Наш юный путник быстро шагал по дороге, напрягая все свои молодые силы, чтобы закончить путешествие до наступления ночи, однако нарастающая боль в ногах и усталость от непривычно долгого путешествия заставили его остановиться возле небольшого трактира на окраине Линдхерста. Ночь уже вступила в свои права. По временам бледный месяц робко выглядывал из‑за быстро несущихся облаков и освещал дорогу, покрытую ночным мраком. Красноватый свет двух факелов у дверей трактира ярко освещал вход в этот невзрачный на вид дом с громадными щелями, через которые пробивался свет. Из окна торчала длинная жердь с подвязанным на ней пучком зелени – знак того, что в этом заведении подают спиртные напитки. Странный контраст составляли убогость дома и деревянные, искусно расписанные щиты с геральдическими знаками, что были прибиты под карнизом.
Увиденное говорило Аллену, что здесь он может рассчитывать на гостеприимство и дать отдых своим онемевшим членам. Из полуоткрытой двери до слуха Аллена доносились голоса: очевидно, посетители харчевни уже наслаждались приятным отдыхом среди шумной беседы за стаканом доброго старого вина, а раскаты громкого смеха, который покрывал гул голосов, доказывали, что в кабачке не пренебрегают горячительными напитками.
Аллен нерешительно встал перед дверьми трактира: с одной стороны, желание поскорее дать отдых уставшим ногам и утолить мучивший его голод склоняло его к тому, чтобы воспользоваться пристанищем, а с другой – робость, свойственная его возрасту и неизбежная при том затворническом образе жизни, на который он был обречен завещанием отца, мешала ему сразу привести в исполнение свое невинное намерение, тем более что до Минстеда, поместья его брата, оставалось всего несколько миль.
|
|
«Но вопрос в том, – рассуждал юноша, – как меня встретит брат, которого я совершенно не знаю и который пользуется дурной репутацией. Могу ли я рассчитывать на гостеприимство столь сурового человека, да еще в такой поздний час?»
Взрывы грубого хохота, донесшиеся из полуоткрытой двери «Пестрого кречета» – так назывался трактир, – не придали решительности Аллену, но он, оправдывая себя тем, что дом этот одинаково доступен для всех желающих найти в нем временный приют, толкнул дверь и уверенно вошел. Над открытым пылающим очагом, распространявшим вокруг себя клубы дыма, булькал огромный котел, еще более возбудив аппетит юноши; вокруг очага в самых разнообразных позах расположилось около двенадцати человек, которые встретили нашего юного клирика дружным гоготом. Аллен в недоумении остановился, вглядываясь сквозь дымовую завесу и не понимая, что послужило поводом для такой странной встречи со стороны совершенно незнакомых ему людей. Пока он стоял с широко раскрытыми глазами посреди комнаты, какой‑то горлан громче всех потребовал у хозяйки хмельного меду, чтобы достойным образом приветствовать нового гостя и, конечно, за его счет. Другой, с пьяной рожей, не менее нахально требовал того же, упрекая хозяйку в том, что она не заботится о соблюдении старинного обычая «Пестрого кречета».
Госпожа Элиза, хозяйка веселого кабачка, едва успевала наполнять стаканы гостей пивом, медом или вином, сообразно вкусам каждого из них, и, видя недоумение молодого посетителя, стала объяснять ему, что это старинный обычай «Пестрого кречета» – пить за здоровье последнего гостя и за его счет.
|
|
– Согласны ли вы, молодой сэр, поддержать его? – обратилась к нему хозяйка.
– С большим удовольствием, добрая госпожа, – ответил Аллен, – но я могу предложить за угощение всего лишь два пенса, мой кошелек, к сожалению, совсем тощ.
– Сказано честно и прямо, мой скромный монашек! – услыхал вдруг Аллен чей‑то густой бас и почувствовал на своем плече тяжелую руку.
Быстро оглянувшись, он, к немалому изумлению, узнал Джона Гордля.
– Клянусь вечным спасением моей души, аббатство Болье потеряло двух лучших людей. Теперь там остался единственный человек, похожий на живого, – аббат, хотя я его недолюбливаю, а он меня, но кровь у него горячая. А прочие – кто они?
В порыве негодования пьяный Джон продолжал:
– В течение двух месяцев моего пребывания в монастыре я слишком хорошо узнал их серую жизнь и никогда не соглашусь вернуться к ним. Ты себе и представить не можешь, как я рад, что наконец‑то мне удалось вырваться от них, хотя и не совсем почетным образом.
– Но зачем же тогда вы пошли туда? – недоуменно спросил Аллен.
– Мой милый мальчик, все дело в том, что я был глуп, как баран, и не мог отличить зерно от плевел; к тому же меня отвергла особа по имени Маржери Олспи, в которую я влюбился до умопомрачения; вот, господа, почему ваш покорный слуга очутился за этими проклятыми стенами.
В это время хозяйка поставила поднос, уставленный стаканами и кубками, наполненными медом и искрившимся вином, а миловидная девушка, очевидно прислужница, внесла за ней блюдо, распространявшее по всей комнате соблазнительный запах.
|
|
Захмелевшие гости с восторгом приветствовали появление хозяйки и ее помощницы и тотчас принялись за поглощение жаркого, не забывая запивать его напитками. Аллен со своей порцией скромно уселся в отдалении, откуда мог свободно наблюдать за шумной компанией, обычной для всех кабачков Англии, но совершенно незнакомой ему.
Помещение, в котором очутился Аллен, напоминало, скорее, конюшню. Седла, уздечки, оружие и другой хлам, висящие на вбитых в стену кривых гвоздях, были освещены несколькими факелами, воткнутыми в стены.
Чад, исходивший от камина, делал обстановку еще более фантастической для Аллена, но более всего его интересовали посетители. Трое или четверо из них, судя по одежде, были лесниками; на самом почетном месте, у камина, сидел певец, о чем можно было судить по арфе, которой он, по‑видимому, очень гордился, несмотря на то что на ней недоставало нескольких струн; дальше сидели несколько крестьян в скромных одеждах, с пьяными физиономиями и всклокоченными волосами, кое‑кто был одет в невообразимые костюмы, даже не позволявшие судить о роде занятий, разве лишь о том, что эти джентльмены были большими поклонниками Бахуса; наконец, наш старый знакомый, Джон Гордль, игравший не последнюю роль среди кутил, дополнял столь поразившую юношу яркую картину беззастенчивой обывательской жизни. Между прочим взгляд Аллена невольно упал на толстого человека, растянувшегося в углу комнаты на полу и громко храпевшего.
Бойкая хозяйка подметила его недоумение и объяснила Аллену, что это красильщик Уот, безобразно расписавший деревянный щит, предназначенный для вывески.
– Можете себе представить, молодой сэр, – говорила хозяйка с неподдельным отчаянием, – я поверила этому мошеннику и пьянице, а он испортил мне вывеску. Быть может, вы знаете, добрый господин, что это за птица такая – кречет?
– Кречет, – ответил Аллен, – это довольно крупная птица, похожая на орла. Я отлично помню, как мне показывал ее наш ученый брат Варфоломей. Но эта мазня, – он указал на деревянную доску, стоявшую в углу комнаты, на которой было намалевано тощее чудовище с пестрым телом, – скорее, похожа на какого‑нибудь дракона, умершего от пятнистого тифа.
– О боже мой, Пресвятая Владычица, что подумали бы благородные джентльмены, проезжающие по этой дороге, если бы увидели подобную вывеску! А ведь иногда здесь проезжает сам его королевское величество. Пропала бы тогда моя гостиница! О, мошенник, пьяница, а я ему еще поверила, – причитала хозяйка, – как дура, угощала его на славу. Теперь же он храпит и никак его не добудишься!
– Не стоит предаваться такому отчаянию, добрая женщина, – сказал миролюбиво Аллен, – я попытаюсь исправить дело, дайте только краски и кисти.
Он быстро принялся за работу, а госпожа Элиза, видя, что он не требует ни вина, ни эля, сразу почувствовала симпатию к молодому монаху и начала рассказывать ему о посетителях трактира.
– Вот это, – говорила она, – лесники, доезжачие[14]королевской охоты, это певец Фойтиг Уилл, он много лет бродит по этим местам и хотя мало платит и много пьет, но всеми любим; грудинка на вашей тарелке станет куда аппетитнее, если вы услышите, как он поет «Подвиг Товии»[15]; впрочем, вам скоро предстоит в этом убедиться: он начнет петь, как только благородное вино разгорячит его кровь.
– А это кто? – в свою очередь полюбопытствовал Аллен, указывая на посетителя в меховом плаще, сидевшего неподалеку от певца.
– Это продавец пилюль и мазей, человек очень сведущий в насморках, дизентерии, нарывах и прочих болезнях, – ответила госпожа Элиза. – Как вы заметили, он носит под рубашкой изображение святого Луки, первого врачевателя, но избави бог меня и моих близких от необходимости прибегать к его помощи. Его сосед – зубодер; его сумка полна зубов, вырванных на последней Винчестерской ярмарке, откуда он идет; мне кажется, что в ней больше здоровых зубов, чем больных. Несмотря на то что это очень полезный и опытный человек – зрение его ослабло, но руки по‑прежнему сильны, вот почему я не рискнула б дать ему вырвать зуб. Остальные же либо крестьяне, либо наемные работники.
– А кто этот юноша? – продолжал Аллен. – Должно быть, очень важная персона, раз он с таким высокомерием смотрит на окружающих.
– Как же вы неопытны, мой друг, сразу видно, что вы плохо знаете людей. Только люди невысокого происхождения могут так задирать нос, как этот школьник из Кембриджа. То ли дело благородные рыцари, они никогда не позволят себе обидеть человека каким‑нибудь недостойным подозрением, как зачастую делают эти выскочки, у них всегда есть в запасе несколько добрых слов, их ласковая улыбка, обходительность, щедрость сразу располагают к себе. Немало их перебывало у меня за это время. Эти щиты, – хозяйка с гордостью указала на щиты, развешанные по стенам, – лучше всего доказывают, что эти благородные господа не брезговали моим скромным гостеприимством и не раз проводили ночь под моей крышей. Однако мне пора стелить постели. Да благословит тебя бог за твою доброту и поможет успешно завершить начатое.
С уходом хозяйки Аллен еще усерднее принялся работать кистью и невольно прислушивался к разговору у камина, тем более что дружная поначалу беседа стала принимать характер ссоры.
– Клянусь всеми святыми, теперь сэр Хамфри из Ашби будет пахать для меня свои земли! – кричал один из крестьян, потрясая кулаками и сверкая гневно глазами. – Мы несколько сот лет горбатились на него, заботились о его благосостоянии, а он вздумал теперь продавать нас, как последнюю скотину. Но час суда Божьего близок, таким беднякам, как мы, ничего не стоит в один прекрасный день пустить ему красного петуха. О, тогда мы посмотрим, что станется с этим великолепным замком и его благородным лордом!
– Точно сказано, дружище, – подхватил другой бродяга с пьяной физиономией, – ты будто сделан из стали, что высказываешься так смело! Другие боятся, хотя в глубине души чувствуют то же самое. Только ты забываешь в своем гневе, что, кроме знатных господ, опирающихся в своем бесправии на меч, у нас, бедняков, есть еще масса других врагов, в рясе, высасывающих под разными благовидными предлогами нашу кровь. Нам стоит бояться как кольчуги, так и тонзуры. Попробуй ударить одних, сейчас завопят другие, ударишь вторых – и первые берутся за шпагу. О, господи, когда эти дармоеды перестанут жить нашим трудом!
– Гм! Судя по тому, как ты проводишь время в «Пестром кречете», трудно придется тому, кто станет жить твоим трудом, – вмешался один из лесников.
– Это куда более честно, – ответил крестьянин, – чем красть оленей, вместо того чтобы их охранять.
– Глупое животное, если ты осмелишься еще раз разинуть свою пасть, то я заткну ее навеки этим ножом!
– Прошу вас, джентльмены, – вмешалась хозяйка, точно добросовестный констебль, исполняющий по привычке свой долг, – не делайте, ради бога, скандала, это позорит мой дом.
– Тысяча чертей! – прервал ее третий бродяга. – Клянусь святым Ансельмом, если уж дело пошло на то, мой кулак не уступит ножу лесника. Неужели нам придется гнуть спину не только перед господами, но еще и перед их холопами!
– Для меня нет другого господина, кроме короля, и я не позволю в моем присутствии дурно отзываться о нем!
– Ха‑ха‑ха! Ну и насмешил же! Хорош английский король, который ни слова не говорит по‑английски. Как‑то раз стою я, – начал бродяга, которого звали Дженкином, – у Франклинских ворот, вдруг подъезжает верхом король и кричит: «Ouvre»![16]По знаку руки я догадался, что надо открыть ворота, и почтительно стал дожидаться, пока он проедет. А он мне на это: «Merci!» – будто бы я ему ровня. Хорош английский король, про которого кричит этот дубина!
– Клянусь святым Гумбертом, если кто осмелится еще слово сказать против старого короля, то он будет иметь дело со мной, и это будет последнее слово в его жизни! – заревел как раненый зверь Джон Гордль. – Может, он и не говорит по‑английски, но сражается как истый англичанин! Он, как настоящий рыцарь, дрался, пока вы, дармоеды, сидели дома и разводили клопов!
Внушительная фигура Джона Гордля заставила притихнуть горланов; никто не изъявил желания познакомиться с его огромными кулаками, и Аллен, к своему удивлению, заключил, что бывший член аббатства мог бы с бо`льшим успехом защищать короля, чем проповедовать слово Божье.
В наступившей тишине до слуха Аллена долетела беседа, происходившая в дальнем углу комнаты между лекарем, зубодером и певцом.
– Лучшее средство от чумы в настоящее время, – с видом знатока говорил лекарь, – бесспорно, сырая крыса с выпотрошенным брюхом.
– Помилуйте, я не понимаю, как такую гадость можно есть, – возразил зубодер. – Если бы ее немного поджарить или сварить, еще куда ни шло…
– Удивляюсь, как вам такое пришло в голову! Кто же станет есть подобную дрянь? – удивился лекарь. – Это наружное средство! Крысу надо прикладывать к опухоли или язве, и так как крыса сама по себе животное нечистое, то и вытягивает всякую нечисть из человека.
– А скажите, достопочтенный сэр, – спросил Дженкин, не слыхавший предыдущего разговора, – что, крыса вылечивает от черной смерти?
– Конечно, сын мой! – ответил лекарь.
– Жаль! – продолжал первый. – Черная смерть – единственный друг бедного английского народа. Хорошо еще, что не всем это средство известно.
– Как так? – удивился Джон Гордль.
– Э, дружище, видно, что тебе легко достается хлеб. Как же не понять того, что если половина людей погибнет, то другой половине станет житься привольнее на белом свете, – философски ответил Дженкин.
– Но ты забываешь, Дженкин, что черная смерть и вреда много несет, ведь после нее часть полей останется необработанной и там, где раньше были прекрасные нивы, теперь лишь пасутся стада овец, – возразил Дженкину один из бродяг.
– Не беда, – подхватил зубодер, – овцы дают подзаработать многим. Тут пригодятся и красильщики, и суконщики, и ткачи, и кожевенники…
– И зубодеры, – заметил один из лесников, – ибо от жесткого овечьего мяса у людей зубы станут крошиться, и их надо будет лечить.
Компания единодушно расхохоталась, а певец меж тем взял в руки арфу и стал щипать струны.
Не обращая внимания на окружающих, он сидел, уставившись в потолок, словно ища вдохновения в его прихотливых узорах, покрытых слоем копоти, потом вдруг смелой рукой провел по уцелевшем от невзгод струнам своей золоченой арфы и запел до того сальную и циничную песню, что кровь бросилась в лицо Аллену, и он, забыв про свою робость, с негодованием воскликнул:
– Не смейте петь такие гадости, это омерзительно!
Все присутствующие с гневом обрушились на бедного псаломщика, осыпав его градом упреков за столь непрошеное вмешательство, помешавшее им насладиться песней. Сам же певец, в порыве благородного негодования за выходку безусого мальчишки, наотрез отказался петь в этот вечер.
Один из захмелевших лесников закричал:
– Принесите скорее вина, чтобы царь певцов мог проглотить обиду, нанесенную этим дерзким мальчишкой, который может убираться ко всем чертям, если ему не по нраву наши песни!
Некоторые из бродяг бросились было приводить в исполнение наказ возмущенного собутыльника, и бедному Аллену, несмотря на темную ночь, пришлось бы продолжать свое путешествие, как вдруг раздался могучий бас Джона:
– Не сметь его трогать! Я беру его под свою защиту. Мой друг поступил опрометчиво, но его можно простить, так как песня действительно грязная – он не привык к таким. Если кто его тронет – будет иметь дело со мной!
– Все будет сделано как вам угодно, ваше преосвященство, – насмешливо воскликнул один работник, медленно приближаясь к Аллену; другие тоже последовали его примеру и надвигались на юношу и Джона Гордля с криками, что их обоих вышвырнут вон из трактира.
Джон медленно стал засучивать рукава своей куртки, обнаружив при этом мощные мускулы, а Аллен собирался уйти добровольно, увидев, к чему привело его необдуманное вмешательство. Джон уже был готов наказать смельчаков, как вдруг дверь «Пестрого кречета» широко распахнулась, и в комнату ввалился новый посетитель, к великому удовольствию госпожи Элизы, которая вместе с лекарем и зубодером, перетрусившими не на шутку, перебегала от одной группы к другой, пытаясь успокоить расходившихся посетителей и тем спасти репутацию отеля.