Дорога, по которой шел Аллен, одолеваемый щемящим чувством тоски, пролегала через великолепный лес. Местами ветви гигантских дубов сплетались над головой путника, образуя тенистые арки; солнце своими косыми лучами, пробивавшимися сквозь густую листву дерев, бросало на дорогу прихотливые тени. Лишь изредка журчание ручейка, стремительно вырывавшегося из чащи леса и вновь исчезавшего среди папоротников, треск кузнечиков да таинственный шелест нарушали величественное молчание природы, словно погруженной в волшебный сон. Наш двадцатилетний путник, несмотря на слезы, давившие ему горло после тяжелых минут расставания с дорогим его сердцу аббатством, не мог не поддаться очарованию этого чудного летнего вечера, и не успели еще исчезнуть высокие шпили колоколен Болье, как Аллен уже с легким сердцем, весело насвистывая и помахивая палкой, шел по дороге.
Чем дальше он углублялся в чащу девственных деревьев, тем более погружался в созерцание чарующей прелести леса с его разнообразными обитателями, своим неожиданным появлением нарушавшими его однообразие. То горностай деловито пробежал у самых ног, то дикий кабан стремительно выскочил из зарослей папоротника с двумя поросятами позади. Один раз из чащи показался олень, смело глядя перед собой, как бы не допуская возможности встречи с человеком. Аллен взмахнул палкой – и великолепное животное в несколько прыжков исчезло из виду.
Так юноша все дальше удалялся от монастырских владений. На одном из поворотов дороги он увидел сцену, которая привела его в еще более веселое настроение: вдали, среди вереска, незнакомец в белом монашеском одеянии, с красным опухшим лицом, строил ужасно смешные рожи, очевидно будучи чем‑то озабочен. Длинная одежда, словно с чужого плеча, стесняла его движения и не позволяла бежать, что приводило его в бешенство. Вот он воздел руки к небу, неистово потряс ими, что‑то прокричал и, наконец, в бессилии опустился в вереск.
|
|
– О, юноша, – застонал незнакомец, когда Аллен приблизился к нему, – судя по твоей одежде, вряд ли ты можешь сообщить мне что‑либо про обитателей Болье.
– Отчего же, друг мой, я провел там всю свою жизнь, – ответил Аллен.
– В таком случае, – радостно воскликнул маленький человек, – ты должен мне сказать имя этого чурбана с веснушками на лице и руками, напоминающими грабли. У него черные глаза, огненные волосы и голос, похожий на рев дикого зверя. Этот негодяй ограбил меня до нитки и бросил людям на посмешище в этом идиотском белом балахоне. Как я покажусь теперь на глаза жене? Она подумает, что я донашиваю ее старые юбки. Двух таких в одном аббатстве быть не может, а потому умоляю тебя, скажи мне скорее, кто это? На беду я с ним повстречался!
– Судя по твоему описанию, это, несомненно, брат Джон, но как же все это произошло? – спросил молодой псаломщик, едва сдерживая смех.
– Случилось это так, – начал маленький человек, тщетно пытаясь встать и опять в бессильной ярости опускаясь на то же место, – я торопился засветло вернуться в Лимингтон и, к моему несчастью, на этом же месте, где ты видишь меня в таком отчаянном положении, наткнулся на этого разбойника. Вообразив, что вижу перед собой праведного отца, я, проходя мимо него, снял шляпу и поклонился, тот же остановил меня и спросил, слыхал ли я о новой индульгенции, дарованной цистерцианцам. Получив от меня отрицательный ответ, он сказал: «Тем хуже для твоей души!» – и поведал мне, как папа в награду за добродетели аббата Бергхерша издал декрет, по которому всякий, прочитавший в платье цистерцианского монаха семь псалмов Давида, попадет в Царствие Небесное. Я на коленях стал умолять его, чтобы он позволил мне переодеться в его платье; после убедительных просьб, взяв с меня три марки на обновление образа святого Лаврентия, этот разбойник согласился уступить мне свой балахон, в который я немедленно и переоделся. Затем под предлогом, что монаху неприлично стоять голым во время молитвы, он взял мое платье и, с трудом напялив на свое огромное тело, пустился бежать без оглядки, оставив меня в таком гнусном виде.
|
|
Аллен, выслушав эту веселую историю, едва сдерживая улыбку, начал убеждать маленького человека, что дело можно поправить: стоит ему только добраться до аббатства, как его снабдят новой кожаной курткой. Или можно пойти к приятелю и одолжить у него. Но несчастный не рискнул идти к соседу в таком курьезном наряде, опасаясь злого языка его жены, которая подняла бы его на смех на всю округу, и потому юный Аллен, по просьбе своего нового знакомого, отправился разыскивать хижину угольщика, которого не застал дома, ибо тот уехал в лес за хворостом. Волей‑неволей пришлось обратиться с просьбой к его жене. Аллен стоял в дверях и с любопытством присматривался к жене угольщика: ему никогда еще не приходилось видеть женщину на столь близком расстоянии. Прежде всего он обратил внимание на ее чрезвычайно красные руки и красовавшуюся на большой выпуклой груди медную брошь величиной с маленькую тарелку.
|
|
– Сударыня! – наконец решился обратиться к достопочтенной даме наш застенчивый юноша. – Не откажите выручить моего случайного знакомого – Питера, суконщика из Лимингтона, который просит какое‑нибудь платье, чтобы можно было продолжать свой путь.
Затем Аллен подробно рассказал о произошедшем.
– Питер‑суконщик! – воскликнула она. – О, я бы ему показала, как отдавать всякому встречному‑поперечному свое платье! Он всегда был и будет недотепой! Хотя он и большой дурак, но в благодарность за то, что он помог нам схоронить нашего второго сына Уота, умершего от чумы, я исполню его просьбу.
Собирая вещи для суконщика, бедовая особа не преминула обратить свое благосклонное внимание на молодого Аллена, красневшего и опускавшего глаза при каждом ее взгляде. Любопытство женщины взяло верх, она не выдержала и спросила:
– Но кто же ты будешь, красавчик? Не из аббатства ли идешь? Судя по твоей застенчивости, можно предположить, что эти монахи научили тебя бояться женщин, как прокаженных. Вот негодяи! Бесчестят своих матерей! Что было бы, не будь на свете женщин!
Подтвердив догадки словоохотливой жены угольщика и выразив надежду, что Бог не допустит такого несчастья и не оставит мир без прекрасного пола, Аллен взял приготовленное платье и, поблагодарив хозяйку, собрался уже уходить, испытывая в глубине души некоторое приятное волнение, оттого что произвел на жену угольщика выгодное впечатление, как вдруг был остановлен возгласом последней:
– Пресвятая Владычица! Сколько пыли на твоем камзоле, сразу заметно, что негодяи монахи держали тебя вдали от женщин! – И с этими словами она принялась старательно чистить одежду Аллена. – Ты симпатичный малый, приятно было поболтать с тобой. Можешь теперь поцеловать меня. Вот так, хорошо.
Надо заметить, что в те добрые старые времена поцелуй считался обычным знаком приветствия, но Аллен целовал женщину впервые, и кровь прилила к лицу юноши, в висках застучало, потемнело в глазах. Когда он возвращался с платьем к несчастному одураченному Питеру, его мучил вопрос, что сказал бы аббат Бергхерш, узнав о его поступке. Взволнованный этими мыслями, Аллен не заметил, как приблизился к Питеру, застав того в высоком вереске совсем уже без рясы, в одной шерстяной рубашке и кожаных башмаках. Питер топал ногами и кричал в десять раз пуще прежнего, а вдали виднелась фигура убегающего человека с шапкой рыжих волос, прижимавшего что‑то к груди и дико хохотавшего на весь лес.
– Смотрите! – вопил несчастный Питер. – Вы будете свидетелем! Я его упрячу в Винчестерскую тюрьму, он меня оставил нагим, хуже нищего. Теперь ему принадлежит все – плащ, куртка, панталоны, но он наверняка скоро придет и за этим! О господи! Ради всего святого давай скорее мне платье. Теперь сам папа с легионом кардиналов не выманит его у меня. Проклятие! Едва ты ушел, как этот откормленный рыжий детина прибежал и говорит, что не подобает духовной особе ходить в кожаной куртке и оставлять свое благочестивое одеяние в руках грешника. Он ушел, мол, только для того, чтобы дать мне спокойно помолиться; но едва я успел снять с себя этот балахон, как он вырвал его у меня из рук и бросился бежать, дико хохоча.
Наш юный путник, несмотря на нечеловеческие усилия, прилагаемые им, чтоб сохранить серьезность, при виде этого маленького красного человечка, оставшегося почти что голым и наполняющего воздух проклятиями в адрес веселого брата Джона, – не выдержал и стал неудержимо хохотать, чем привел бедолагу суконщика в еще большее отчаяние.
Несчастный строго и печально посмотрел на него и, поклонившись с забавной учтивостью, удалился. Аллен вытер слезы, выступившие у него на глазах от смеха, и пустился в дальнейший путь.