. точно будет у него] сильное обвинение за невзрачность лиц и характеров, может привести одну причину. Никогда вначале не видно всего мужества развития и широкого течения. Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен, всё как-то сначала серо и однообразно: тянутся какие-нибудь бесконечные стены и заборы, да заводы, закопченные дымом, и потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц с городским блеском, шумом и громом и всё, что на диво произвела рука и мысль человека. По крайней мере, читатель уже видел, как произвел первые покупки Чичиков, как пойдет дело далее и какие пойдут удачи потом и что произведет всё это, увидят потом. Еще много пути предстоит совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних лет, брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки и кучера Селифана, с подведомственной ему, где красуется фаворит гнедой, подлец серый и обыкновенный пристяжной конь. Итак, вот, наконец, весь на лицо герой наш, таков, как есть. Может быть еще потребуют заключительного определения одной чертою: кто же он относительно качеств нравственных? Это видно, что он не герой, исполненный всех совершенств и добродетелей, — разве подлец? Почему же подлец. Зачем же быть так строгу? Теперь у нас подлецов не бывает; есть люди приятные, благонамеренные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиогномию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два-три человека, да и те уж говорят теперь о добродетели. Справедливее, полагаю, назвать героя нашего прожектером. У всякого есть свой прожект. Может быть, покажется только неприятным читателю, что этот прожект составил почти главное в характере. У кого же нет какого-нибудь одного стремления, оставляющего неотразимое свое выражение в характере и подобно холодному рассудительному деспоту, [и как холодный рассудительный деспот, ] истребляющему мало-помалу все другие потребности души. И не только одна сильная или смелая страсть, но не раз[но даже] не значущая страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в человеке и заставляла позабывать его высокие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть высокое и святое. Безумно слепо мы все влечемся к какой-нибудь одной страсти и слепо жертвуем для нее всем; и есть что-то упоительное, восторженное, вечно зовущее[упоительное, чудное] в сем влечении. И у автора, пишущего сии строки, есть страсть, — страсть заключать в ясные образы приходящие к нему мечты и явления в те чудные минуты, когда, вперивши очи в свой иной мир, несется он мимо земли и в оных чудесных минутах, нисходящих к нему в его бедный чердак, заключена вся жизнь его и, полный благодарных слез за свой небесный удел, не ищет он ничего в сем мире, но любит свою бедность сильно, пламенно, как любовник любит свою любовницу. Но читатель [и] сему не поверит, и в том он прав: всякой есть господин и властен верить и не верить. Разнообразны, бесчисленны возникают и образуются стремления в человеческих сердцах и чем они слепее, тем необходимо своеобразней и тем невероятней людям. Но почему не допустить Чичикову одной преобладающей страсти. Правда, в этом нельзя спорить, что в страсти к приобретениям есть что-то [такое] отталкивающее, то есть, конечно, если оно будет сообщено герою поэмы. В натуре — другое дело, в натуре ничего — и множество читателей оттолкнутся, и уже невольная грусть овладела душою автора. Не потому грустно, не потому тяжело, что будут недовольны Чичиковым, что не понравится герой поэмы нашей, но потому грустно и тяжело, что живет в душе такая верная, неизменяющаяся уверенность, что тем самым героем, тем же самым Чичиковым были бы довольны читатели. Не загляни автор поглубже в его душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает невидимо и прячется от света [а что прячется под маску], не обнаружь сокровеннейших его мыслей, которых никакому другу не поверяет человек, а покажи его таким, каким он показался всему городу NN, Манилову и многим другим помещикам, — и все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека. Нет нужды, что ни лицо ни фигура не остались отточенными в головах их, что он не мечется перед глазами, как живущий человек, зато по окончании чтения они не растревожены ничем, душа их была покойна и они могут обратиться вновь к мирным занятиям, то есть сесть за вист, побежать с неразвлеченным вниманием выбрать из принесенных магазинной девушкой коробов именно что гармонирует более всего с головным убором и цветом волос, и знает он вас много, мои почтенные читатели, вам бы хотелось чтоб вас убаюкивали <как> ребенка, вам бы не желалось, чтоб обнаруживали пред вами бедность жизни, ничтожные страстишки и много много того, чего так много на свете. Зачем, говорите вы, изображать всё это и обращать в неизгладимые строки, к чему это, разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни. И без того случается нам часто видеть то, что[а. видеть то, что бы не хотелось видеть] вовсе не утешительно видеть. Лучше нам представлять что-нибудь хорошее, [а. что-нибудь утешительное] пусть лучше мы позабудемся и вы похожи с вашим[а. похожи с рассуждениями вашими] стремлением позабыться на помещика, которому пришел докладывать прикащик, что та и другая часть в хозяйстве идут совершенно плохо и что если он сам не обратит на это внимания и пожертвует на поправление хотя половину из принесенного оброка, так скоро и поправить нельзя будет. Да зачем, брат, ты говоришь мне это? — отвечает помещик, — ведь я и без тебя знаю, что всё идет дурно. Да дай мне по крайней мере позабыться, я по крайней мере тогда счастлив, я не слышу ничего этого. И вот те деньги, которые хоть сколько-нибудь поправили бы дело, идут на разные средства для приведения себя в забвение. А там вдруг неожиданным образом продают его именье с аукциона, и пошел помещик в одном леггом сертучке забываться по миру с душою, готовой от крайности на все низости. Еще будет на автора одно обвинение[а. Далее начато: и это обвинение бу<дет>] и найдутся так называемые патриоты, которые скажут: да ведь это всё наше, ведь это всё грехи русские, хорошо ли выставлять их, а что скажут и подумают о нас иностранцы. Ну, против подобного мудрого обвинения автор признается, что даже не находится и отвечать. Видно придется ему вместо ответа привести двух обитателей одного незаметного уголка России Писта Пистовича и сына его Феописта Пистовича. Пист Пистович был характера самого кроткого, какой когда-либо был видыван в человеке. [Всю] жизнь свою он провел то, что называется халатным образом, состоявшую в беспрерывном хождении по комнате, в курении трубки и в постоянном размышлении об одном предмете, хотя, конечно, несколько странном. Именно почему зверь родится нагишем, а не так, как птица, т. е. не вылупливается так, как птица из яйца. Феопист Пистович был, напротив, то, что по-русски называется богатырь, и двадцатилетняя плечистая натура его поминутно оказывала расположение разгуляться. Как-то ничего не мог он сделать слегка, но всё или спина у кого-нибудь трещит или кто-нибудь появится с болдырем в лице. В доме всё, начиная от ключницы до дворовой собаки, бежало[а. бежали от него] прочь, еще издали его завидев, даже собственную кровать изломал он в куски. — “Да”, говаривал всегда Пист Пистович, когда доходили до[В подлиннике: на] него жалобы на его сына. — “Нужно бы, нужно пожурить Феописта Пистовича, да ведь сделать-то как это? Наедине ведь его не пристыдишь, уж я пробовал, а человек он честолюбивый; если бы укорить его при другом, а при другом-третьем скажем — весь город узнает. Пусть уж так его остается собакой, ведь не он же один: у Степана Прохорыча похуже сынишка”. И довольный таким умным решением отец отправлялся вновь по комнате рассуждать о странности рождения зверя, разнообразя свои рассуждения разными приходящими на ум сметливыми замечаниями и запросами, например: а любопытно бы знать, как бы толста была скорлупа яйца, если бы, положим, слон родился в яйце; ведь должна быть очень толста, пушкой не прошибешь; а лучше, я полагаю, выдумать какое-нибудь новое огнестрельное орудие. Так протекала жизнь сих двух[а. жизнь этих двух] обитателей одного скромного уголка России, жизнь, конечно, не бесконечная, потому что прислужилась теперь автору ответом на мудрое обвинение, которое, вероятно, будет со стороны так называемых патриотов. Но нет, не патриотизм и не первое чувство[а. Далее начато: подвинуть] причиною ваших обвинений; знаю я вас, мои некоторые почтенные читатели. Другое скрывается под тем и другим. Всё скажу я вам, ибо кто же скажет вам правду, как не автор. Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор. Вы любите по всему скользнуть недумающими глазами, вы посмеетесь может быть от души над Чичиковым, может быть даже, чего доброго, похвалите автора, скажете: а однако же плут кое-что верно схватил. И каждый из вас после этого с удвоившейся гордостью обратится к себе, самодовольная усмешка сохранится в лице его, и усмехнувшись он прибавит: а ведь в самом деле престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом не малые. А кто из вас святого христианского смиренья углубит во внутрь собственной души сей тяжелый допрос: “А нет ли во мне какой-нибудь части Чичикова?” Как бы не так, а вот попробуй, пройди только в это время мимо вас какой-нибудь ваш же знакомый среднего росту, имеющий чин ни очень большой, ни очень малый, вы в ту же минуту толкнете под руку соседа, сказав ему, чуть не фыркнувши от смеха: “Смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел”, и потом как ребенок, позабыв всякое приличие, [а. Далее начато: свойств<енное>] должное вашим летам и званию, побежите за ним следом, поддразнивая его сзади как ребенок и произнося в полголоса: Чичиков, Чичиков, Чичиков.