– Иса не умер, – вскричал, покрываясь румянцем гнева, Мунзибуга, – и ходит по земле, продолжая творить добро и почасту воскрешая мертвых! Он пророк истинного Бога и бессмертен!
– Мы тоже говорим, что Иса не умер, – тотчас возразил Алексий, – но воскрес, являлся ученикам своим и вознесся на небеса, и молимся ему и, так же как и вы, ожидаем от него чудесной помощи в наших скорбях! Вот ты сам и доказал, что лечение мое свято и не от джиннов получаю я силу свою, а от того, кому и вы, бесермены, почасту приносите молитвы свои!
Тайдула, в этот миг отвлеченная от горестных мыслей своих, довольно склонила голову.
Противник Алексия, не ожидавший, что тот таким образом обернет его слова, растерянно оглянулся и, еще более покраснев, воскликнул:
– Пусть так! Но истинный Бог – один! Он сотворил небосвод и землю, металлы и растения, открыл источники вод и утвердил планеты и звезды. Он создал человека из праха, и вдохнул в него разум, и научил верных шариату и тарикату, дабы прославляли его всемогущество, а для неверных дал меч и священную войну, дабы железом карать тех, кто не ведает благодати и не внимает слову пророков Бога истинного! Ибо он – единый для всех и все должны склониться перед ним и принять единый закон! И тогда в мире воцарят справедливость и мир, и воистину лев не тронет онагра и орел – голубку! – Мунзибуга выразительно поглядел на Бердибека, и все посмотрели на него, и в этом безотчетном взгляде, словно бы удивленном, что все сказанное можно применить к этому сидящему здесь хану‑убийце, Бердибек почуял вдруг такое холодное отстранение окружающих, что сердце его на миг сжало тоской, а потом наполнило горячим потоком гнева и ненависти.
– Мы считаем, – ответил Алексий спокойно и внимательно поглядел на Тайдулу (хан, как ему показалось, совсем не внимал ему), – мы считаем, что выше закона – благодать, которая приходит, когда уже имеется закон. И она – как любовь после заключения брака, как преданность слуги или воина своему господину после данного обета послушания. Она позволяет рабу отдать жизнь за повелителя своего, она связывает родных между собою, сына с отцом и подданных с государем. Посему всякий из нас, не отвергая закона, молится о ниспослании благодати!
Станята, недвижно стоявший позади Алексия, давно уже молил небо об удержании слов наставника. «Ведь владыка еще ничего не ведает! – вспыхнуло у него в мозгу. – А ну как хан повелит схватить его, оскорбясь, и предаст суду или казни!»
Бердибек и сам теперь внимательно смотрел на урусутского главного попа и, наклоняясь к толмачу, пересказывавшему речь Алексия, медленно и недобро, не отводя взгляда от митрополита, склонял голову. Он не мог представить себе, что Алексий еще не ведает о его преступлении, и потому слова урусутского попа жгли его огнем.
– Теперь скажи! – продолжал Алексий с напором, и голос его постепенно возрастал и твердел: – Бог создал мир одинаковым или разнообразным?
– Все разнообразие мира создано и утверждено Аллахом! – воскликнул Мунзибуга.
Алексий кивнул удоволенно, подтверждая слова своего соперника.
– Следовательно, и разные люди – белые, черные, желтые, – и разные народы, и языки, им же несть числа, и разные земли – жаркие и сухие, холодные и влажные, степные и гористые, покрытые лесами или открытые взору, – озера и реки, горы и моря и, словом, все сущее на земле создано им же?
– Да! Велик Аллах! – воскликнул Мунзибуга.
«Убить или не убить? – думал Бердибек. – Убить? Будь что будет!» Ежели бы не вчерашние наставления Товлубия, он уже давно прекратил бы спор и велел схватить урусутского митрополита.
– Так вот! – продолжал меж тем Алексий. – Мнишь ли ты, что тебе или кому другому надлежит исправить Господний промысел? Что ты, смертный, мыслишь правильнее великого Бога? Мнишь ли ты себя или любого другого на земле, повторю, способным изменить, исправить, переписать предначертанное свыше?
(«Я же переписал! – думал в это время Бердибек. – И вот сижу здесь, на золотом ханском престоле!»)
– Не потому ли, – продолжал Алексий, – создал Господь различными языки и народы, что возжелал того и замыслил и положил им быть разными на земле? Не потому ли создал разноту земных пространств, холода и тепла, лесов и степей, плодородных долин и пустынь безводных, что возжелал утвердить потребное ему разнообразие, дабы каждый обрабатывал свою землю и все вместе славили Господа? Как неможно истребить всех птиц и зверей, оставив одного лишь льва и сокола, так неможно заставить все народы быть одинаковыми и творить одно и то же на земле! Но разнотою живут языки, несхожестью прославляются и по несхожести своей создали торговлю друг с другом, ибо редкости и товары одних земель перевозят в другие страны и так взаимно обменивают плоды рук своих, подобно тому, как шелк из Чина везут в Золотую Орду или Царьград, а степных коней продают на наших рынках, покупая в обмен наши товары, железо и хлеб. И не все ли то, как ты говоришь и сам, предначертано Господом?
(«А завоеванные народы отдают свои товары, девушек и рабов даром, ничего не требуя взамен!» – насмешливо думает Бердибек, глядя на Алексия, коего почти порешил уже прикончить.)
– И не мнишь ли ты, что Господь разумнее нас, смертных? И сотворил все это, дабы украсить созданный им мир, дабы люди не творили зла друг другу, состязаясь в одном и том же, дабы одни ели хлеб, а другие рис, одни – мясо, другие же – рыбу, не завидуя и не вырывая пищу друг у друга изо рта?
Тут уже и Станята вручил Богу свою и Алексиеву жизнь, и все придворные обратились в слух, поскольку митрополит, похоже, обличал теперь всю Орду с ее порядками, захватами и тиранией.
– Напротив, не Иблис ли, затеяв разрушить мир, созданный творцом, заставляет людей насильственно налагать ярмо друг на друга, угнетать соседей, после чего те восстают с оружием в руках? – гремел Алексий. – Однако мир, скрепленный железом, но лишенный благодатного послушания, бывал ли прочен когда? Наша православная церковь запрещает крестить людей насильно, ибо каждый новообращенный должен сперва полюбить, сердцем принять установления Христа, иначе таинство крещения не почитаемо у нас истинным!
(«Нет, его все‑таки надобно убить!» – думает Бердибек, не отвечая уже предостерегающим взглядам Товлубия, который слушает все это вполуха, полагая, что жизнь идет по своим законам, и оттого мало придавая веры высоким словам.)
– И, сверх того, наша вера, – продолжает, завершая свою речь, Алексий, – допускает великое чудо покаяния! Покаяти, значит – передумать, изменить свои заблуждения, значит – спастись. По закону благодатной любви, ею же создан мир, покаяние дается каждому, и даже преступник может, покаявшись Господу, спастись и избежать загробных вечных мук. Так по нашей вере!
Алексий кончил и отер чело, дослушивая слова толмача, повторяющего сейчас хану‑убийце слова о покаянии и прощении.
Бердибек глядел на него растерянно. Он уразумел только, что русский поп может его, по своей вере, простить, и потому в конце концов милостиво склоняет голову, разрешая Алексию остаться в живых.
Спор завершился. Обиженные улемы, видя ханскую милость, не посмели больше обвинять перед ханом главу русской церкви. И Алексий, не ведавший, сколь близок он был к смерти, решил, что он очень дешево выиграл спор, потребовавший когда‑то от покойного Феогноста многия истомы и даже заключения в узилище.
На мгновение у него даже явилась мечта, что новый повелитель Золотой Орды будет не так плох, как это казалось поначалу. Впрочем, мечте этой суждено было скоро рассеяться.
Уже когда русичи воротились на свое подворье, Станята, оставшись с глазу на глаз с Алексием, повестил ему:
– Не хотел тебе баять до спору, владыко, а сказывают, что Бердибек батюшку‑хана своими руками задушил!
И Алексий – на что уж твердый перед лицом всякой беды! – невольно вздрогнул, вспомнив цветистые восхваления Мунзибуги и свою запальчивость и представив себе, что творится сейчас во дворце хана и в душах золотоордынских властителей, однако и тут не возмогши представить себе всего творимого. Ибо в то время, как русичи отмечали за ужином свою победу в споре с бесерменами, Бердибековы воины окружали палаты жен и детей покойного Джанибека.
– Асан! Сегодня езжай на охоту! – бросил, словно бы невзначай, юноше сотник, которому была поручена охрана ханских жен и гарема покойного Джанибека.
– Когда наш отец умер, непристойно развлекать себя охотою! – степенно ответил, узя глаза, молодой джигит, похожий как две капли воды на юного Джанибека.
– Как знаешь! Тебе советуют… – пробормотал сотник, удаляясь и еще раз воровато глянувши по сторонам.
Царевич недоуменно поглядел ему вслед и пожал плечами. Он взглянул назад, в сторону семи нарядных юрт, стоящих на расстоянии одна от другой. Когда‑то Джанибек посещал их по очереди, и тогда жены шили ему новые халаты, и Асан помнит, как хан приходил к его матери и оставался ночевать и мать ходила тогда гордая и принимала подарки. Это было давно. Царевич опять пожал плечами, ощутив смутную тревогу. Надо было пойти посоветоваться с матерью, предупредить Тэмура, своего соперника и друга, сводного брата от другой хатуни.
Подумав, он отправился сперва к Тэмуру. Тот возился с луком, пробуя так и эдак натягивать его, и на слова Асана только кивнул, коротко ответив, что и ему посоветовали то же самое, но он решил ехать на охоту завтра с утра и вот пробует лук.
Асан сообразил, что ежели посоветовали уехать и ему, и Тэмуру, то поехать все‑таки надо обязательно, но лучше ему с братом, не разлучаясь, выехать вместе, и ежели это потребуется, ежели им угрожают недобрые замыслы старшего брата Бердибека, быть готовыми к дальней дороге. Так и Асан, и Тэмур сами подписали себе смертный приговор.
Все сыновья Джанибека были нынче здесь, в обширном ханском саду, кроме самого маленького, восьмимесячного, родившегося уже после отъезда хана в персидский поход и забранного вместе с матерью к Тайдуле. Строгая наставница младших ханских жен невесть с чего совершенно влюбилась в этого последнего Джанибекова сына и теперь, радуясь излечению, тотчас потребовала мать с ребенком к себе.
Несмотря на смерть хана, тут продолжалась обычная будничная жизнь. Варили еду, служанки сновали с мисками и кувшинами. Воин нес тяжелый бурдюк с кумысом в юрту Бике‑хатунь.
Жены повелителя редко ссорились во время отсутствия хана, напротив – помогали друг другу, обмениваясь посудой, едой и мелкими бытовыми предметами. И сейчас двое из них стояли около юрты, разговаривая, при этом одна держала на руках годовалую девочку, а около другой вертелся малыш лет пяти, оглядываясь и дергая мать за рубаху, в то время как его старший брат в отдалении возился с огромною сторожевою собакой, бесстрашно вкладывая ей в пасть и вынимая обкусанный альчик. Пес притворно хватал маленькую кость клыками, мотал головою, потом, приоткрывая пасть, давал мальчику вынуть альчик и вновь начинал с ним ту же игру. Ни пес, ни мальчик не ведали, что им обоим не придется дожить до рассвета.
В отдалении четверо ребят постарше, сыновья Джанибека от Юлдуз‑хатунь, отчаянно ссорясь, пробовали стрелять из детских луков в цель, которою являлась повешенная на дереве баранья шапка. Младший из них, самый сговорчивый, все время бегал подбирать стрелы и говорил братьям, осматривая шапку, попала стрела или нет.
Еще один маленький мальчик сидел на пороге своей юрты, пересыпая медною чеканною миской золу, которой уже был вымазан до самых ушей, явно дожидая той минуты, когда мать или рабыня подберут его и, нашлепав, унесут внутрь юрты.
Толстый смешной Тулук сидел, словно суслик, рядом с матерью, сожидая вкусных пшеничных лепешек, которые его мать пекла сейчас в золе костра к ужину.
А двенадцатилетний сын, подросток, названный христианским именем Дмитрий, лежал в это время под абрикосовым деревом на расстеленной кошме и, шевеля губами, читал по складам, трудно разбирая мудреные арабские и персидские слова, книгу назидательных историй про шахского сына, обвиняемого в измене отцу, и про то, как мудрый визирь, рассказывая шаху одну за другою истории, перемежаемые стихами, спасал и спас шах‑заде от казни. Он так зачитался, что даже не пошел ужинать.
Садилось солнце. «Дими‑и‑и‑итри!» – напевно выкликала издали мать. Царевич недовольно оторвался от книги, поправил золотую тюбетейку на голове, обернулся на голос матери и прислушался. В саду – или за садом? – слышались посторонние голоса, фыркали кони. Юноша представил, что он сам этот шах‑заде и воины приехали его убивать по приказанию старого шаха. Представив, раздул ноздри. Подумал, что он бы не стал ждать и надеяться на кого‑то, как этот шах‑заде! Привстав с кошмы, он осторожно выглянул из‑за дерева.
В саду творилось что‑то непонятное. Хрустел песок под многочисленными ногами воинов, неистово взлаивали собаки. Вот раздался женский раздирающий уши визг, другой… «Дими‑и‑итрии! – вновь заполошно закричала издали мать. – Беги! Спасайся, Дими…» – Голос матери прервался, и тут наконец мальчик сообразил, что все это уже не игра, не персидская сказка, и, уронив книгу, кинулся, не разбирая дороги, сквозь кусты, туда, в глубину сада к глиняному забору, еще ничего не понимая толком, кроме того, что идет ужас и прерванный голос матери (которой воин – он не знал этого – тотчас зажал рот) был ему последней спасительной надеждой…
Вечером стража сада стала уходить. Нукеры покидали свои обычные посты, шли не оглядываясь, чего сперва не заметил никто из женщин, мысливших, что это обычная смена караула. Но потом в наступившей тишине над садом, над засыпающими юртами повеяло смутною тревогой. Ржали и топотали кони за оградою. Новые, незнакомые воины занимали сад.
Стайка припозднившихся малышей, что и после ужина вышли стрелять из луков, первыми попала в руки чужих, бердибековых воинов. Мальчиков тут же связали арканами и повели. Младший заплакал, и на голос сына выбежала его мать. Она‑то и закричала первая. Страшно, срывая голос, кричала и билась в руках воинов, пока ей не заткнули рот. Но было поздно – в юртах уже начался общий переполох.
Мать Тэмура, прислушавшись и первою поняв, что за беда пришла в ханский сад, быстро приподняла полу юрты, выпихнула сына. «Беги! Не оглядывайся, беги!» – только и успела проговорить она. И юноша, змеей проползший под кошмами, кинулся к задней стороне сада и успел до того, как оставшиеся снаружи воины плотно окружили сад, перелезть через ограду и скрыться в глиняных переулках, пустынных в этот вечерний час.
Беда его была в том, что Тэмур совершенно не знал, куда бежать. Сами ноги вынесли его к базару, и тут он, не разбирая что и к чему, пихнулся в какую‑то лавку, сорвал замок с двери и полез внутрь, в душное темное нутро, спрятавшись, забившись среди тюков с тканями. Хозяин лавки потом всю жизнь не мог простить себе, что принял царевича за обычного вора и вместо того, чтобы скрыть и переправить в степь, выдал его рыночной страже, а та отвела юношу во дворец Товлубия.
Асан, не отличавшийся проворством сводного брата, встретил воинов в дверях юрты с саблей в руке. Несколько бесполезных ударов железом по железу прозвенело в саду, прежде чем наброшенный аркан выволок упирающегося царевича к общей куче пленных детей и оступивших их поодаль плачущих женщин.
Он видел, как волокли толстого Тулука, точно пойманного суслика, а тот таращил круглые глаза и даже не вопил, все еще ничего не понимая.
Видел, как волокли маленького Оку и за ним несся огромный пес, с которым мальчик играл совсем недавно, единственный страж, не изменивший своему господину, и с утробным рычанием прыгнул, ухватив зубами руку воина, которою тот едва успел прикрыть свое горло, и слышал, как хрустнула кость и как вскрикнул воин, и видел, как тотчас несколько сабель обрушились на пса, отбросив в сторону кровавый издыхающий ком мяса и шерсти.
Димитрия схватили, когда он перелезал через ограду. Мальчик кусался и царапался, впился зубами в предплечье дюжего воина и, только получив ошеломивший его удар по голове, от которого у него разом потухли глаза и струйка крови побежала из приоткрытого рта, безвольно обвис на руках воинов, так и донесших его до общей кучи.
В сад верхом въезжал Товлубег. Сотник подбежал к лошади, преданно и опасливо глядя на властительного темника, сказал:
– Десять!
– Кого нет? – вопросил, щуря глаза, Товлубий.
– Старшего, Тэмура, и самого маленького, тот у Тайдулы‑хатунь!
Товлубий сумрачно кивнул головой, приказал:
– Искать!
Сопя, оглядел рыдающих женщин, толпу испуганной челяди. Оборотил лицо, знаком приказал увести пленников.
Каждого из царевичей хватал воин. Асана, бледного и старающегося изо всех сил соблюсти достоинство, взяли двое, с двух сторон. В толпе женщин, понявших наконец, что это – смерть, началось неистовство. Они кидались на воинов, грызли им руки, старались пальцами дотянуться до глаз. В сгущающихся сумерках в ханском саду творилось невообразимое, стоял заполошный вой, визги, крики, мольбы о помощи. Исцарапанные воины вязали женщин арканами, растаскивая по юртам, те бились у них в руках, безумные, раскосмаченные. Одна из жен серьезно ранила воина спрятанным на груди кинжалом, и ее держали и вязали уже вчетвером.
Товлубий, сидя на коне у ворот сада, слышал эти растекающиеся по юртам стоны и вопли, закаменев лицом, на котором не явилось ни одного движения, ни самой малой судороги, и только продолжал сопеть, поглядывая, как садят на коней и увозят одного за другим связанных детей Джанибековых. Потом тронул коня, подъехал ко второму, замершему у ворот, всаднику. Помолчал, подумал. Сказал:
– Тэмура найдут! А к матери ты поди сам, Бердибек!
Малыш был слегка опрелый, и Тайдула сама натирала его бараньим салом, любовно выговаривая неумелой молодой матери. Толстенькое упругое тельце мальчика хотелось сжать, зацеловать и затискать.
– Воин будет! Джигит будет! Богатур! – приговаривала Тайдула и щекотала мальчику животик, а он смеялся и довольно сучил ножками.
– На, корми! – наконец велела она молодой хатуни и с легкою ревностью глядела, как та, выпростав полную набухшую грудь, дает ее малышу и он, жадно чмокая, всасывается, тиская ручонками тело матери.
– А‑яй! – вскрикнула молодуха. Ребенок укусил ее за сосок. Тайдула усмехнулась:
– Терпи! Растишь воина!
Ребенка пора было прикармливать кобыльим молоком, и Тайдула ждала, не могла дождаться, когда можно станет вовсе отослать от себя молодую мать и заняться мальчиком самой, уже ни с кем его не деля.
Приход Бердибека с воинами, на которого она злилась за убийство отца (впрочем, ей сказали, что Джанибек был безумен перед смертью и уже ничего не понимал, а истину она узнала много спустя), мало встревожил Тайдулу. Гордая малышом и своими материнскими заботами, она заносчиво поглядела на старшего сына, намерясь сказать ему укоризненные слова, и только тут, вглядевшись, почуяла страх. Бердибек смотрел мимо нее, и лицо старшего сына не предвещало ей ничего доброго. А угадав по направлению его взгляда, как бы остекленевшего, недвижного, направленного на довольно гулькающего малыша, зачем и для чего пришел в юрту ее старший сын, Тайдула перепугалась по‑настоящему.
– Уходи! – закричала она, двигаясь грудью на сына. – Уходи! Убийца! Ты хочешь всех перебить, бери других! А этого оставь мне!
– Я уже взял других! – ответил Бердибек хрипло пересохшим ртом и безумно глянул на мать.
– А‑а‑а‑а! – закричала она, но в юрте были только чужие, Бердибековы нукеры, и они не двинулись с места. Тайдула перестала кричать и протянула руки, чтобы схватить, взять за горло, выпихнуть сына, и – замерла. Поняла вдруг, что Бердибек сейчас убьет и ее саму, не остановясь ни перед чем.
Воины молчали, молчали испуганные рабыни, молчал Бердибек.
– Зачем тебе этот малыш?! – вновь заговорила Тайдула. – Что может тебе сделать ребенок? Отдай! Оставь одного в утеху матери твоей!
– Ребенок вырастет! – ответил наконец Бердибек. – Через пятнадцать лет он станет воином, и эмиры пойдут за ним, чтобы убить меня!
(Знал бы незадачливый убийца в этот миг, сколь недолго ему осталось сидеть на троне отца и сколько событий, смертей и перемен произойдет в Орде за пятнадцать ближайших лет! Но люди не ведают грядущего ни на годы, ни на дни, ни даже порою на часы вперед.) Тайдула стояла, старая, перед сыном, которого вырастила сама таким, каков он есть, каким он стал теперь, и в ее гордом сердце что‑то ломалось, падало, гасло, уходя, как уходит вода из разбитого кувшина.
– Не отдам! – сказала она.
– Я прикажу нукерам связать тебя, и они исполнят мой приказ! Не доводи до этого, мать!
– Это все Товлубег! Это он насоветовал тебе! Старый убийца! Передай: не жить ему долго на земле! Сжалься, сын! – вскричала она, уже теряя волю.
– Или он, или я! – мрачно ответил Бердибек, упорно глядя на ничего не ведающего, гулькающего малыша. – Уступи, мать! Ни мне, ни Товлубегу не нужна твоя кровь!
– Где мои воины?! – спросила Тайдула, поняв наконец, что сына ей ни убедить, ни умолить.
– Твоих воинов нету здесь, мать, и они не придут! – угрюмо ответил Бердибек.
– Тебя проклянут все! – ответила Тайдула, делая шаг назад. Ей не хотелось, чтобы чужие воины хватали ее за руки и вязали арканами.
– Когда из потомков отца останусь я один, им не из кого больше станет выбирать себе ханов!
– Русский поп тоже проклянет тебя! – возразила Тайдула, отступая еще на шаг.
– Пусть русский поп получит ярлык и убирается прочь из Сарая! Пока еще Русь платит выход Орде, а не наоборот! – Бердибек, решительно протянув руки, поднял ребенка, которого молодая мать, словно птица, завороженная змеей, сама протянула ему.
Младенец гулькал и тянулся теперь рукой к бороде Бердибека. Тайдула молча закрыла руками лицо.
Бердибек передал младенца воину, и тот опасливо принял малыша, поглядывая на двух недвижных женщин, одна из которых еще вчера распоряжалась в Орде, рассылая грамоты иностранным государям и смещая или назначая по своему произволу вельмож.
Уже когда Бердибек и воины начали, теснясь, выходить из юрты, молодая мать с протяжным воплем кинулась вслед за ними и у самого порога, получив от одного из воинов страшный удар в грудь древком копья, повалилась навзничь, икая и смертно закатывая глаза, ненужная теперь никому, еще живая, но уже как бы и вовсе переставшая существовать.
Товлубий начал резать мальчиков одного за другим после того, как с рынка привели двенадцатого, Тэмура.
Детей подводили к Товлубию связанных. Палач отгибал мальчикам головы и перерезал горло. Кровь брызгала в деревянное корыто, из каких поят лошадей. Трупы клали рядком на кирпичный пол.
Некоторые дети плакали. Другие крепились, сами молча подходя к палачу. Товлубий сидел перед ними, старый, безобразно огромный, и на его жирном бабьем лице бродила довольная улыбка. Он прицокивал, видя мужество умирающих, и считал:
– Первый. Второй. Третий. Четвертый. Пятый.
Ребенку, которого привез Бердибек, второпях вовсе отхватили голову. Теперь это маленькое толстое тельце с подкорченными ножками лежало с краю, а восковая детская головка откатилась в сторону, и казалось, что ребенка приготовили, чтобы зажарить и съесть.
– Семь. Восемь. Девять! – считал Товлубег.
Тэмур бился в веревках, кричал: «Убийцы!» – пока нож палача не успокоил и его.
Асан молча сам подошел к корыту с дымящейся человечьей кровью, глубоко вздохнул, поняв, почувствовав до конца, что это его последний вздох. Кровавые пальцы, вцепившись в темя, начали отгибать его голову, и мгновенная резкая боль прошла по горлу. Враз стало нечем дышать, и туманно, угасая, пробежал перед глазами кирпичный, выложенный в елочку свод каменного дома Товлубия.
– Десять! Одиннадцать! – продолжал считать вслух Товлубий, когда Асана уложили рядом с зарезанным прежде Димитрием.
Последним подтащили толстого, похожего на глупого степного суслика Тулука. Раздался короткий прерывистый визг.
– Двенадцать! – сказал Товлубий и, откинувшись на подушках, потянулся всем телом, словно сытый, наевшийся хищник.
– Позови Бердибека! – велел. – Пусть поглядит сам!
Палачи вдвоем выносили корыто с кровью.
Про убийство царевичей судачили по всему Сараю уже с утра. Сожалительно толковали про поимку Тэмура на базаре, шепотом передавали друг другу, что не все царевичи убиты, кто‑то спасся в степи и вскоре воротится с войском…
Алексий на своем подворье узнал о новом преступлении Бердибека от вездесущего Станяты, а потом от ключника, а потом стали приходить и рассказывать, живописуя подробности, все подряд.
Приезжали знакомые беки, качая головами, сказывали, засматривали в глаза Алексию. Русичей в этот день на базаре даром угощали халвой. Нежданным образом последние события очень повысили авторитет русского митрополита. И потому ярлык, освобождающий русскую церковь от поборов, был выдан ему незамедлительно (и составлен, как и предсказывал Товлубий, Муалбугой – доверенным лицом Тайдулы). Была приложена к ярлыку и ханская печать вместе с заверениями, что хан не отберет великого княжения у Ивана Иваныча Красного и не отдаст его никому другому. Возможно, опомнившийся Бердибек решил теперь продолжить политику отца, чтобы усидеть на престоле.
В степи было неспокойно. В виду Сарая разъезжали массы чьих‑то вооруженных всадников, и только ради того, чтобы скорее добраться домой, Алексий решился все‑таки ехать посуху. (Что едва не кончилось трагедией, так как в двух днях пути от Сарая поезд владыки был задержан. Пришлось просидеть несколько дней, находясь меж жизнью и смертью, и потерять много добра, расхищенного, да так и не возвращенного татарами.) Дальше ехали осторожно вплоть до рязанских пределов и только тут уже вздохнули свободно, когда узрели первые русские лица, услышали первый благовест русского храма и почуяли наконец, что ордынский кошмар остался далеко позади.
Наступили холода. Ветер обрывал последние листья с деревьев, рощи стояли голые, приготовленные к зиме, и воздух был холоден, свеж и чист, и казалось, верилось, что тут, на Руси, не может быть никогда и в будущем даже ничего подобного тому, что сотворилось в Орде у них на глазах.
Они сидели в боярском доме недалеко от Переяславля‑Рязанского. Хлебосольный хозяин предоставил митрополиту и его спутникам все свои хоромы, а сам с семьею убрался на эти два дня в летнюю клеть. Русичам истопили баню, кормили до отвала. Алексий согласился задержаться здесь ради измученных спутников и обезножевших коней. И сейчас сидел в верхней горнице, подписывая грамоты, которые передавал ему Станята.
Свет, падавший из небольшого, затянутого пузырем окна на лицо Алексия, подчеркивал обострившиеся морщины чела, опущенные плечи, легкое дрожание руки, когда он, держа ее на весу, читал грамоту. Тут только и увидел Станята, как безмерно устал Алексий в Орде. Он и сам не мог избавиться о сю пору от ужаса, хотя и не видел зарезанных царевичей своими глазами.
Алексий явно сейчас не читал, глаза его были устремлены куда‑то мимо строк, и потому Станята решился высказать вслух то, что думал:
– Нажили мы себе нового хана! Поди, станет пострашнее Узбека!
Алексий вздохнул, опустил грамоту, ответил устало:
– Бердибек долго не просидит!
Станята подумал (разговоры на ордынском базаре пришли ему в ум) и понял, что владыка прав.
– Кто же будет заместо ево? – вопросил.
– Не ведаю, Леонтий! – отозвался Алексий, кладя ладони на стол и глядя прямо перед собою. – Не ведаю!
– Може… и вовсе… – начал было Станята, но Алексий понял его до слов, покачал головою:
– Русь еще не готова к взлету! Нам доселева надобна Орда! Посему и жаль, что Джанибек убит! – Он расправил плечи, твердо взглянул на Станяту.
И тот, хоть и нелюбо было выслушивать, что Орда нужна для Руси, опять в душе согласился с наставником. Нету на Руси покамест сильной единой власти, нету даже князя, способного стать новым Михайлой Тверским или Калитой. И сколько‑то лет, лет пять‑шесть, просидит в Орде этот… – даже мысленно не хотелось называть Бердибека по имени.
Впрочем, ошибались оба. Новый хан не просидел на престоле и двух лет. А там пошла чехарда убийств и смены властителей, все передрались со всеми, и возникло то самое, что современники называли великою замятней, когда на Руси порою уже и не ведали, какой нынче хан сидит на престоле в Сарае…
И все это предстояло увидеть и во всем этом участвовать, не выпуская из рук кормила русского корабля, смертно усталому человеку, сидящему теперь за простым дубовым столом в припутной рязанской хоромине хлебосольного русского боярина, даже и имени которого не запомнит никто через несколько недолгих лет. Все это увидеть, и устоять, и выстоять, и вывести судно своей страны из бурных узкостей мелких усобиц на широкий простор грядущего государственного величия.
– Мне сказывали бесермены‑купцы, единый из них, из далекой какой‑то страны – не из Египта ли часом? – про ихнего книгочия одного, Ибн‑Халдуном зовут. Так вот он как толкует? Один, вишь, строит государство, создает, другой заканчивает, а третий разрушает. Ежели с Узбека начать, дак Бердибек и должен все ихнее царство изничтожить! И в кажном дели так: подъем, после упрочение вроде, а после того – упадок. Дак вот, владыко, чего у татар ноне: упадок уже подошел?
– Думаю, нет еще. Да и начинать ежели, дак не с Узбека, а с Чингисхана! А впрочем, как знать! Много намешано в Орде разного народу! Ослабнет власть, и учнут они друг друга резать тогда.